Жизнь в новой стране

Жизнь в новой стране

МЫ ГОТОВИЛИСЬ оставить Голландию, ее снег и ледяные узоры на окнах, святого Николаса, угольный сарай – и всех моих кукол. После смерти своего отца мать унаследовала какие-то деньги и собиралась потратить их на то, чтобы увезти нас подальше.

Летом 1950 года отец сколотил деревянные ящики для мебели и остальных вещей, в которых наш скарб должны были переправить через океан. Правилами разрешалась транспортировка определенного объема багажа, и некоторыми вещами пришлось пожертвовать. Родители не удосужились сказать мне, что ни одну из кукол они брать не собираются. В конце концов, мне было почти двенадцать.

Шесть удивительных недель старый и шумный транспортный корабль вез нас по воде до Сиднея. Я никогда прежде не видела океана, и моя детская душа расцветала в окружающей романтике, свойственной путешествиям на кораблях. Романтика просто витала в воздухе.

Мы причалили в египетском Порт-Саиде. Выглянув в иллюминатор каюты, которую я делила с несколькими девочками, я увидела внизу, на палубе, нефтяного танкера, пришвартованного рядом с нашим кораблем, загорелого, раздетого до пояса египетского бога, с ленцой работавшего под палящим полуденным солнцем. Ничего не подозревающий бог удивился кусочку бумаги, привязанному к длинной белой нити, что, порхая, упал ему на голову. Он посмотрел вверх, улыбнулся и взял ее, рискуя своей жизнью (как мне подумалось).

«Ты мне нравишься», – говорило простодушное послание – я изо всех сил старалась грамотно писать по-английски. Загорелое божество с угольно-черными волосами и такими же глазами расплылось в широкой улыбке. Он нашел карандаш и – о чудо! – написал мне ответ на обратной стороне крошечной записки. Я втянула в каюту свидетельство своего мимолетного романа и с замиранием сердца прочла ответ: «Ты тоже мне нравишься». Для девочки, которую таскали за уши лишь за то, что она не желала ложиться спать, а хотела смотреть кино, это был восхитительный момент реабилитации. Я подумала, что должна хотя бы немного привлекать столь прекрасного человека, чтобы тот принял мое восторженное послание и без колебаний написал ответ. Я свесилась через край иллюминатора и благодарно улыбнулась. Судя по всему, ему это было приятно, и он вернулся к работе.

Прозвенел корабельный колокол, призывающий пассажиров на обед. Романтические чувства боролись с требованием желудка наполнить его вкуснейшей корабельной едой. Я вернулась через пятнадцать минут, но мой египтянин и танкер уже исчезли, будто сон. Впрочем, у меня осталось доказательство произошедшего – драгоценная записка, которую я хранила, не показывая никому.

Этот дружеский обмен посланиями явился кульминацией путешествия и запомнился больше, чем празднование на борту корабля моего двенадцатого дня рождения или тот момент, когда мы впервые ступили на австралийскую землю.

В воскресное утро наш корабль пришвартовался во Фримантле и весь день оставался в порту. Был ноябрь, и в воздухе летали стаи мух. В Голландии тоже были мухи, но не такие настырные и раздражающие, как здесь.

Шаг на австралийскую землю таил в себе определенную магию: все было таким новым, непривычным – чужим, но не враждебным. Несмотря на жару, воздух оказался приятным и свежим. На опустевших улицах Фримантла не было видно ни одного австралийца. Пустые бумажные пакеты летали по пыльному, блестящему от жары асфальту, – в нашей стране с чистыми булыжными мостовыми я не видела ничего подобного.

Вернувшись на корабль, мы, как и было запланировано, проследовали дальше в Сидней. После долгого ожидания на станции из-за забастовки железнодорожников мы, наконец, сели в поезд и отправились в лагерь для переселенцев за Голубыми горами.

Шесть недель, пока наш отец искал работу, мы провели в лагере. Жизнь здесь имела свои сложности, особенно для взрослых, не привыкших к голым доскам пола, которые надо было ежедневно протирать от пыли влажной тряпкой, к жестяным крышам без изоляции, туалетам, выстроенным в ряд и отделенным друг от друга мешковиной, общим душевым и мухам в общей кухне. Дети, однако, воспринимали большинство подобных вещей гораздо легче, считая происходящее первоклассным приключением, кроме отвратительного запаха туалетов и летающих там мух, а также открытых душей, к которым нам запрещалось приближаться, если там мылся кто-нибудь из взрослых. Только раз я заметила в душе обнаженную женщину. Самым интересным и поразительным в ней оказалась грудь, поскольку у меня ничего подобного не было; впрочем, иногда, прижимаясь к холодному стеклу, я испытывала странное возбуждение из-за того, что усиливалась чувствительность затвердевших сосков. Разумеется, в такие моменты я чувствовала себя грешной.

Каждое утро в шесть часов я ходила на службу. Поднимаясь по холму, я любовалась прекрасными австралийскими травами, колышущимися в нежном утреннем свете. Меня поражала красота того, что я видела, слышала и ощущала. В лучах восходящего солнца мерцали и переливались огромные паучьи сети. Стрекотали сороки, и пение птиц наполняло меня счастьем. Я оказалась в месте, которое изначально было радостным, не знавшим темных, зловонных веков боли и ужаса, через которые прошла Европа, а потому чувствовала себя легко, как ангел в небесах. Я собирала для матери букеты бледно-желтых трав, словно это были дивные цветы, чтобы она украсила ими нашу хижину. Кто-то пошутил над тем, что я собираю сорняки, но мать, к счастью, не засмеялась. Она поставила букет в пустую банку из-под варенья за неимением вазы.

Мой первый день в школе оказался мрачным. Классная комната была временной, как и все остальное в лагере. Между деревянными стенами и крышей был большой зазор. В тот же день через высокие оконные проемы без рам к нам влетел футбольный мяч, и мы выбросили его обратно. Наш учитель был очень молод и не слишком хорошо справлялся с дисциплиной. Половина детей сидели к нему спиной за длинными столами, поставленными в ряды, как парты. Усугубляло ситуацию то, что форма классной комнаты представляла собой букву «L», а подопечные оказались разного возраста.

У нас было много времени для рисования, пока учитель придумывал, чем бы нас занять. Он консультировался с коллегой за соседней дверью, а футбольный мяч то появлялся, то опять исчезал, порождая бесконечную суету. Я потеряла ко всему этому интерес и погрузилась в рисунок.

Мне очень нравилось изображать балерин. Чтобы изобразить их завораживающие изящные позы, я пыталась правильно соблюсти все изгибы и пропорции тел, особенно контур стопы, балансирующей на большом пальце, – это казалось таким неестественным, таким женственным и элегантным. Для меня не имел значения шум и окружающий беспорядок; я привыкла сосредоточиваться, выполняя домашнее задание на кухне, где родители могли развлекать гостей, где кричали и ссорились младшие братья и сестры и где свой вклад в общую какофонию вносило радио. Находясь в подобной обстановке, я научилась полностью игнорировать происходящее.

В классе все было примерно так же, а потому тот факт, что, пока я сосредоточенно рисовала и раскрашивала, все погрузились в мертвую тишину, прошел мимо моего сознания. Учителю, наконец, надоел бедлам, и он вышел из терпения. В классе воцарился абсолютный покой – учитель запретил говорить, не подняв предварительно руку. И в этой идеальной тишине, заряженной гневом преподавателя и страхом детей перед наказанием, я спокойно, но отчетливо спросила девочку, сидящую напротив меня: «Можно взять у тебя красный карандаш?»

Ее большие глаза стали еще больше от невероятного страха, когда она посмотрела на меня, а затем на учителя, стоявшего сзади. Времени, чтобы понять, в чем дело, уже не было: железные руки схватили меня за плечи и нещадно встряхнули. Разгневанный учитель выпустил свой безудержный гнев и раздражение, яростно отыгравшись на моем теле. Я сидела сразу перед ним и оказалась легкой мишенью. Энергия его гнева была мне знакома – такой же взрывной силой обладал и отец. Я дрожала в смятении и сдерживала слезы, пытаясь оставаться неподвижной, чтобы не выскользнуть из рук учителя, поскольку тогда дело может обернуться еще хуже.

Наши классы были переформированы, и учиться стало гораздо веселей, чем в Голландии, из-за нескольких одноклассников, имевших смелость плохо себя вести и вдохновлявших тем самым более застенчивых. Чтобы контролировать нас и обучать началам английского, требовалось сразу два преподавателя. Дурачась, мы показывали им язык, когда они демонстрировали, как произносится звук «th».

МЫ АКТИВНО и самыми неожиданными способами знакомились с культурой тех стран, представители которых жили в лагере. Хотя большинство переселенцев были голландцами, среди нас попадались итальянские и даже русские эмигранты. По вечерам, на закате, со стороны ближайших холмов доносилась звонкая и задушевная русская песня. Воздух в это время был спокойным, и звуки мягко скатывались с холма, долетая до наших ушей. Пение восхищало нас, хотя по коже пробегали мурашки. Мы не знали, кто пел и почему он это делал. Слушатели предположили, что человек поет о тоске по дому или из-за того, что у него случилось какое-то несчастье.

Нашу семью навестил отец Маас, голландский католический священник из Виктории. «В одном из монастырей Мельбурна открылась вакансия главного садовника, и, возможно, Господь наградит этим местом вас, Джон». У отца загорелись глаза. Работа на улице! Такого он не ожидал. «Семье полагается отдельный дом».

Отец со священником отправились осмотреть окружавший большой монастырь «сад» – он представлял собой восемнадцать акров земли, которой не занимались годами. Монастырь назывался Дженаццано и являлся колледжем для девочек из богатых семей.

Дом находился на земле монастыря и был занят старым садовником, жившим там двадцать лет; он уже не работал, но отказывался увольняться и освобождать помещение. Дом окружали высокие сорняки, служившие отличным укрытием для змей и кроликов. Тем не менее наша бесстрашная семья расположилась в больших палатках, поставленных отчаявшимися монахинями прямо перед домом садовника, пока он с семьей был на выходных. Нам разрешили пользоваться его туалетом. После затеи с палатками нам предоставили более пристойное жилье в изящном доме на территории монастыря Грейндж-Хилл. И лишь когда стало очевидно, что мы намерены остаться, а отец получает работу, которой старик так долго пренебрегал, его семья решила съехать.

В тот день, когда мы вселились в дом, благодарные монахини приготовили для нас ужин. Пришла мать-настоятельница, и мы познакомились друг с другом. Она постоянно улыбалась, будучи очень приветливой, и благодаря этой неизменной доброте моя мать сразу почувствовала к ней симпатию. Со временем выяснилось, что руководительница монастыря наивна и непрактична, но эти недостатки были простительны, поскольку настоятельница буквально светилась добротой и говорила мягким, бархатным голосом. Ее сопровождала впечатляющая заместительница – высокая, прямая, открытая женщина, в которой бросалось в глаза безукоризненное воспитание, однако не было никакого снобизма.

Наши уроки английского прекратились, но мы понимали уже достаточно. Отец получил все возможности, чтобы облагородить местность, опираясь на основательный бюджет, выделенный на восстановление монастырского сада. Детей записали в приходскую начальную школу, где преподавали свободные от дел монахини. Проживание не облагалось налогом, и за электричество мы тоже не платили. Для обновления дома нам выдали краску и некоторые другие материалы, к примеру, штукатурку, чтобы починить большую дыру в стене.

Мы осматривали деревянный дом и не верили своим глазам. «Вы только посмотрите! На внутренней стене деревянные планки, да еще и криво прибитые, заляпанные смазкой, в которой полно пыли!» Планки изначально предназначались для внешней отделки стен. Доски пола подгнили, покрывавший их линолеум порвался. Стены в спальне были покрыты уродливыми пятнами, окна не мылись месяцами или даже годами. Мать, Лизбет и я должны были выполнить большую часть работы, приводя дом в порядок. Мы исследовали его, скептически осматриваясь и вздыхая. «Это можно превратить во что-то более– менее приличное», – рассуждали мы. Требуются лишь женские руки и немного женского воображения – в общем, ничего нового.

Кое-какую мебель нам оставили, и под старым диваном в гостиной мы нашли большую Библию с медной застежкой и позолоченными краями; на металлическом покрытии обложки были изображены поразительные обнаженные фигуры Адама и Евы, а также другие персонажи еврейской истории. Там была Вирса– вия и похищение сабинянок. С точки зрения католиков голландского юга Библия была почти еретической вещью, которую читают только мерзкие протестанты. Увы, из-за наших предубеждений историческая или художественная ценность этой прекрасной книги никого не интересовала. Библию сожгли в мусоросжигательной печи на заднем дворе, кинув в двухсотлитровый металлический барабан.

С матерью и сестрой мы целеустремленно взялись за дело и через неделю отчистили грязный садовый дом. Три старших мальчика – коренастый девятилетний Адриан, кудрявый семилетний Маркус и пятилетний Виллем – собирали хворост для дешевой печки и помогали отцу. Все мы присматривали за младшими сестрами – русоволосой и кареглазой двухлетней Бертой и белокурой годовалой малышкой Терезой.

В течение нескольких недель весь дом был восстановлен; для починки обуви и создания флюгеров построили сарай, затем соорудили гараж для «шевроле», а еще через время – пристройку для трех наших братьев, родившихся в Австралии. Они появились на свет в течение следующих семи лет и делали что хотели, отрицая старомодную родительскую дисциплину другого, чуждого им мира. Заросший сорняками дворик был превращен в богатые овощные грядки, там же посадили и деревья. Лучшим из них оказалась ива, которая скоро выросла достаточно большой, чтобы повесить на нее качели.

Наш труженик-отец постепенно превратил монастырские земли в шедевр. Он не только заботился о саде, но еще работал электриком, слесарем и водопроводчиком. Для тридцати населявших монастырь сестер он оказался незаменимым помощником. Монахини звали себя Верными Спутницами Иисуса и жили в прекрасном трехэтажном доме с шиферной крышей. Сестры были очень благодарны, и мой отец изо всех сил старался оправдать их доверие и заслужить признательность. Он вкладывал в начинания все свое воображение, пытаясь при этом снизить расходы монастыря. Он создал питомник, чтобы монахини не тратили деньги на семена, и выращивал цветы для часовни на специально отведенной клумбе, чтобы все остальные цветы оставались в саду.

Отец был счастлив как никогда. Его вспыльчивый характер на время утих, и он больше не приходил ко мне по ночам. Мне шел тринадцатый год. Семья жила в небольшом, но светлом доме с бумажными обоями, а неприветливый помощник Джордж знакомил папу с новой культурой. Это была культура «мужских уборных». Монахиням и девочкам вход туда был закрыт. Стены в них были увешаны не благопристойными картинками, а фотографиями из сомнительных календарей. В ящиках лежали глянцевые журналы с рекламой мельбурнских учреждений, предлагающих удовлетворение для тех, кто в нем нуждался.

Так отец узнал о более сложном – и более дорогом – способе снятия сексуального напряжения. Он наивно решил, что это, должно быть, самый безопасный путь и он сможет все сохранить в секрете. Он и не подозревал, что принесет домой сифилис и заразит жену. Она, пережив ложь и полное непонимание того, что с ней происходит (отец никогда ни в чем не признавался, пока мать его не «накрыла»), взяла такси, приехала на Ли– гон-стрит и громко, в слезах, обвинила во всем встреченную там проститутку. Несмотря на плачевное состояние матери, родители решили, что все это должно остаться семейной тайной. Однако такой секрет оказался для матери слишком тяжелым. В конечном итоге она открылась Лизбет, когда та выросла. Потом Лизбет рассказала об этом остальным сестрам.

НЕ ИМЕЯ больше возможности ходить в гости к бабушке и дедушке, по голландской традиции мы навещали другие семьи. Примерно через десять месяцев после переезда в Дженаццано мы сели на поезд и отправились в гости к большой семье, вместе с которой путешествовали по океану, чтобы посмотреть, как они устроились. Разговоры велись о забастовках и профсоюзах, об отсутствии выбора деликатесов и домашней еды, по которой все мы скучали. Зашел разговор и о детях-подростках, о том, что родители не одобряют их дружбу с ненадежными австралийцами.

Дети были предоставлены самим себе. Нас оказалось очень много, и я, как всегда, нервничала от мысли, как меня примут окружающие, хотя в свои тринадцать была одной из самых старших. Чтобы присоединиться к остальным, нужно было настойчиво заявить о себе, но в тот день я оказалась не в настроении. Во дворе росло дерево. На мне было платье, но тем не менее я решительно забралась на самый верх. Несмотря на такой подвиг, никто не обратил на меня внимания. Я почувствовала невероятную грусть; сидя на вершине дерева, я отчаянно желала быть такой же, как остальные, но была сама по себе и испытывала странное одиночество. Я начала плакать. Всхлипывания не прекращались, и вдруг совершенно неожиданно я захотела освободиться от глубокого, непонятного мне напряжения.

Мои рыдания услышали все, включая и взрослых в доме. Я заметила голову матери, быстро выглянувшей в дверной проем. После этого она опять исчезла внутри. Я представила, как она говорит, что Карла устроила истерику и лучше не обращать на нее внимания. Жар унижения, вызванный этой воображаемой сценой, сделал меня безутешной. Ночные визиты отца прекратились с тех пор, как мы переехали в Австралию, и я освободилась от ужаса, к которому привыкла с раннего детства. Ночной гость так никогда и не вернулся – меня использовали, выкинули за ненадобностью, и теперь я чувствовала опустошение. Я утратила отцовское внимание и больше не была его любимой дочкой. Хотя у меня не осталось осознанного понимания этих ночных визитов, тело тосковало по близости отца, и я странным образом чувствовала себя брошенной. Я расплакалась еще сильнее. Дети не смотрели на меня. Что они могли поделать? Если я захочу спуститься, то сделаю это без особого труда. Происходящее казалось им слишком сложным.

Понятно, что мои родители чувствовали неловкость перед своими знакомыми из-за странного поведения своего ребенка, пытавшегося привлечь к себе внимание плачем вместо того, чтобы развлекаться, как это делали другие дети.

Родителям, переживавшим собственные трудности, было не до моего эмоционального состояния. Скоро я должна была стать их первым ребенком-подростком. Что они собирались со мной делать?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.