Чистые Пруды
Чистые Пруды
В кинотеатре «Колизей», на Чистых Прудах, где теперь театр «Современник», шел детский фильм «Белеет парус одинокий». Дети столпились у ларька за газировкой и мороженым. До начала сеанса оставалось пятнадцать минут. На моих самых модных часах-крабах, которые я купила на гонорар от трижды надоевшего, было девять часов сорок пять минут утра. Была я одета так, как в моем представлении должны были одеваться кинозвезды. И белые перчатки в горошек. И лаковая черная сумочка в черный горошек в форме ведерочка. И белые клипсы-тарелки. И красные клеенчатые босоножки под цвет сатинового в оборочках платья. Я его не любила за то, что оно мнется. Старалась как можно меньше в нем садиться. Но это все был лишь гарнир к моей белой с вуалетками и двумя розами шляпе «Лили Марлен». Прохожие оглядывались. Девушки немели. Молодые люди сникали — «не по зубам». Но разве не мы об этом мечтали с папочкой? Сегодня у меня важное свидание на той скамейке, что через пруд. Второй, если идти от метро «Кировская». Свидание с главным начальником или в кинематографии, или по делам кинематографии. Вот первыми появились знакомые улыбающиеся близнецы. Ровно в десять ноль-ноль подъехала машина. Из нее вышел человек — еще не старый, но уже и не молодой — лет сорока, с седыми висками, в сером костюме. Человек вполне соответствующий слову «начальник». Прежде чем поздороваться со мной за руку, он чуть излишне долго меня оценивал. Наверное, одним из проявлений дипломатии есть умение выждать, когда все вокруг подталкивает к спешке. Моя рука уже несколько раз вспархивала для рукопожатия и опускалась, вспархивала и опускалась. Ну сколько же можно держать паузу? Я понимаю, что я «явление неординарное». Это слово мне уже говорили. Я его запомнила. Но такая пауза… Да, он, наверное, действительно главный начальник. Как только он жестом пригласил меня сесть на скамейку, близнецы незаметно скрылись за деревом. «Я залюбовался вашей шляпой. Какая прелестная вещица». Он попал в точку. Он выбрал самую точную струну. И она зазвенела. Она ему прозвенела и про Берлин. И про гостиницу «Адлон», где якобы останавливался Гитлер. И что немцы — это совсем не страшно. И что они добрые и гостеприимные. И что было в опере. И что была на концерте. И весь зал подпевал солисту, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Так пели немецкие солдаты в нашем школьном дворе в Харькове. И даже спела последний шлягер. Его пели на каждом углу Берлина: «Их вайс вас, их вайс вас, их вайс вас дир фельд. Айн ман дер дир каине мерщен эр цельт». И, конечно, красочно и проникновенно поведала историю со шляпкой, которую назвала «Лили Марлен».
— Вот вы и будете у нас «Лили Марлен». Чудесно. Решено.
Мой рассказ ему понравился. Сначала он его слушал сдержанно. Потом улыбался. А потом уже и смеялся, и подпевал, и подхохатывал. Близнецы видели, что хозяин доволен.
— Эй, парубки, слышите как оригинально — Лили Марлен! Это тебе не Светы и не Греты. Гали да Раи — остроумно и что-то ностальгическое. Ведь забываем, забываем, какую войну выиграли.
А мне очень понравилось: парубки. Близнецы-парубки. И сразу вспомнилась школьная «Энеида» Котляревского: «Эней був парубок моторный и хлопець хоч куды козак. Узявсь на всэе злэ проворный завзятиший од всих бурлак». Тут же хотелось спросить, не знает ли товарищ начальник украинского языка. Но инстинкт подсказал: спрашивать не надо.
— А почему я буду Лили Марлен?
— Ну, а какое женское имя вам нравится?
— Я свое имя не люблю. Это папе понравилось. Так звали героиню в американском фильме «Алан и Люси». Но если бы вот сейчас предложили сменить свое имя, эх, я бы выбрала, как у Чехова в «Трех сестрах» — Ирина.
— Да, Ирина — это очень женственно. Я знал одну Ирину. Чудо, как была хороша.
— А я на днях была во МХАТе. Послушайте, какая прелесть. Как звучит: «Перед нами длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам, Ирина». Ну прямо до слез! Длинный, длинный ряд дней — как звучит, ах, как звучит.
— Согласен. Ирина — это тоже прекрасно. Главное, суть от этого не меняется. Что, парубки, давайте немного прогуляемся? Засиделись. Ну да все не без пользы.
Мы вчетвером прогулочным шагом пересекли дорогу. И вошли в серый дом. Он стоял за нашими спинами. И опять жизнь продолжает свой балет. В этом доме живут хорошие друзья. У них часто бываем. Да только кому расскажешь? Сама про себя вспомнишь, сами собой сдвинутся брови.
Мы поднялись на третий этаж. Вошли в полупустую нежилую квартиру. Окна не мытые с зимы. Стол. Несколько стульев. Пыльный оранжевый диван. На тумбочке что-то вроде большого радиоприемника. Парубки скрылись на кухне. Мои локаторы, мои нетренированные для подобных «встреч» сосуды и мышцы напряглись до такой степени, что тут же, перебрав в голове все, что говорила до этого, и не найдя криминала, быстро сдала себе экзамен. Это был первый экзамен в моей жизни после того, как она перестала принадлежать мне. Экзамен из той жизни, которая будет теперь проходить на виду. После все той же веселой, прекрасной и трижды надоевшей картины. Итак: «Я никогда не скажу „да“, если мое сердце говорит „нет“. Я не вижу причин чего-либо бояться. Прятаться, прячась от самой себя. Я люблю своих родителей. Люблю свою страну. Могу отдать за нее всю жизнь». Я могу сказать, что с тех самых пор мое нравственное ядро внутри не умирало никогда. Оно, правда, замирало от страха и беззащитности. Но, даже в три погибели согнувшись, терпя и ожидая, достоинство я сохраняла всегда.
Что-то щелкнуло незнакомым звуком. Один из «парубков» мимо тумбочки прошел к окну, чтобы открыть форточку. Когда тумбочка открылась, в большом радиоприемнике уже горел зеленый огонек. Значит, это магнитофон. Срочный экзамен: не говори слов, которые выдают твое настоящее состояние. Пусть эти слова не обманывают, но лучше их не говорить. Сиди и слушай.
— Итак, скоро грядет Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Для нашей страны это событие огромное, первое за долгие годы и потому чрезвычайно ответственное. Со всех концов мира к нам пожалует молодежь и, естественно, не только молодежь. Будет много друзей и не только, как вы догадываетесь…
— Вы думаете, что и враги приедут?
— Видите ли, в нашей стране очень и очень многое всех будет интересовать. Будут приемы. И в Кремле, и в Большом, и в Колонном зале… И, конечно, всем будут интересны наши популярные люди. Мы намерены широко демонстрировать вашу картину. А такие девушки, как вы, будут замечательным украшением праздничных вечеров. Нужно и поговорить с гостями, и показать столицу, и увлечь нашими красотами. И попеть. И станцевать, а что? У нас есть и сила, и красота, и голова на плечах.
«Голова на плечах» мне сразу напомнила, что я сижу на шляпе. И все же я не такая безнадежная дура, чтобы надеть ее просто так. Был в этом свой, очень личный, тайный необъяснимый резон. Может быть, мне хотелось быть взрослой, официальной. Может, шляпа-то, по идее, и должна была для меня же самой ставить меня на свое место и уводить — прости меня, папочка — уводить от твоей доверчивости. Не могу объяснить, но после его слов о голове на плечах, я стала ощущать как живую часть своей головы ее, едва ли ни единственную спасительную соломинку, мою красавицу «Лили Марлен».
— Понимаете, сейчас вы очень популярны в стране. Все, кому иностранцы зададут такой вопрос, назовут ваше имя. Они будут вами интересоваться.
— Знаете, я получаю по триста писем в день. Всем так хочется сказать спасибо, спасибо, спасибо! Такие добрые люди.
— У вас ведь квартиры нет? Будет квартира. И гостей можно будет пригласить. И с обстановкой, и с машиной не будет проблем. Какой язык вы знаете?
— С пятого в школе учила английский. А в институте уже два года французским занимаюсь.
— Без постоянной практики дело не идет. Нужно разговаривать. Будет хороший педагог.
— Ну, за что же мне такое?
— А вот представьте: такой, как я, подходит к толстому иностранному дяде и начинает с ним про погоду, про столицу, про наших милых скромных девушек… Вот и вы смеетесь. А если этот разговор, милую беседу проведет такая юная и нежная, как вы, — это ведь совсем другой, как говорится, коленкор. Вы согласны со мной? Верно говорю, парубки? Ну, ладно, шутки шутками, а теперь пора бросать якорь. Нужно вам присвоить номер. Какой, хлопцы, у нас там последний? Но можно выбрать и покрасивее.
Все! Я в ловушке и сейчас она захлопнется. Ну, что же ты молчишь, Ирина? Что «затрусилася»? Или сейчас же все-все выложить — (Как ты поняла. Все своими словами.) — как мой папа, не умеющий вести игры, штучки, далеко идущие интриги. Или как? Ну, что делать? Что делать?
И вдруг моя шляпа сказала: стоп!
— Я могу вам позвонить? — Я не узнала своего нового голоса.
— Вас предупреждали, чтобы ни с кем ни слова?
— Я хочу сама подумать, простите.
О, как это не понравилось начальнику! Каким же он стал сразу неприятным. У меня очень долго стояло в глазах его брезгливое выражение лица. Я просыпалась даже ночью — оттого, что это выражение показывало мне истинное отношение ко мне, выражение отвращения. И мое настоящее место в жизни. Так что триста писем в день, мои милые, родные и несведущие зрители… Ах, зрители! Когда потом я буду кланяться вам, а вы будете аплодировать, я ни на минуту не забуду, что я такое. И что я на самом деле значу для своего государства. Оно тогда начало меня ломать, уничтожать и убирать с дороги. Чтобы наши с вами пути не перехлестнулись в любви и доверии. И это скоро случилось.
Возвращалась я по любимой Сретенке. Каким глупым и никчемным мне показался мой вид! Куда спрятаться от себя? Передо мной проходила вереница лиц. Разных-разных. И знакомых кинематографических. И родных школьных учителей. И харьковских подруг. И продавцов мороженого. И цветочниц. Всех, всех, кто шел мне навстречу. Знакомо ли им такое?
На раздумье три дня. Эх, вы, три дня… Куда ни пойду — всюду чудятся два «парубка», ожидающие положительного ответа. Иначе будет, ах, как нехорошо. Именно нехорошо. Это было мне понятно абсолютно. Игры, комплименты и пристройки кончились. Лицо, презрительное лицо начальника постоянно напоминало мне об этом. К телефону подойти боюсь. Иду по улице, оглядываюсь. На лекциях смотрю только на дверь. А вдруг она откроется? И меня попросят выйти, потому что ко мне пришли важные люди. Они такие важные, что могут на себя взять все пропуски моих занятий. И декан будет тоже молчать. А меня опять посадят в черную машину и повезут в гостиницу «Москва» на седьмой этаж, или в квартиру на Чистых Прудах. «Не буду». «Будете».
Нет, не буду. Не могу выносить повелительного наклонения — будете, должны. Да ничего я никому не должна. Работаю всю жизнь, как лошадь. А вот все же вбилось в голову: перед Родиной в вечном долгу. И в душу все же вросло, что я своей Родине вечно чего-то не додаю. А чего — не знаю. И никогда не было у меня обиды на то, что первая же трижды надоевшая картина принесла ей баснословные прибыли. Хотя, как я теперь понимаю, не Родине, а государству. Не говорю об остальных менее удачных и просто неплохих картинах, приносивших тоже немалый доход. А я десять лет после фильма снимала углы и комнаты. А чтобы имела право жить и работать в Москве, добрые люди прописали к себе на девять месяцев домработницей. Кинозвезда — домработница. Да это целый многосерийный советский трагикомический фарс!
Через три дня я, как и положено, позвонила по данному телефону. Подошел один из парубков. «Простите, — говорю, — все обдумала. Не могу. У меня другая профессия». И повесила трубку. И меня оставили. А вскоре я об этом почти забыла. Жизнь была так насыщена новым, интересным, ежеминутно меняющимся. В бурном потоке столичной суеты я поплыла по новым волнам, по площадям, по улицам, спускаясь в метро, поднимаясь к Университету на Ленинских горах. Я знакомилась с необыкновенными талантливыми людьми. У них были прекрасные добрые лица. Иногда я искала в толпе тех двоих. Но нет. Черты их лиц совсем расплылись. Короче, парубков больше не встречала никогда. А вот с тем главным начальником жизнь столкнула. И эта история тоже из серии «Балет жизни».
Не знаю, как и чем закончилась его карьера по делам кино. Его фамилию я, конечно, запомнила навсегда. Она то исчезала совсем. То опять появлялась на каком-то посту. Эти посты, хоть и далеки были от руководства, но все же где-то, как-то и чем-то были связаны с кино. Однажды, далеко от Москвы, мы чуть не столкнулись в одном клубе. У него только кончилась лекция. А у меня должна была начаться встреча со зрителем. Когда я услышала фамилию лектора, все внутри похолодело. И полезли проклятые мысли и воспоминания. От меня ждали веселья и оптимизма. А в концерте появились неожиданные нотки горечи. Он тогда ездил от бюро пропаганды советского кино с лекциями о Чаплине. А в 1983 году возглавлял нашу делегацию кинематографистов на ФЕСТе. Я его не видела с тех самых Чистых прудов. Приехал на такси. Свой чемодан принес сам. Никаких парубков рядом. Я знала, что он нас возглавляет. А он знал состав своей делегации. Интересно. Все очень интересно. Конечно, он изменился. Старый, растерянный человек. В дороге суетился и старался быть остроумным. Хотел не отставать от членов делегации, которая состояла из молодых кинематографистов совсем новой волны. Работал он в новом оригинальном учреждении. Это учреждение прогнозирует количество зрителей еще до выхода фильма на экраны. «Вокзалу для двоих» нагадал что-то около 70 миллионов. В этой поездке я была излишне беспечна и гиперболизированно весела. А ночами видела то, другое его лицо, которое не скрывало отвращения ко мне. Кинематографистам же молодого поколения его фамилия абсолютно ни о чем не говорила. Они весело иронизировали над старым человеком. Особенно после того, как он в первый же день, с энтузиазмом созвал всех на просмотр сладострастного эротического фильма «Девушка „О“». В зале я смотрела на его профиль, на его счастливое лицо с полуоткрытым ртом. Боже мой, и этот человек, который сейчас сидит рядом, походя, просто так, не задумываясь, скрутил мою жизнь. Принес мне столько… И забыл, выбросил из жизни, как только почувствовал ко мне отвращение за неподчинение. Прошло столько времени. Что я думала во время фильма, когда «Девушку „О“» на экране заставляли делать то, что так противоестественно нежной женской природе? Я думала: ах, как трудно сопротивляться. Ах, как трудно выносить такой натиск. Ах, как трудно возражать, когда ты целиком во власти. Но можно. «А знаете, — сказал мне мой старый знакомый, — я бы о вас написал бы чудную монографию». И, поскольку мы играли в игру «какое приятное это наше первое знакомство», то я только улыбнулась и сказала: «Да, конечно». И подумала, что может, и написал бы. Только не было бы в этой монографии ни слова о моей роскошной шляпе «Лили Марлен».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.