Маленькая квадратная коричневая тетрадь. 1983

Маленькая квадратная коричневая тетрадь. 1983

Мысль о том, что добро должно быть с кулаками, — демагогический перевертыш. Сила добра в самом добре, победа добра не в подавлении, не в уничтожении, не в захвате. Тут иной способ победы, добро побеждает тогда, когда оно остается добром, — в этом и есть его победа. Парад победы добра невозможен. Дело вовсе не в позиции «непротивления по Толстому» — это уже вовсе иные категории, вопрос непротивления — это вопрос борьбы и отказа от борьбы, это вопрос смирения как мудрости. Добро не воюет и не борется, оно существует или нет. Великая борьба добра со злом как содержание сказок — категория опять-таки иного рода. Это мир художественной реальности, условной и потому более философской.

Добро — это солнце нашей духовной жизни, оно синтезирует ее «белок», оно дает жизнь, оно согревает. Оно вовсе не борется со льдом — лед тает от солнечных лучей, ибо он есть холод, он не существует в достаточных лучах солнца.

Добро побеждает зло вечно, ибо зло — человек — добро — ось духовного развития. Только добро не есть благо — это совсем другое. Добро — категория этическая, вполне отвлеченная, и это есть его конкретность. (Благо — конкретно само по себе.) Борьба — не категория добра, сама борьба ведется по законам добра либо это вообще невозможно. Тут надо быть очень точным в словах (надо к этому вернуться всерьез).

Еретиков сжигали. Сегодня этого почти не делают. Да этого и не надо: сто идиотов скажут, что это неверно, триста критиков распустят слух, пятьсот умных не заметят. Еретика даже не сделают мучеником, он канет в лету, растворится, исчезнет, сама его жизнь станет прахом и вечным поджариванием на костре. Он будет жить в аду до своей бесславной смерти, он изойдет дымом в общем шуме и испарениях, даже не дымом, а запахом, смешавшись с запахом чеснока, лука, винного перегара и гнилых зубов.

Современному миру не надо костров и резерваций — еретиков не сжигают, средства информации в руках корпораций.

Наука об обрядах и их источниках (Фрезер[94]) постепенно теряет для меня всякий духовный смысл. Меня совершенно не волнует, как у разных народов справлялись Масленица или Изгнание Смерти. Да, ритуал был похож на колдовство, и забота о плодородии (полей, женщин — все равно!) всегда занимала людей, на этом и строились обряды. Но каждый обряд, каждый праздник был обусловлен понятиями ценностного ряда, мироощущением и т.д. Общность в определенном периоде развития была фактом там, где образовывался национальный характер, нация, национальная культура. До этого общность была слишком расплывчата. Происхождение любого обряда, праздника может быть любым — это корни. Но из корней растет яблоня, а яблоки — это уже совсем не корни. Что до корней, то у Фрезера все ясно, что касается яблок — я пока у него ничего не нахожу.

Национальная общность — как первая стабильная и значительная общность, давшая возможность оформиться хоть как-то духовной, культурной, этической общности — это конкретность и начало иного, результативного содержания всех человеческих дел.

Какому бы Богу ни поклонялся человек, каков бы не был исток праздника, главным в нем было проявление человеческого (национального) духа.

Если у разных народов был один (или похожий) праздничный обряд, это вовсе не означает, что он имел одно и то же духовно-этическое содержание. Точно так же как в одном и том же сюжете сказки, варьируемом разными народами, содержание совершенно иное. Может быть, даже диаметрально противоположное.

Печать была у Принца и Нищего, но один ее использовал по назначению, а другой разбивал ею орехи и знать не знал, зачем она нужна. А главное — не мог этого знать.

Содержание, смысл, трактовка любой традиции интересна не косной похожестью, а именно различием по содержанию.

Прыжки через огонь рождались, наверно, как пишет Фрезер, из желания изгнать Смерть и пр. Но отчего на Ивана Купалу прыгали не только через огонь, но и через крапиву? Отчего, когда не было воды (реки, пруда), девы купались в росе? Тут надо разобраться.

На 7-е ноября (праздник Революции) гуляют, как на Новый год. Сейчас все праздники стали поводом к одному способу отдыха и веселья. (Восьмое марта отличают только подарки женщинам — все остальное так же.)

Конечно, раньше особость праздника имела содержание. Но просто сейчас виднее, как ритуал уступает конкретному содержанию отношений людей. Тут надо бы иначе подходить к явлениям народных праздников. Для чего бы они ни делались, что бы ни стояло за ними — их содержание в духовно-этическом смысле было разным и на разных этапах, и у разных народов. (При этом возможны любые параллели и сходства.)

1. Прыгали через костер.

2. Прыгали через крапиву.

В чем дело? Прыжок — удаль, риск обжечься — игра! Через крапиву то же самое, если без порток, иначе обжечься невозможно — все равно что через пенек. То, что это так, а не иначе, вполне доказуемо. В религиозных воззрениях периода христианства есть и вовсе не религиозное, а философское и духовно-этическое содержание самого общего характера. И это уже не сменялось, а развивалось (!!!) — это жизнь человеческого духа.

Боюсь думать, но похоже, что история религии, история сознания лежит в развитии мышления человека, проходящем до его прихода во взрослый мир.

Адаптация — естественный аппарат развития, способность к адаптации — его главная сила, механизм адаптации, в общем, несложен.

Адаптация — преимущество детства, она есть не изменение всего, а изменение в сторону сохранения неизменного.

Адаптация — свойство и духовной жизни, и тут чрезвычайно важно одно: как, приспосабливаясь к самым разным условиям жизни и знания, человеческий дух живет в своем развитии и постижении тайны бытия. Как он выдерживает напряжение от влияния всех и всяческих условий — это мощь и сила природы духа.

Душа и дух не всегда были догматами религии, они должны вернуться к нам, пройдя атеистическое чистилище и ад цивилизации. Искусство и живой мир человеческих чувств — мир духа, может быть, плоть духа; его же плоть — знание, его же плоть — мышление. (Оно феномен духа, а не мозга, оно феномен истории духа и чудес его развития.)

Тут нет развенчанного материалистами идеализма. Оба направления верны, они вовсе не противоречат одно другому.

05.03.83 г.

Хорошо бы написать ответы всем любимым стихотворениям всех любимых авторов.

Невнятность доброты,

И сбивчивые чувства —

Коснеющей души разрушенный чертог.

Превратные мечты,

Бездарное искусство —

Один, объединивший всех,

Чудовищный итог.

Нет ни пределов, ни границ Моей сплошной тоске, Я распростерт пред нею ниц На гробовой доске.

Работа над конструкцией фильма «Чучело» шла во время написания сценария, во время съемок, выверялась и продолжалась и во время монтажа. Более сложной картины, наверное, у Быкова не было. Запускали его с одной серией, т.е. с полнометражным фильмом, а вышел на две части, поэтому соразмерность этих частей была его постоянной работой и заботой.

Далее речь идет о сцене после сожжения чучела. В начале фильма есть проход Лены Бессольцевой в длинной галерее. Он размышлял, нужен ли проход Лены в школу перед отъездом из города.

Вариант I. Оркестр — дед. История дедушки до приезда внучки. Она приехала перед учебным годом. От ее светлого приезда переход сразу на проход...

Вариант II. История дедушки до приезда внучки, где яснее ясного, что есть для него девочка (надежда, жизнь и продолжение). Переход на: «В этот воскресный день...»

Проход в начале картины недостаточно ясен, а в конце картины излишне подробен. В начале картины интересно одно (характеры, отношения, положение одного по отношению к другому), а в конце картины совсем другое (то, что дети после чудовищного поступка так ничего и не поняли...).

Если бы сцена шла в двух трактовках, это было бы для сцены хорошо, а для фильма? 1. Длинно. 2. Главное: интересно или нет? Достаточно ли интересно? Может ли это помочь глубоко постичь событие? Быть потрясенным.

Это органически неясно, тем более что тут приехала учительница — после прощания у школы такой встречи не может быть... (У Железникова есть история прихода в школу после сожжения, есть ожидание того, что кто-то заступится... но все пошло как по маслу, и тогда она... решила уехать, а они снова стали ее бить... это целая фигура в сюжете — возможна ли она? (В кино, имеется в виду.))

Итак: проход под большим вопросом, но его более, нежели жалко...

Его можно спасти, если хоть что-нибудь известно про историю с чучелом... Переход в доме должен быть не на школу, а на это... тогда нужна сцена в доме...

(Врезать ее можно на крупных планах в ее комнате... там она должна сказать о дне рождения, о том, что... подготовить сюжет и действие прохода...)

И опять начинаются «против» (это же не ее рассказ, она этого и знать не могла).

Вообще, начало фильма сейчас (без истории деда и без прохода) хорошее. Пути два: разрушить это хорошее для необходимого (тогда две серии) или безжалостно марать проход и частично историю деда.

Запомнить надо эти дни, Как вариант печальной доли,

Как остаемся мы одни С парализованною волей; И гаснет нашей мысли свет, И из-под ног уходит почва: Одна тоска на все ответ: Как насланная кем-то порча!

* * *

Кошмар родился в тишине,

В разорванном сознаньи,

В той троекратной вышине,

Где не хватает знанья.

За той чертой, где вам в ответ

Всегда одни вопросы,

Где никаких законов нет,

Где вечных льдов торосы.

Какие мрачные прогнозы!

Жара напала на морозы,

Морозы лопают жару.

Я утопаю в безоглядном,

Безбрежном море маяты;

От этой липкой суеты

Все обернулось безобразным.

Не одолеть бездарных слов,

Текущих вяло и без смысла,

Опасность надо мной повисла,

Я угасаю... Бог суров.

Из движения фильма (упущения)

Парикмахерская: «Ах, так, значит, она на нас плевать хотела! (Она плюет на нас, а ты ей прическу делаешь!) Ей весело!»

У дома: «Ах, так! Ну, мы ей устроим, за мной! Она себе кудри навела! Она плевать на нас хотела, ну, пожалеет, ох, пожалеет!»

О Москве. В Москву! В Москву! «Я Москву люблю больше всего на свете!» (Мартанова — в дверях.) И вообще — тема желания поехать в Москву.

...Посмотрел 3500 метров материала в первой неряшливой складке — впечатление сумбура, невнятности, необязательное ти. Материал очень проигрывает в складке на данном этапе — показывать нельзя, надо доработать.

Как всегда странно: материал, складываясь, на время теряет все свои достоинства: рождается картина, а материал перестает интересовать.

Так или иначе, показывать Сизову или Ермашу в таком виде обидно и даже нельзя. Снято всего две трети, а недостающая треть, разбросанная по картине, чрезвычайно важна.

Надо сейчас убрать все, что неясно без досъемок и съемок, и сложить фрагменты фильма — фрагменты и показать.

Работаю из рук вон плохо — или устал, или растерялся. В понедельник снимать, но вовсе не хочется. Скорее бы закончить.

И вдруг!

Понял свою ошибку — я монтирую совсем не то, что снимал, и не так. Если хватало мужества при съемках не быть выразительным, не суетиться и не педалировать, то в монтаже я засуетился, все раздробил, порезал и никак не мог узнать материал. Как только он обретает простоту и внятность, он все возвращает себе. Противно так ошибаться, имея такой опыт за плечами. Надеюсь успеть исправить монтаж к просмотру. (Хотя все равно это не будет картиной, но достоинства материала станут ясны.)

Хотя... не надо впадать в тот аскетизм, в который я впал в «Носе», — надо все-таки оставлять в картине украшения, которые давали бы возможность сегодняшнему зрителю (как элите, так и массовому) понять, что перед ним хорошая вещь.

Надо писать новые сцены для завтрашней сцены в парикмахерской, затянул до ночи, а писать не хочется.

Итак: коротко и только по делу.

Сцена первая. 1. Вбегают ребята, прячутся (говорят: «Мы играем»). 2. Видит мать дочку — зовет — герои прячутся. 3. Короткий диалог между дочерью и матерью... (выяснение судьбы). 4. Димка узнает, что Лена взяла на себя чужую вину.

Надо, чтобы Димка очень удивился, что Лена взяла его вину на себя, и чтобы зрителю стало «ясно», что он (!) этого так не оставит! Кто-кто, а он не станет прятаться за спину девочки.

Сцены написались быстро и вроде коротко. Но что делать, если она не пострижется? Может, снять на всякий случай, как она уродует себя?

Тетя Клава вышла в подсобку, Ленка схватила ножницы и терзала волосы, потом включила электромашинку и стала пытаться стричься...

Так, чтобы потом прийти с выстриженной местами головой...

(Тогда надо снять девочку-дублершу? Так?)

...Кошмар — Кристина другая! Она банальна и даже вульгарна, сквозь нее просвечивает мелочность и злобное самодовольство. Высокий взлет волнения и скромности, где он? Где духовность и трепетность?

(Надо только бояться предвзятости — это страшное дело.)

Сегодня она заявила, что время съемок кончилось. (Она еще побаивается, а вот как развернется — вот будет дрянь.)

С Сизовым был очень неприятный разговор: «Мы жалеем, что пригласили Вас с этим фильмом». — Я ответил соответственно: «Что? Что?» — он был несколько озадачен яростью отпора, расстались вничью. Материал показывать я отказался. В его согласии была угроза. (Он ее выполнит.) Неприятно, противно и пр. Они стали баями. И дело тут — в ожившем средневековом.

Надо собраться. Сосредоточиться и отдохнуть. Надо приходить в 9.00 и уходить не поздно — при этом все успевать.

Книжки средневековых ученых (Кузанский, Бэкон) понятнее, чем более поздние: люди не рассчитывали на глубокие и обширные знания; мне это подходит.

Терминологические торосы - холод официальной науки (как хорошо: терминологические торосы и турусы на колесах).

Решительно надо заканчивать фильм!

Вся проблема в том, что картина получалась двухсерийная, а была запущена в производство как одна серия. Соответственно был определен лимит пленки. И надо было выкручиваться, чтобы без потерь снять все задуманное.

1. Съемки в парикмахерской показали, что настрой конца работы меня дезориентировал — объект сняли скверно, девочка играет из рук вон плохо, это уже другая девочка.

Вывод один: то, что нужно картину срочно кончать, вовсе не означает, что ее нужно портить. Она сейчас решается.

2. Необходимо просчитать пленку и принять все меры к тому, чтобы перерасход был минимальным, а лучше, чтобы его вообще не было.

Надо проверить — остались лимиты на пробы, и взять полный лимит (списать на Кристину хоть 1000 метров по акту).

3. Надо пересчитать пленку у комбинаторов...

Надо переписать сценарий так, чтобы обойтись минимумом съемок и чтобы закончить фильм в июне месяце.

Стоит ли только заканчивать фильм раньше срока? Это даст возможность студии его править и править — надо подумать.

Самое сложное — сценарные проблемы и вопрос: куда вписывается история деда (она — пролог), куда встанет проход ребят (еще один пролог!) Вот и вся незадача!

Так ли уж нужен проход деда? Да, пожалуй, чтобы были ясны «заплаты». А история — тоже нужна, но где и как?

Надо сложить самый короткий вариант (без Петьки?), с Петькой, но коротко и пр.

Досъемки

1. К 1-му сентября: Вход Димки Сомова. Успех, дразнят Бес-сольцеву, она такая, она сякая — «сам ты чучело рыжее». Лена Бессольцева: «А можно я к тебе сяду». Удивление ребят... (Вот и будет новелла о Сомове.)

2. Без колхозного сада сцена у плотины шельмует Лену. Что-то быстро она полюбила. Не было причин, а она уже с поцелуями. И потом вообще поцелуй сейчас лишний, ибо не работает: «он меня обнял»...

3. Тут надо выстроить это дело, воспользовавшись рассказом, что ли!

Массовая культура рождает свой стиль — это, можно сказать, стиль-дизайн; понятие дизайна, включающее понятие моды и ее пульсации, выходит за рамки своего собственного смысла и становится стилем. Дизайн может вдруг использовать классицизм — и это будет «в духе классицизма», или импрессионизм — и это будет «в духе импрессионизма». Он может существовать в старорусском духе, в духе индийской интонации, смешивать стили, как краски, — одним словом, «Дизайн» оперирует принципами, как подходящими или неподходящими красками.

Программа дизайна — модно, добротно, шикарно, богато, полезно; «у нас на уровне мировых стандартов», «хорошо сделано» (это общая программа) — но тут прибавляется: «а все остальное не так уже и важно!».

Однако когда «дизайнеры» Никита Михалков и Павел Лебешев снимают «Родню», то тут столкновение с живой кровью Нонны Мордюковой и всего фильма становится основой драматургии, вернее, наддраматургии. И тогда стоит рассматривать это уже иначе: это новый (хоть и не новый) способ поисков подлинности драматургического конфликта.

Продюсерское мышление, дизайн как свобода от обязанностей верности стилю и даже смысла — все это надо бы подробнее рассмотреть. Во всем этом новый виток попыток раскрепостить себя от «смысла» как от пошлости. Ведь «смысловое» искусство стало ареной развлечений взбесившегося мещанина — реакция на это естественна. Мода — доминанта массовой культуры, робот-диктатор, стихия, разменянная на артикулы, шаблоны и стойкие предрассудки. «Дизайн» — рациональное зерно в стихии, в которой смешалось великое и смешное. Мода сделала этот шаг от великого до смешного и в этом приобрела иррациональный оттенок.

Благословение иррационального сделало моду почти живою с внешней стороны. Она приобрела пусть не страсть, но, во всяком случае, стала нервной. Замена страсти нервной взвинченностью стала самым главным перевертышем моды, люди поражены этим, как эпидемией, и т.д.

И все-таки в позах эстрадных певцов (молодых) совершенно не случайна личина пренебрежения, наплевательства, неуважения — это совсем не случайно кажется им красивым, рисующим их так, как им хотелось бы выглядеть. Неуважение как стиль поведения, соответствующий сегодняшним идеалам молодых, появилось не случайно. Уважать — унижаться: вот что чувствуют ребята. Официальный идеал требует уважения и почитания — это эмоциональная форма лояльности. Развязность — демонстрация свободомыслия самым примитивном способом. Это своеобразная нравственная эмансипация...

И опять вспоминаются слова: «Вы все, как на толчке, с красными рожами от натуги!» Как ребятам не презирать нас, когда все мы согласны практически на собачью свадьбу с любым Сизовым. И может быть, все это вовсе не попрание идеалов, а отстаивание идеалов, но... уже от нас!

Одним словом, не надо так отрицать то «негативное», что есть в ребятах. Надо не прокламировать уважение к детям, надо достигать их понимания. Одно хотелось бы проверить на психологическом эксперименте: куда ведет ребят адаптация к нашему времени? Не рождает ли в ребятах наше время того неверия, которое нас пугает, но именно того, которое может породить новые живые идеалы? Как им выживать в 2000 году? Нужен ли им наш идеализм?

Они очень хотят кому-то во что-то верить. Семьи (те, которые есть) хоть как-то их держат — ибо их любят. И пока их будут любить родители, она вертится!

Неясно об иррациональном характере современной моды[95]: а дело в том, что смешение модой великого и смешного, создание ценностного ряда под ее влиянием, развитие духа способом моды — это уже иррациональная ее жизнь. Сама мода в себе самой безвластна. Она подчиняется стихии — она вбирает в себя весь иррациональный мир химер и скрытого содержания жизни.

И это неточно — мода не безвластна сама по себе, но власть ее только форма власти стихии, которая есть развитие духа масс. Это давление до «потери сознания», автоматизма, грозящего гибелью.

Он неприятно радовался — как-то пузырился и косился, от него отлетали короткие смешки, он суетился, он расхваливал меня все более и более, и при этом все более и более старался унизить, ему хотелось целовать в задницу и при этом кусаться — он был потным, пьяноватым, провел раунд контакта делово и расстался со мной, оставив меня с намеком на возможность сотрудничества... (Десять лет он был парторгом в ЦДЛ — стал главным редактором студии им. Горького.)

Предложили сниматься в «Приключениях маленького Мука» — сценарий Фрида и Дунского, «Таджикфильм». Короля. Это все очень... лежалое. Это якобы хорошие роли — это стократное эхо: и сценарий, и роль...

Я жду! Не надо ждать!

Надо придумать сказку — пьесу. Для ТЮЗа, для всех театров.

Надо, чтобы пошел в дело «Вася Куролесов», но новый вариант, который можно сделать здесь.

Надо придумать Штирлица для себя, вроде «Семи смертей Васьки Клюквина» или что-либо в этом роде. Может быть, Васька — это то, что более всего сейчас нужно, может быть, картина о войне, где личная судьба сочетается с судьбами военных операций, могла бы сейчас интересовать — и это его финал. Я хочу, чтобы спел Володя Высоцкий, там вырезают и вставляют «Муслим Магомаев».

Но герой войны с приводами в милицию, с награждениями и т.д. — это народный герой.

Он должен не возникать из песен Высоцкого, а отлиться в них, вылиться в них.

Вот киноглава:

«Ванька (Васька) — дурак!» Он проснулся, его вынесло в проходную, он кого-то взял за попу — получил по физиономии и доволен...

Вот — его босоногое детство, снятое во дворах, где московский двор монтируется с тарусским или двором Торжка.

В конце 60-х Быков начал писать сценарий «Семь смертей Витьки-дурака», эдакого Ивана-дурака, который из всех тяжелейших ситуаций выходит победителем. После роли Бармалея в фильме «Айболит-66» ему хотелось сыграть трагикомическую роль, но через некоторое время он эту затею бросил, т.к. понял, что сценарий получается совершенно непроходимым. Здесь написано Васька Клюквин, но в рассказах Быков называл его Витька-дурак. Упоминание Высоцкого неслучайно. При назначении Быкова главным режиссером Ленинградского театра Ленинского комсомола в 1959 году он поехал искать актеров в Москву. В театральном училище студии МХАТ увидел Высоцкого в выпускном спектакле «На дне» Горького, но он был женат и предпочел Москву, а добрые приятельские отношения остались у них до конца жизни Высоцкого. И кинематографическая судьба В. Высоцкого и судьба его песен для фильмов были хорошо известны Р.А.

19.05.83 г.

А вот и новости! Вместо того чтобы организовать работу, пока я болею, студия решает законсервировать картину. Что это?

Наглость — это конечно, но что это значит? И как этим воспользоваться?

22.05.83 г.

Умер Борис Степанцев. Сделал утром зарядку и упал — инсульт. Почему-то его смерть произвела на меня огромное впечатление. Он очень хотел быть здоровым, он проявлял для этого завидную волю и даже усердие. Я подозревал какие-то тайные муки в нем, но никогда не приходило в голову, что он может умереть, да еще таким молодым. Я относился к нему хорошо, как, в общем, ко всем, кто не делал мне уж очень больших гадостей, но всегда видел в нем скрытое, хитрое, недоброе. Его манера говорить обо мне в превосходных степенях и похваливать почему-то огорчала, от него всегда веяло «задними мыслями». Но мне его жаль. Очень жаль его и его Надю. Почему-то обидно. Уж такой хитрован, так заботящийся о жизни, — уж он-то должен бы жить — в чем тут логика провидения, не могу понять!

Жаль его, очень жаль. И еще страшно: он так берегся — и нате вам; а что тогда делать нам, бедолагам, когда мы все делаем, чтобы скорее умереть? На что надеяться?

28.05.83 г.

Я в больнице, у меня отдельная палата (тут кабинет профессора), четыре матраса для мягкости, два стола с настольными лампами, на полу ковер. Меня посетила зав. отделением, отчитала при мне доктора-практиканта, была важна, устала и солидна — она была начальником лечения, а врачи — подчиненными. Далее начала действовать система — флакончики с надписью: утро, день, вечер. Дали бисептол, которого мне нельзя, дали — убрали, заменили — и снова система вместо врачей. (Это и есть, очевидно, современная наука.)

Попросил корглюкон — дали, с утра сделали вливание. Поговорили о горчичниках — забыли.

И это есть случай, когда условия идеальные.

Приехал Вульман[96], сказал, что картину хотят консервировать и что такого он не помнит. Надо подумать, как с этим поступить и что это значит.

Из больницы надо выходить здоровым, надо запастись снотворным и транквилизаторами.

30.05.83 г.

Читаю: Тагор — «Дом и мир», «Последняя поэма», статьи.

Готорн, «Алая буква» — начало американской литературы, в которой еще нет того, что появилось после Твена. А Тагора читал увлеченно. Он до некоторой степени инопланетянин. Индия со своей культурой может вполне считаться иной планетой. Мы, возясь вокруг йоги, ни черта по сути дела не понимаем. Да и как у нас «переведена» «Рамаяна» и другие легенды — тоже не знаю.

Поразительные размышления зависимости добра от зла (иначе нет-де и добра), поразительные ритуальные отношения и свободное движение личности внутри ритуала, поразителен образ супермена, не лишенного благородства, и невыразимо грустна «Последняя поэма»...

Размышления о прекрасном слишком динамические, и он сам не зря писал разъяснение о прекрасном в литературе.

Вообще взяться за определение прекрасного — один из неподъемных вопросов. «Прекрасное есть жизнь». Узники Майданека вряд ли согласились бы, и раз при этом надо расшифровывать, что за жизнь — это уже «фразоблудство».

У Тагора интересные подходы к проблеме: воздержание... и высшее, нежели необходимость, добро... и... и опять все хорошее вместе.

Боюсь, что могу сейчас только побаловаться словами в том же духе, но я бы, во-первых, определил прекрасное как момент движения. (Оно живет вместе с человеком в том направлении, где человек движется в постижении духа.)

Итак, прекрасное — момент движения и поэтому прошлое имеет настоящее и будущее.

Можно говорить о постижении прекрасного, о движении к нему, о том уровне духовности, когда открывается истинно прекрасное.

Можно говорить о прекрасном как об истине, Совершенстве.

Прекрасным может быть молчание. Своим рассказом о себе. Своим обещанием. Немым разговором. И тогда прекрасна эта тайна и расстояние до нее.

Прекрасной может быть лошадь — совершенство лошадиной породы, грации и всего поведения.

Прекрасным может быть произведение искусства, когда в нем все гармонично, когда оно путь к истине, когда оно содержит открытия...

Прекрасным могут быть мгновенья, отношения людей, озарения и т.д.

(В голове пустовато от этих транквилизаторов.)

01.04.83 г.

Определения прекрасного еще ни разу не встречались мне определенными и ни разу не вызывали у меня ощущение чего-то ясного и законченного.

Они все интересны (когда это, скажем, Тагор) и все (даже когда это Тагор) соотносятся с тем, в чем существует прекрасное, как мумия с живым человеком. У Тагора интересен поиск слова как философского камня у алхимиков, вот-вот оно родится и... не рождается. Размышления о таких законах прекрасного, как золотое сечение или законы гармонии, сегодня соотносятся с реальностью, как яблоко Ньютона и современная физика — хотя современная физика вовсе не отменяла Ньютона, и золотое сечение все же существует, а дисгармоническое звучание может быть прекрасно вовсе не само по себе, хотя «Мимолетности» Шапорина воистину прекрасны.

Мы не случайно говорим «воистину», когда говорим о прекрасном, ибо все дело, очевидно, в том, что есть то, что не истинно прекрасно. И тогда прекрасное есть то, что постигается как истина, есть поиск, жизнь духа и его пределов. Это — третье в триединстве мира, зашифрованное в религиозных постулатах как Бог — Отец, Бог — Сын, Бог — Дух святой. Это Дух святой! И живет во всех ипостасях, как реальность прошлого, настоящего и будущего, как причина и следствие, рождение и смерть и... как Дух святой! Как суть! Как истина!

Средневековый Кузанский, объясняя божественное триединство, настаивает на том, что «Бог — Дух святой» — это и есть тайна, к которой и надо относиться как к тайне. Это на сегодня самый ловкий ответ — и он достижение схоластиков. (Ибо и у схоластиков были достижения, как и у алхимии, как У суеверий и прочее.)

Для наших мозгов, засаженных за решетку научных амбиций цивилизацией, постижение духовных истин — дело самое грустное и часто бесперспективное. И тут все-таки сыграет свою роль опыт искусства. Не тот опыт, который дает подключение датчиков к художнику в момент творчества, — нет: это попытка измерения объема в линейных единицах; не тот опыт, который дает анкетирование, тесты и даже (!) открытие алгоритмов! И пусть, в конце концов, кто-то алгеброй гармонию уже мерит, как тот кандидат наук, который высчитал КПД всех действующих лиц в мольеровском «Тартюфе», — это ничего не даст. Статуя Давида Микеланджело определенной высоты и пропорций, но не скажешь, что в ней прекрасного столько-то метров и в таком-то измерении. Это вовсе не то направление. Это дорога в никуда, хотя точнее — это дорога в обратную сторону от никуда!

В каком-то смысле реально существующая история искусств — это история постижения прекрасного. Можно говорить «постижение», можно говорить «отражение», можно говорить «развитие» — и все это будет верно. Важно только понимать, что реально существующая история искусств или даже история культуры, существующая как наука, — жалкий отголосок того, что происходило и происходит на самом деле. В исторических науках, фальсифицированных во все века, истина проступает только косвенно, через стихию фальсификаций — так кривая осциллографа отражает нечто. Реконструирование — потрясающая черта настоящей истории, и тут все есть искусство.

Не стоит только скатываться на умозрительное, хотя тоже очень ловкое, — отношение абсолютной и относительной истины. Позволю себе такую смелость и скажу так: прекрасное — это живое, истина — это мертвое. «Прекрасное есть жизнь!» — верх пошлости и, как всякая пошлость, замена достоинства его противоположностью. Тут можно говорить о взаимоотношениях истины и прекрасного как самой природы жизни, состоящей из смерти и жизни в великом триединстве: Бог — Отец, Бог — Сын, Бог — Дух святой. Прекрасное — это третье! Это одна из ипостасей мира, духа, духовное его движение.

Сегодня искусство — это общественная проповедь, но и общественная исповедь. Проповедь без исповеди — «пустые хлопоты», как говорят гадающие на картах. Общественная исповедь должна быть основой общественной проповеди. И тут опять-таки необходимо (!!!) оговориться: когда я говорю «общественная проповедь» или «общественная исповедь» — я говорю о значении искусства, а вовсе не о способе и, не дай Бог, о методе. И проповедь, и исповедь, заложенные в искусстве, — это заря или закат, и вовсе не все солнце. Ибо солнце — это и заря, и закат, и свет, и тепло, и зима, и лето, и смерть, и жизнь. Тут надо осознать, что Отец — Бог и Сын — Бог рождаются и умирают, а Бог — Дух святой — это Вечное! Это третье! Это то, что остается, развивается, движется и... созидается!

Но это только одна сторона размышлений, одна из очень многих. Вторая — важнейшая, сторона открывается там, где сталкиваются субъективное и объективное, противопоставлять которые бессмысленно, ибо одно не существует без другого. Прекрасное объективно в своей третьей ипостаси: Бог — Дух святой! А в первой и второй оно не просто субъективно, а вначале утробно и потом только субъективно! Но и в утробе и в субъективном мире живет и развивается третье — Дух святой, и это вовсе не мистическая категория, тут нет ни грана мистики — это реальная магия кристалла, мерцанье смыслов, как граней драгоценных камней, достоинство которых не в одной из граней, а во всем многообразии граней, дающих камню бесконечную глубину и ценность. И это мерцанье смысла более всего отражено в слове — первом и наиболее точном портрете Духа святого, ибо «сначала было слово!»

Размышления о Прекрасном тут только начинаются, ибо в его высшей жизни (так назовем его третью ипостась) заключены все стихии духовной природы Отца и Сына — конкретная борьба Света и Тьмы, Добра и Зла, Бренного и Вечного. Тут и постижения, и заблуждения, и мука (!!!), и явь, и сон, и правда, и ложь!

Есть у нас такое явление, как разговор женщин о мужьях. И он часто идет по пути — чей муж хуже. Тут каждая из женщин чуть не хвастается пороками мужа и настаивает на том, что ее-то «хуже всех». Когда мы начинаем говорить о том, где и как устроен мир социально, мы становимся именно этими женщинами.

Чей-то муж действительно лучше, а чей-то хуже, но это вовсе не причина, а следствие, и не в этом дело, и да здравствует Антон Палыч Чехов: «Никто не прав — не виноват — и ну его все к черту!»

Наша цивилизация так молода, наши знания так разобщены, что мы живем как инопланетяне. Индия или любая древняя культура для нас Луна и Марс, и нужны экспедиции, путешествия — но культура, увы, не интересует цивилизацию и войну. И мы скорее окажемся на Марсе, чем узнаем тайну Тибета.

Цивилизация всегда была войной на смерть, и это привело ее к истоку — безнравственности и каннибализму. Тут она сыграла с человеком роковую игру.

Рулетка вертится! Ставки растут! Но если это не прекратится, то проиграют все! Тот, кто выиграет все, останется таким же нищим, как те, которые все проиграют, — ни у кого ничего не останется, богатство превратится в черепки.

Сегодня самое страшное — стихия государств, производств и т.д.

(Это ясно! Тут целая тема.)

Прекрасное! Это та цель, которая может спасти. Это иная ориентация! И у Тагора есть прекрасные мысли — заклинания в размышлениях о прекрасном: воздержание и мера, то, что выше полезного!

Да! Полезное — необходимо, но полезное, как единственная ориентация, ВРЕДНА! Ибо сама по себе польза — двуликий Янус, ибо вреднее всего жить — от этого умирают!

Да! А разговор о прекрасном как об эстетическом кажется мне духовным варварством, что это еще за чудо-юдо такое — «эстетическое». «Эстетика!» — ныне, читай, почти что Мода, почти что Дизайн Тут лежит культура без самой культуры, красивое без прекрасного, и вместо него тут воцарилась Ее Высокопревосходительство массовая культура — старая блядь. Старая! Самая старая! Хотите — Медуза Горгона, хотите — еще двадцать мифов. Но кто бы ни был Персей, смотреть на Горгону надо через отражение (читай, через искусство — образ), иначе окаменеешь!

И не урбанистический мир меня страшит, не каменные клетки городов, а окаменевшие народы. А города, кстати, живут настоящей жизнью.

Кстати — для того, чтобы говорить о триединстве вслух: Бог — Отец, Бог — Сын, Бог — Дух святой, надо раскрыть бесконечность значения мифов и мифологических сказок, притч и открывающиеся для каждого времени, для каждого национального характера (разные характеры) объективного этического содержания, смыслового и пр.

(Этического! Этического! а не эстетического.) Шива, Будда, Магомет, Иисус.

Тут трактовка есть не эквилибристика с предметом, не упражнение с булавой или обручем в художественной гимнастике, это не вариации на тему — это новые поколения значений, рожденные от старых, выросшие в новых условиях, продолжавшиеся по всем законом развития по типу изменения и образования видов и родов в живой природе.

О божественном сотворении мира Быков говорил с замечательным ученым Борисом Раушенбахом. Но для нас Бог - Христос, а для Индии, Китая, арабского мира, чтящего Иссу и Мариам, боги другие. Во всех частях света ученые-богословы уточняют свои научные познания, сочетая их с реалиями новых открытий, так же как развивается биология и естествознание, развитие имеет и богословская наука. Так признан крупнейшим богословом Александр Мень, написавший книгу «Сын человеческий» и целый ряд богословских трудов, после его смерти наследники выпустили большой богословский словарь. Энциклопедически образованный ученый не успел завершить многое из задуманного, мы узнали о нем лишь в годы перестройки, но то, что он говорил о Мире и Боге, нас с Р.А., искалеченных атеизмом, взволновало до глубины души. Быков рвался к божественному в искусстве, чувствуя себя проводником его, но это был долгий и трудный путь.

Надо взять миф и его объяснение Фрезером, потом, скажем, Бэконом, потом в разных национальных (то есть первых объединенных в единое) мироощущениях — и тут откроется это развитие. Кстати, и сказки можно классифицировать по роду, семейству, виду и географическому распространению...

Хотя... В духовном развитии будут видны оборотни, преудивительные превращения, переселения душ, распятие, воскресение из мертвых.

Все эти, так сказать, «фантазии» народа не могли бы развиваться, не имели бы общности, если бы человек не встречался с этим в реальном мире своего общения с природой: слова, образы, чувства, взаимоотношения — все это мир, синкретически отраженный в сознании первых духовных существ, в глубине и силе их эмоций, — это реально! Реально в тех возможностях. И если бы что-то не оборачивалось бы по смыслу: ну, скажем, осторожный в трусливого, а бережливый в жадного, то не было бы оборотней. Все противоречия мира получили свое первое «исчисление» в образной системе, где «фантазия» — лишь форма адаптации синкретического понимания. Слово «адаптация» тут очень точное — так приспосабливается к миру ребенок. Ведь он ничего толком не понимает, ибо ему и не надо пока все понимать, он понимает все в принципе, в общем — то есть по самой сути явления желанного или нежеланного и пр. В этом механизм мышления как феномена деятельности духа, а не мозга, а точнее — превращение возможностей мозга отражать мир в органах чувств в мышление как феномен духа. Сознательные взаимоотношения друг с другом и пр. через накопление опыта с той поры, как родилось общение образом и первым его шифром — словом. (Отчего, кстати, возможны переводы с одного языка на другой, ибо язык родился в шифре уже развитой образной и эмоциональной сферы общения.) Хотя «шифр» — это только исток языка, дальше в развитии языка из зернышка шифра, знака, примитивного обозначения родилось и развилось чудо языковой растительности, ландшафта, всего мира вне и внутри человека, при этом опыт и отсутствие его, знание и незнание получили равное по силе и точности отображение. То есть язык сразу развился в сторону, где отражение реального мира многократней и богаче. Так духовность сразу приобрела будущую власть над природой. Мир был только мелодией, а духовный мир — это уже симфонии, фуги, хоралы.

Вот оно! Вот оно! Вот оно то, что отражает музыка: если она, как всякое искусство, — отражение и познание действительности (при этом — духовной действительности!), она познает структуру мира во взаимоотношении с духом. Вариации развития и борьбы мелодий и ритмов — это суть общения мира и духа, это может понять каждый, кто это научился понимать. Это самая крайняя точка превращения реальности в абстрактное построение, в обобщенное до конкретно звучащей образной звуковой системы.

Музыка и движение были неразрывны, поэтому танец отражал реальную чувственную основу: чувство охоты, войны, бога и женщины... потом, как особый поворот в развитии духа, родились шуточные танцы. Это, наверно, была крамола, первые козни Сатаны — но тут-то и начинается интеллект. Он родил знания и науку, он породил цивилизацию и... снова не решил проблем человека...

То, куда манит человека прекрасное как несбывшееся, — новая дорога человека, по которой он идет вечно, но все не в ту сторону. Тут образ лабиринта — точное отражение стихии поиска пути. А нить Ариадны... нить Ариадны — то свет науки, то Вера, то... (Ах, боже мой, Ариадны есть, а нитки большая редкость, да и рвутся — через столетия они, окаянные, оказываются связанными, да нам-то, смертным, пока мы так грешны и недолго живем, в этом мало утешения.)

Но законы жизни (которые меняются не так уж быстро) довольно суровы: если бы дитя не мучилось голодом, оно бы не кричало, а не требовало бы, не выживало бы... В основе инстинкта лежит все-таки, наверно, мука! Мука страха, голода... мука одиночества (варианта страха).

Преодоление муки есть наслаждение. Влечение полов тоже мука, только своеобразная. Половой голод молодости я ощущал, да и ощущаю, так глубоко, что подчас ни есть, ни спать, ни думать не мог (помню, Нинка Нехлопоченко говорила: «Девки замуж хотят, аж пищат»). Мука жизни и наслаждения ею — две ноги движения, иначе ничто не движется. Духовное — пострадать — это тот же опыт. Мука в искусстве — залог наслаждения им, правы и пуритане, и эпикурейцы, но обе правды односторонние. Вот она, глубинная причина меры как цели и безмерной страсти, как ее разрешения. Безмерность — гибель, мера — победа, только и всего. Но без гибели нет победы. Поэтому каждое произведение — кладбище замыслов, как целых поколений.

Опыт природы — это создание баланса за счет смерти и жизни. А ведь многие нынче живут после своей фактической смерти, и то, что «их не похоронили — это чистая формальность», как пишет Форд.

Мелодия мира сегодня звучит очень даже трагично. Боже! Но если взять опыт Средневековья (который для меня сегодня означает величайшую эпоху человечества, может быть, страшную по трагизму, но и великую по прозрению), он-то и родил Возрождение. Новая эпоха Возрождения? Наверное! Конечно!

Но как? Как это возможно? Или это возможно после нового конца света? А ведь концы света уже были, и не раз — наверно, будут и впредь. И из гробов вставали, и нынче встают, каннибалы и людоеды. И геенна огненная — пьянство, массовая шизофрения. Это уже грянуло! И час давно настал. Фашизм — не случай с человечеством, не-ет! Это та же массовая культура, замена знания незнанием, «наука», подчиненная низменным инстинктам.

Но нынче стихия развития — гибель! Опыт цивилизации — организация, сознательное управление стихией или борьба с нею. Новое возрождение не придет само, как пришло первое!

Общество должно прийти к самопознанию. Ох, как нужна общественная исповедь, иначе не рождается общественная проповедь. Нужна первая конституция мира! Ах, как нужна! Нужна сегодня, даже вчера. ООН — подмена, все та же подмена объединения человечества сокрытием его разъединения. Ложь и обман. Но тут и опыт. Человечество играет в объединение, может быть, оно, как дитя, учится в этой игре? Нет, игра детей продиктована искренним желанием. Игра государств продиктована политикой — опытом обмана. Хотя и в игре детей не все просто, играют вроде бы в войну, а утверждаются в агрессии. Детям трудно убить в драке. Человечество сегодня в драке погибнет.

Что же? Гибель или организация? Что придет к близкому финишу первым?

Наша страна — великий опыт существований наций и стран без войны. Опыт и плюсов и минусов. Опыт существования культур. Как сделать мир, войну без гибели? Чем заменить ее? А может быть, чье-то абсолютное господство сделает ее действительно ненужной? И невозможной? Тогда что же? Рабство? Мир денег — это подлинный конец света.

Победа массовой культуры — это неперспективно. Это возвращение назад.

Сократ сказал: «Я знаю, что я ничего не знаю!» Вслед за ним могу повторить: в 53 года я наконец узнал, что мир ничего не знает! И это открытие современного мира.

Мы не верим нынче науке (хоть и верим в нее и в ее силы), мы не верим медицине (хоть и лечимся), мы не верим ни в Бога, ни в черта, хотя по сути остаемся религиозными по своим природным данным.

Нет, не экономисты сегодня главные, а историки, те истори ки, которых еще нет! Не политики, а ученые, исследователи, те которые были бы осведомлены, как ЦРУ и КГБ вместе взятые оснащенные ЭВМ, собравшие воедино все знания. Нужны новые энциклопедисты и новые просветители.

Хотя Толстой, Гоголь и Достоевский — это уже новые просветители. Их предтеча.

У нас на предприятиях типа «Мосфильма» не руководство, не функция, а уже правительство... Да-да, правительство киностудии «Мосфильм».

«Мосфильм» навязал мне «свою игру», и я, вместо того чтобы делать картину, стал бороться за нее...

В монтаже оказались интересные возможности ввести по основной «мелодии» действия, «доли, полудоли, четверть доли», «разработки» — черт его разберет, как там это называется в музыке.

Вариант монтажа:

а) Колхоз — 1-й. б) Костер, в) Дом деда — до «Я предательница!» г) Собака — белая, д) Переодевание, е) Водопад, ж) Собака — рыжая, з) Дом деда — все дальше, и) Лестница, к) Колхоз — 2-й.

Вопросы:

1) Куда вставить разбивание копилки? 2) Где татары? Вся линия деда...

Баба-Яга - современный вариант[97]

Человек был художник. Человека убивали, загоняли в гроб, живого хоронили, зарывали, душили, закапывали.

Баба-Яга — старушка моложавая, все хихикала, дергалась, приговаривала:

«На меня смотри, ты, главное, на меня смотри, я тебя по дружбе выручу, я тебе сама могилку вырою, глянь, какая могилка глубокая, какая мягенькая, садись на лопату, ненаглядный мой! Я тебя закопаю по-товарищески, я тебя зарою по-дружески, любимая жена так не зароет, мать родная так не закопает! Дай оботру лицо от слез! Ах, какие солененькие! Чего ты, дружочек, сопротивляешься, у нас ведь обед скоро, стрекулист наш талантливый, герой наш, ах, герой! Что ж ты ершишься, антисоветчик ты наш. Чего нет? Чего нет? Молчи, молчи - сама такая. Да кончайте вы его, а то, вон, уже чай поспел, баранки с маком свежие».

Виктор Листов

Чехословацкая переводчица Эйзенштейна спросила об употреблении слова «образ». Виктор взял библию — «по образу и подобию». У чехов образа нет, есть «подобие». Двух слов — «образ и подобие» нет во всей западной церкви. Два слова у греков — русских — болгар.

Основная дилемма богословия Запада — «Порок и добродетель». (Мысль прагматическая, доходящая до индульгенции.)

Основная проблема восточного христианства — «Закон и благодать». (Благодать — выше закона. Основные богословские работы о Благодати.)

Истоки духовности и тайны души в искусстве Достоевского, Толстого и пр.

Это до чрезвычайности важно, очень похоже на истину и требует того, чтобы все согласовать с моими представлениями.

Спор Паши[98] с приятелем

Приятель в Луна-парке одолжил 1 р. 20 коп. Паша взял в «Детском мире» у приятеля 20 коп. Тот говорит: «Отдавай». Паша возражает: «Ты же мне должен 1 р. 20 коп.» — «Ну и что?» — говорит приятель. — «Я у тебя брал в Луна-парке, в Луна-парке и отдам, а сейчас я хочу мороженое — отдавай 20 коп., которые ты у меня взял в "Детском мире"».

День добрый вам, мои мечты!

День добрый вам, мои надежды!

Мои прозрачные одежды

Данный текст является ознакомительным фрагментом.