Компьютер 2

Компьютер 2

В начале года я позвонил Хью и взволнованно сообщил:

— Я только что купил «Макинтош». Тысячу фунтов отдал.

— Сколько?

Хью чудесно провел целую неделю, распуская слухи о моем фантастическом расточительстве, о том, что я потратил немыслимые деньги на такую ерунду, как дождевик, и лишь после этого узнал, что «Макинтош» — новая модель компьютера.

К этой технической новинке я проникся любовью попросту безумной, затмившей все, что я испытывал до знакомства с ней. Исходивший из нее кабель заканчивался устройством, которое называлось «мышкой». Когда вы включали «Макинтош», экран его белел и начиналась загрузка с системного диска. Текст был черным на белом, совершенно как напечатанный на бумаге, а не расплывчато зеленым или оранжевым на черном, как у других компьютеров. Передвигая мышку по столу рядом с компьютером, вы приводили в движение стрелку на экране. На нем появлялись изображения гибкого диска и «корзины», а вверху рядком выстраивались слова, и, если вы щелкали на одном из них мышкой, разворачивалось графическое подобие роликовой шторы с написанными на ней названиями элементов меню. Двойной щелчок на изображениях документов или папок раскрывал экранные окошки. Ничего подобного я до той поры не только не видел, но и представить себе не мог. Да и никто не мог. Эта система использовалась лишь в недолго прожившем компьютере «Лайза» компании «Эппл», а он до потребительского или внутреннего рынка так и не добрался.

Графический пользовательский интерфейс «Макинтоша» получил в процессе разработки название WIMP, что означало Windows, Icons, Menus, Pointing-device (Окна, Иконки, Меню, Координатно-указательное устройство). Его элегантность, простота, удобство и остроумие мгновенно пленили меня. Большинство людей, читающих эту книгу, слишком молодо, чтобы представить себе времена, когда компьютеры были устроены не так, как ныне, однако в ту пору «Макинтош» представлялся чем-то совершенно новым, революционным. Как это ни удивительно, прошло едва ли не сто лет, прежде чем его примеру последовали другие производители компьютеров. После января 1984-го, когда появился на свет «Apple Macintosh», его конкуренты — IBM, Microsoft, Apricot, DEC, Amstrad и прочие — долго еще отвергали мышку, иконки и графический рабочий стол как «выкрутасы», «ребячество» и «недолговечную причуду». Ладно, я, пожалуй, не стану вдаваться в эту тему. Я прекрасно понимаю, что мою любовь к столь дебильным премудростям разделяют лишь очень немногие. Вам следует знать только одно: я, мой 128-килобайтный «Макинтош», точечный принтер «Imagewriter» и маленькая коллекция гибких дисков были очень, очень счастливы вместе. И на что, спрашивается, сдался бы мне секс да и вообще какие-то отношения с людьми, если у меня имелось все это?

Хью, Кэти и Ник Саймонс жили тогда в доме, находившемся в Кентиш-Тауне, на Лейтон-Гроув, я — в моей блумсберийской квартирке, Ким — в Челси. Виделись мы так часто, как могли, однако я был сильно занят, поскольку мне приходилось восемь раз в неделю играть на вест-эндской сцене.

Согласно договоренности Ричарда Армитажа с Патриком и продюсерами «Сорока лет службы», в ноябре они должны были на несколько дней освободить меня от необходимости выходить на сцену, чтобы я смог съездить в Лестер на премьеру мюзикла «Я и моя девочка». Эта оговорка в моем контракте объяснялась не благодушной верой Ричарда в то, что я получу великое удовольствие, побывав на премьере мюзикла, для которого сочинил либретто, но его желанием, чтобы я был под рукой, если на генеральной репетиции или в ходе премьерного показа обнаружится, что либретто нуждается в срочных доработках, о которых прежде никто не задумывался.

В предшествовавшие месяцы у нас происходили странные разговоры, в которых Ричард демонстрировал способность перескакивать чуть ли не на середине фразы из роли продюсера в роль сына композитора и управляющего его наследием, а из нее — в роль моего агента. «Я переговорил сам с собой, — мог сообщить он, — и согласился на мое возмутительное требование обеспечить ваше финансовое участие в этом проекте. Мне не хотелось подпускать вас к прибылям, которые он принесет, однако я настоял самым решительным образом, и теперь вы, к большой моей досаде, будете получать процент от них, что меня страшно радует».

Уже на первых репетициях выяснилось, что уроки танца и вокала не пошли Лесли Эш в прок, и ее вывели, по взаимному согласию, из состава труппы. В один из последовавших за этим дней я оказался в кабинете Ричарда. Он озабоченно потирал подбородок. Кто же, черт побери, сыграет Салли?

— Как насчет Эммы? — предложил я. — Поет она прекрасно. Чечетку, правда, бить не умеет, однако Эмма из тех, кто способен научиться чему угодно, было бы желание.

Личность Ричарда снова раздвоилась прямо у меня на глазах.

— Ну конечно. Блестяще. Она-то мне и нужна, — сказал он и тут же возразил сам себе: — Знаешь, если возьмешь ее, тебе это ой каким боком выйдет. Брось, не дури. У нее ни опыта нет, ни настоящего имени. Так ведь она одна из талантливейших актрис своего поколения, — ну, значит, и стоить тебе будет дорого.

Я оставил Ричарда бороться с собой. Я знал, что он разобьет себя в этом споре наголову и в самом скором времени завершит трудные переговоры заключением сделки, которая удовлетворит и его, и его.

В должное время Эмма присоединилась к труппе. Роберта Линдсея она знала хорошо, поскольку работала с ним в Манчестере, в театре «Королевская биржа», где Роберт сыграл великолепно принятого публикой Гамлета. Я даже уверен, что не совру, сказав: в то время Эмма и Роберт знали друг дружку очень хорошо. Ну то есть очень. О да.

Представления «Сорока лет службы» в Вест-Энде потребовали кое-каких замен в составе исполнителей. Джон Форчен и Аннет Кросби участвовать в них не смогли, и потому их роли были отданы Дэвиду Горовицу и матери Эммы Филлиде Лоу. Пришлось заменить и мальчиков: место чичестерских пареньков, которые играли свои роли с таким воодушевлением и апломбом, заняли ученики лондонской актерской школы, не менее живые и веселые, но обладавшие куда большим опытом уличной жизни.

В день перед первым показом, в промежутке между техническим прогоном и генеральной репетицией, мы с Дэвидом Горовицем и стайкой этих ребят вышли из служебной двери театра, чтобы посетить итальянский ресторанчик, который порекомендовали нам хорошо знавшие Сохо мальчики. На улице мы увидели прилаживавшего к брючинам велосипедные зажимы Алана Беннетта.

— Не хотите попробовать с нами спагетти? — спросил я.

— Да, пойдемте! — обрадовались мальчики.

— О нет, — ответил Алан тоном слегка шокированным — как будто мы пригласили его на оргию в притоне курильщиков опиума. — Я лучше поеду домой и ограничусь яйцами-пашот.

Алан Беннетт неизменно исполняет роль Алана Беннетта с таким совершенством, что лучшего и желать невозможно. Острый ум, мощное художественное чутье, резкие политические и общественные взгляды — и при этом велосипедные зажимы и яйца-пашот. Стоит ли удивляться, что его так любят?

Мое имя неоново воссияло над Шафтсбери-авеню. Я слишком стеснялся этого, чтобы сфотографировать его, о чем теперь, конечно, жалею. Зато у меня есть фотографии, сделанные на вечеринке, которая последовала за первым представлением. Думаю, я был очень счастлив. Причин для этого у меня имелось предостаточно.

Пол Эддингтон тоже был счастлив, в его карьере наступила пора зрелая и плодотворная. Пола только что избрали в члены клуба «Гаррик», что доставило ему огромное удовольствие, а кроме того, он и Найджел Готорн получили большие деньги за телевизионную рекламу, что доставило ему удовольствие почти не меньшее.

— Очень большие деньги, — радостно сообщил он мне. — Это была реклама нового шоколадного батончика «Кэдберри», называется «Виспа». Найджел все шепчет мне на ухо голосом своего сэра Хэмфри: полдня работы — и такие деньжищи!

— Здорово, — сказал я, — Тони Джей и Джонатан Линн тоже, наверное, неплохие деньги гребут, так?

— Ох! — Услышав имена создателей сериала «Да, министр», Пол слегка поежился, хоть я назвал их не из вредности, а просто из любопытства, из желания узнать, как там на телевидении все устроено. — Да. Мы с Найджелом чувствуем себя немного виноватыми перед ними и потому послали каждому по ящику кларета. Чертовски хорошего кларета.

Такова пропасть, отделяющая сценаристов от исполнителей: и тем и другим нередко кажется, что по другую ее сторону жить приятнее, и хоть я уверен, что Тони и Джонатан обрадовались, получив по ящику чертовски хорошего кларета, у меня нет никаких сомнений и в том, что они предпочли бы получить за свои труды вознаграждение из тех, что достались Полу и Найджелу. Впрочем, как мне предстояло вскоре узнать, и в жизни сценариста имеются свои приятные стороны.

После одного из наших представлений Пол прошептал мне на ухо, радостно и торжествующе: «Теперь я могу вам все рассказать. Об этом уже объявлено официально. Я — премьер-министр».

В тот вечер в эфир вышел финальный эпизод сериала «Да, министр». Он завершался тем, что Джим Хаккер становился главой своей партии и всей страны. Сохранить это в тайне, сказал Пол, было для него самым трудным за всю его жизнь делом.

Начались спектакли. Шесть вечеров в неделю плюс дневные представления по средам и субботам. Следующие шесть месяцев мне предстояло говорить одни и те же слова одним и тем же людям и манипулировать одним и тем же реквизитом по восемь раз в неделю. Бок о бок с нами стоял театр «Глобус» (ныне «Театр Гилгуда»), где шла пьеса «Дэйзи добивается своего», действие которой разворачивалось в школе для девочек. Игравшие в ней девочки, как легко себе представить, очень и очень подружились с нашими мальчиками. Каждую среду, после полудня, между дневным и вечерним представлениями, за сценой происходило школьное пиршество: в одну неделю мальчики принимали девочек в «Королеве», в следующую — девочки мальчиков в «Глобусе». Чуть дальше по улице находился «Лирический театр», где Леонард Росситер играл инспектора Траскотта в новой постановке «Добычи» Джо Ортона. Однажды вечером пришло ошеломившее нас известие: Леонард умер от сердечного приступа перед самым выходом на сцену. Всего за несколько месяцев до этого прямо на сцене умерли Томми Купер и Эрик Моркам. Какая-то маленькая, себялюбивая и постыдная часть моей личности оплакивала то обстоятельство, что я никогда уже не смогу познакомиться и поработать с тремя этими гениями, — оплакивала с такой же, самое малое, силой, с какой я скорбел об их кончине и сочувствовал их семьям, которым эти внезапные смерти наверняка нанесли страшный удар.

Наступил ноябрь, мне предстояло поехать в Лестер, на премьеру «Я и моя девочка». План был таков: я приезжаю в четверг, смотрю генеральную репетицию, затем, в пятницу, присутствую на премьерном показе, а после него сажусь на лондонский поезд, чтобы поспеть к субботнему дневному представлению «Сорока лет на службе». Но кто же будет играть в мое отсутствие Темписта? Узнав, что в этой роли выступит сам Алан Беннетт, который исполнил ее в 1968-м, в первой постановке пьесы, я пришел в ужас. Потому, то есть, что мне не удастся увидеть его на сцене.

В понедельник той недели Алан зашел вечером в гримерную, которую я делил с Дэвидом Горовицем.

— У меня к вам довольно странная просьба, Стивен. Не знаю, согласитесь ли вы исполнить ее, но я все же изложу ее вам.

— Да?

— Я знаю, что уезжаете вы в четверг, однако не будете ли вы против, если я сыграю Темписта и в среду — на дневном и вечернем спектаклях?

— О господи, да нисколько. Нисколько.

Я понял, что этот милейший человек немного нервничает и хочет попробовать, так сказать, воду ногой, найти возвратный путь к роли, воспользовавшись для этого дневным представлением, на котором публики будет относительно мало. И самое замечательное — я смогу посидеть в зале и понаблюдать за его игрой. И не на одном спектакле, а на целых двух. Актеру редко выпадает случай посмотреть постановку, в которой он играет, да многие предпочитают и не видеть других исполнителей своей роли, однако я был слишком большим поклонником Алана, чтобы бояться того, что он сможет затмить меня. А в том, что произойдет именно это, я нисколько не сомневался. В конце концов, роль Темписта он написал для себя и был к тому же Аланом, господи помилуй, Беннеттом.

Посмотрев два спектакля, я зашел в гримерную.

— Ах, Алан, вы были изумительны. Изумительны.

— Вы правда так думаете?

— Я ужасно рад, что вы играли сегодня, — сказал я, — но, знаете, попытка вжиться в роль на дневном представлении была вам решительно ни к чему. Вы идеально исполняли ее с первой же минуты.

— А, но я попросил у вас разрешения поиграть сегодня вовсе не поэтому.

— Нет?

— Честное слово, нет.

— Но тогда почему же?

— Ну, вы, наверное, слышали о моем фильме?

Еще бы я не слышал. Алан написал сценарий фильма «Спецобслуживание», в котором снялись Мэгги Смит, Майкл Пэйлин и Денхолм Эллиот. Я как раз собирался посмотреть его в ближайший уик-энд.

— Понимаете, — сказал он, — сегодня вечером пройдет его официальная премьера, и мне требовалась основательная отговорка, чтобы на ней не присутствовать.

Застенчивость в духе Беннетта — выходить на сцену перед сидящими в зале сотнями зрителей ему легче, чем присутствовать на приеме.

Дни в Лестере пролетели для меня как в тумане. Генеральная репетиция прошла вроде бы хорошо, однако без зрителей сказать, получился у нас грубый фарс или настоящая комедия, было невозможно. Роберт и Эмма смотрелись великолепно. Игра Роберта с плащом, котелком, сигаретами, диванными подушками — с любым попадавшимся ему под руку реквизитом — была попросту мастерской. Ничего подобного за пределами немых фильмов я еще не видел.

Я обошел гримерные, желая актерам удачи, — с бутылками шампанского, букетами роз и выражениями веры, надежды и благодарности.

— Ну что же, теперь осталось дождаться самого главного начальника… — сказал Фрэнк Торнтон, отвечая в мрачнейшей его манере на не заданный мной вопрос, — публики!

— О! — Я закивал, подтверждая мудрость этого актерского высказывания.

По завершении премьерного показа Главный Начальник вскочил на ноги, поднял вверх большие пальцы и завопил во все горло: «„Прогулка по Ламбету“, ой!» Зрители простояли и прокричали полчаса, так мне, во всяком случае, показалось. То был триумф, чудеснейший, все обнимались и плакали от радости совершенно так же, как за кулисами успешных голливудских мюзиклов. Волшебная, детальная режиссура Майка Оккрента, хореография Джиллиан Грегори, аранжировки Майка Уолкера и его работа с хором и актерами, которые отдавались телом и душой каждой секунде двухчасового представления, — все это привело к самому счастливому из вечеров, какой я когда-либо видел в театре.

Поймите меня правильно. Мюзиклы по-прежнему оставляют меня равнодушным, и я уверен, что очень многие из вас морщатся, вспоминая «перламутровых королей и королев»^[163] и разудалые канканы, исполняемые под пумти-тумти 1930-х. И все же я доволен тем, что оказался причастным к чему-то столь чуждому обычным моим вкусам, к зрелищу, в котором била ключом и пенилась непринужденная легкость, пылкое легкомыслие и не считающее нужным в чем-то оправдываться приподнятое настроение. Мы пошли против течения, по коему плыла самодовольная, манерная, сплошь состоящая из пения оперная мелодрама. И не просто пошли, а еще и отбивая на ходу чечетку. Мне нравилось, что наш спектакль воздает должное самому происхождению слова «мюзикл». Истоком этого жанра была «музыкальная комедия», и все мы надеялись, что спрос на представления подобного рода еще существует. На приеме, который состоялся после спектакля, я наклонился к лучезарно улыбавшемуся Ричарду Армитажу.

— Как вы полагаете, перенос будет? — прокричал я ему на ухо, щеголяя знанием театрального жаргона.

— Наверняка, — ответил Ричард. — Спасибо вам, дорогой мой. Отец сейчас смотрит на нас сверху и подмигивает.

Я отвернулся, на глазах моих выступили слезы. Я знал, насколько важно для человека чувство, что он заслужил наконец одобрение своего отца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.