История одной ошибки

История одной ошибки

В эту историю вмешалась статистика, вмешалась некстати и навредила. Она сбила с толку многих людей, особенно тех, что жаждал увидеть истину на своей стороне. Для них язык цифр был красноречивей действительности.

Средние и несредние цифры статистики горой загадок окружили возникшее в Сибири заболевание. «Оно поражает, – твердила статистика, – только жителей таежных поселков, и в возрасте от двадцати до сорока пяти лет, стариков же и младенцев болезнь щадит. Главным образом страдают вновь прибывшие в тайгу. Женщины и девушки болеют в три раза меньше мужчин. Болезнь особенно поражает геодезистов, лесорубов, землекопов, геологов и никогда не поражает врачей…»

Неспособная раскрыть смысл своих обобщений, статистика создала покрое непроницаемой тайны там, где ее не было вовсе.

От математического тумана первыми освободились врачи. Они на опыте работы признали болезнь сезонным энцефалитом. Он многим отличался от американского, японского и австралийского, и прежде всего сроком возникновения вспышки болезни: те начинались поздним летом, а таежный – весной. Зато картины болезней были схожи между собой и даже кое в чем одинаковы. Те же симптомы, выраженные более или менее резко, те же расстройства, зашедшие далеко или застывшие на полдороге. Кто видел хоть раз этих растерянных больных, оглушенных и сонных, с параличами лица и свисающей на грудь головой, – всегда мог признать в них жертв энцефалита.

Данные статистики настаивали на другом: внешнее сходство болезни не дает права на обобщения. Эпидемиям в Японии и Северной Америке благоприятствует жаркое, засушливое лето, а таежной болезни – прохладная весенняя пора. Очагами в Сибири служат сырые и низменные участки тайги, а в Америке и Японии – возвышенная и сухая местность.

Врачи верили только собственным глазам и фактам из личного опыта. Один из них впрыснул мыши эмульсию из мозга человека, умершего от таежной болезни, и вызвал у животного паралич. Кусочки мозга этой мыши, в свою очередь введенные под кожу зверькам, действовали на них так же, как мозг умершего от энцефалита, – они заболевали.

В руках у врача было заразное начало болезни.

Утверждения статистики, что в пятидесяти случаях из ста болезнь встречается там, где обычно уже кто-то болеет, что болезнь передается здоровому больным, не пользовались у врачей успехом.

Врачи отказывались признавать таежную болезнь новой. «Мы давно ее знаем и видим, – говорили они, – прежде реже встречали, в последнее время немного чаще. Оно и понятно, мы внедряемся в тайгу, в самое логово клеща, и жертв теперь, конечно, больше. Какая она новая! Нам об этой болезни рассказывали деды. Только прежде ведь бывало: сто верст проскачешь – фельдшера не найдешь. Никто этих больных не учитывал».

Лишь подбирая на поле брани павших в бою, как бы говорили врачи, возможно их счесть и запомнить…

В двадцатых числах мая 1937 года в Оборский леспромхоз, расположенный в тайге, прибыл отряд Павловского из пяти человек: младшего преподавателя Военно-медицинской академии Гуцевича, жены его Скрынник, микробиолога Рыжова, научного сотрудника Зоологического института Академии наук Мончадского и биолога-охотника Грачова. Здесь, среди пней, на болоте, ждали их домик, доставленный трактором, несколько бараков и лаборатория. Домик был полон слепней и комаров, и с внешним миром его связывали только бревенчатые гати, утопавшие в грязи.

Гуцевич в новом доме поспешил первым делом переловить комаров и заключить их в пробирку. Это объяснялось его исключительной слабостью к двукрылым класса насекомых, подотряда длинноусых.

Когда приезжие разместились и передохнули с дороги, Гуцевич обратился к ним.

– Я прошу иметь в виду, – начал он, – что мы здесь не одни, с нами экспедиция Наркомздрава, которой наш отряд подчинен. Евгений Никанорович просил нас блюсти дисциплину и исполнять распоряжения руководства. В связи с этим передаю вам первую инструкцию. Всем сотрудникам без исключения два раза в день капать себе в нос цинковые капли и полоскать рот марганцовкой. Противозаразные меры, как боевые приказы, осуществляются без промедления.

Ни торжественность тона, ни официальность языка начальника отряда не сделали заявление убедительным. Сотрудники привыкли к опасностям и считали эти меры излишними.

– Мне придется проследить, – предупредил их Гуцевич, – как выполняется распоряжение.

Можно было не сомневаться, что начальник отряда справится с этой задачей.

– Теперь перейдем к рассмотрению плана…

Честно говоря, ни разбирать, ни рассматривать было нечего: план обсуждался в Ленинграде, о нем много говорили в пути, все знали его наизусть, – но кто откажет в удовольствии Гуцевичу лишний раз поговорить на эту тему? Всем известна его слабость к «системам» и «схемам» и жажда видеть во всем «законченный план». Он не простит бессистемности ни другим, ни себе; его жизнь в этом смысле может служить образцом. Она аккуратно рассчитана, дела и обязанности по порядку расписаны. В соответствии с планом он утром приступает к работе, чтоб, следуя расписанию дня, закончить ее в положенный час.

Это выглядело внешне педантично и сухо. Несколько холодно звучал порой его голос, слишком придирчивы казались упреки, но ни в чиновном бездушии, ни в мелочной пунктуальности Гуцевича нельзя было обвинить. Он просто любил предельную ясность и точность во всем. И своя и чужая небрежность причиняла ему почти физическую боль. Именно эта особенность привела его к Павловскому, ей обязан он тем, что ученый его оценил.

Случилось однажды, что студент Днепропетровского университета Александр Васильевич Гуцевич во время отдыха в Крыму был искусан москитами. Заинтересовавшись кровососами, студент так долго разглядывал их под микроскопом, пока не обнаружил ряд неточностей в работе природы. Она «штамповала» москитов небрежно. Измерив много тысяч крыльев и усиков, хоботков и ног, Гуцевич нашел, что они очень различны – величина их колеблется у экземпляров одной и той же семьи. Судить по длине члеников о том, какого вида москит, заключил молодой наблюдатель, значит неизменно ошибаться. Для классификации нужны непогрешимые признаки, которые ему, Гуцевичу, пока неизвестны.

С этой работой он, уже аспирантом, отправился в Ленинград. Одновременно, располагая таким же материалом, туда прибыл ученый из Средней Азии – Магницкий. Авторы встретились в лаборатории Павловского, согласились работу объединить и опубликовать ее совместно. Два года спустя Павловский послал Гуцевичу письмо, в котором приглашал его к себе на работу.

С тех пор прошло много лет, и ученый серьезно привязался к помощнику.

План работы в Оборе был отрядом обсужден, назначения были сделаны, и каждый сотрудник занял отведенное ему место.

Мончадский уехал в сторону горного приморья, за пятьсот верст от Обора. Гуцевич и Скрынник приступили к изучению насекомых тайги, Грачов занялся отстрелом зверьков, а Рыжов – лабораторной работой.

Каждый раз в заранее намеченное время Гуцевич отправлялся в тайгу. В военной гимнастерке, застегнутой наглухо, в начищенных до блеска сапогах, он, аккуратный, подтянутый, приходил на свое место. Ливень, пронизывающая сырость, гроза, ураган не могли ни отсрочить, ни приблизить его приход. Дождь вообще не мешал. Насекомые и под дождем на него, Гуцевича, нападают, работа и в непогоду идет хорошо.

Гуцевич занимался подсчетом двукрылых, изучал их появление и исчезновение в тайге. Техника дела была проста. Охотник, вооруженный пробиркой, терпеливо подставлял себя насекомым. Мошки, слепни и комары шли стеной на живую приманку. Они лезли в глаза, уши и нос, кусали и присасывались к телу. Ничтожные мокрецы, едва различимые глазом, осыпали охотника множеством уколов. Гуцевич проворно работал пробиркой, но где ему было всех переловить! Безнаказанно улетали нападавшие сзади или жалившие с налету прямо в лицо. Иногда кровосовов налетало так много, что руки не успевали их ловить или туман не давал их различить, – тогда охотник бросал собирать насекомых, продолжая подсчеты каждого вида по укусам, полученным от него. Этот метод приходилось иногда проверять на другом человеке, и Гуцевич в таких случаях приглашал лаборантку.

– Двадцать минут, – убеждал он ее, – не вечность. Проявите терпение, дайте себя как следует искусать. Старайтесь не шевелиться, пока насекомое погружает вам под кожу хоботок. Укус должен быть настоящим, мы не можем себе позволить принимать кажущееся за действительное…

Гуцевич имел целью сопоставить появление каждой группы насекомых с течением эпидемии энцефалита, началом и развитием ее. Для наглядности исследователь тщательно записывал цифры сборов насекомых и количество вновь заболевших людей. Две ломаные линии на разграфленной бумаге то шли параллельно, то расходились, сближались и вновь покидали друг друга. На этом листе экспериментатор рассчитывал установить, какой из кровососов своим появлением предваряет эпидемию, определяет ее возникновение и течение до конца.

Гуцевичу в его сборах помогала жена – научная сотрудница Скрынник. Она приезжала уже на Дальний Восток, направленная сюда Павловским. Тогда, как и теперь, она изучала мир насекомых края. Работа была нужная, и Скрынник в то время охотно переносила лишения. Иначе сложилось на этот раз. То, что Гуцевич делал сейчас, ей казалось бесполезным и лишним. Она не мирилась с делом, порученным ей, и решительно от него уклонялась.

– Какой толк в этих сборах, – недоумевала она, – когда и без того вероятно, что энцефалит передается клещами?

Ему трудно было ей все объяснить, да это и не имело бы успеха. Признаться, что он втайне желал, чтобы именно комар оказался переносчиком болезни? Сказать, что он страстно этого хочет и ради успеха готов принять любые страдания? Она так увлечена своими клещами, что вряд ли его поймет и проявит сочувствие. Положительно непонятно: что нашла она хорошего в этих плоских кровососах, столь похожих на домовых клопов? Иное дело – комары. Они населяют страну от Лапландии до индийской границы и на восток до берегов океана. Более полутора тысяч видов известны науке, свыше семидесяти встречаются у нас. Комары переносят возбудителей наиболее важных болезней, они стремительно проделывают свой жизненный круг без сложных и непонятных превращений. Замечательное насекомое: стройное, тонкое тело, крылья точно слюдяные пластины, лапка ног по длине превышает голень и бедро, вместе взятые. Лапка оканчивается двумя коготками и клейкими подушечками. Нет никакого сомнения, что именно комары переносят таежную болезнь. Передают же они японский энцефалит, – почему таежному быть исключением?

Эта мысль впервые осенила Гуцевича, когда Павловский предложил ему отправиться в тайгу. Выводы статистики и собственный опыт изучения двукрылых здесь укрепили эти подозрения. Движимый страстным желанием видеть комаров переносчиками энцефалита, Гуцевич не ограничивался сбором кровососов в тайге. Он обследовал водоемы, реки, ручьи и беспрерывно экспериментировал. На этой почве в отряде нередко возникали нелады. Облюбовав себе лужу вблизи общежития, исследователь объявлял ее «контрольной» и запрещал окружающим приближаться к ней.

– В водоеме между пнями, у разломанных гатей, – оповещал он, – идет выплод личинок. Я прошу это место обходить, ничего туда не бросать, не мутить воду и не плевать.

– У нас как будто и без того кровососов немало, – меланхолически замечал микробиолог Рыжов. – Дополнительно разводить их под окнами дома, мне кажется, нужды нет.

– Контрольный водоем, – деликатно разъяснял ему Гуцевич, – для паразитолога то же, что культура бактерии в питательной среде для микробиолога. Само собой разумеется, что и к тому и к другому отношение должно быть одинаковое…

Когда лужа наконец пересыхала и обитатели домика не скрывали в связи с этим своих радостных чувств, Гуцевич жаловался, что солнце мешает ему, иссушая водоем за водоемом. Надо прямо сказать, начальник отряда был несколько трудным жильцом… Завидев комара, опрометчиво влетевшего в комнату, он мог вскочить из-за стола и учинить за ним страшную погоню. Причин к этому у него всегда было много: надо выяснить вид комара – это тем более необходимо, что непрошеный гость тяготеет к людскому жилищу, – или именно сейчас ему дорога каждая самка, он вынужден погнаться за ней…

Таков был начальник экспедиции – младший преподаватель Военно-медицинской академии Гуцевич.

Скрынник не хотела Гуцевича понять и не собиралась с ним соглашаться. Ее симпатии склонялись к клещам, она была искренне убеждена, что именно они переносят таежную болезнь. У нее были основания не видеть достоинств комара и не принижать значения клеща. Сравнивать ее бескрылых питомцев с клопами смешно: клопы – презренные насекомые, а клещ столь же древен, как и скорпион. Гоняться за двукрылыми она не будет, тем более что Павловский ей достаточно твердо сказал:

– Таежную болезнь, должно быть, переносят клещи. Вы неплохо изучили их, и я надеюсь на вас.

У Павловского были основания ей доверять. В течение долгого времени Александра Никитична Скрынник управляла его обширными запасами клещей. Живые и мертвые, в пробирках и ящиках, они шли в лабораторию потоком со всей страны и из-за границы. Надо было хранить и воспитывать потомство, отвечать на запросы доброхотных сотрудников и учеников: правильно ли они определили клеща, нет ли оснований считать его заразным, обнаружены ли в нем спирохеты? Она изучала кровососов, рассылала ответы и вербовала для лаборатории друзей.

В большом ее хозяйстве, среди множества колбочек с огромным количеством клещей, отдельно хранилась небольшая пробирка-сувенир – склянка с собственноручной пометкой ученого, свидетельством его особого интереса к этой склянке. Лаконическая надпись на этикетке состояла всего из двух слов: «Кто кого?» Кто кого переживет – был смысл этой фразы: почтенный ли ученый или замурованные здесь клещи, голодающие полных шесть лет?

Помощница Павловского твердо стояла на своем. Гуцевич мог продолжать свои бесполезные, как ей казалось, сборы насекомых в природе; что до нее, то она знала, как ей в этом случае быть.

– Мне кажется, – заметил ей однажды Гуцевич, – что мои распоряжения обязательны в отряде для всех.

Само собою разумеется, она и не думает иначе.

– Каждый должен трудиться, – пояснил он, – от всего сердца, не за страх, а за совесть.

– Разве я не собираю кровососов в тайге или не аккуратно работаю?

Несчастный придира, он никогда не скажет прямо, что ему надо, без того чтобы другого не измотать.

– Мало трудиться, – продолжает Гуцевич, – надо еще свое дело любить.

Этого она ему не обещает. Рыжов может подтвердить, что она с истинной любовью собирает для него клещей. Сборы двукрылых, ей-ей, сейчас не нужны…

Микробиолог Рыжов, с которым Скрынник работала в отряде, был человеком особого склада и на Гуцевича решительно не походил. Неаккуратный, рассеянный, с пылающим сердцем и натурой, которую никаким планом не обуздать, он, помимо того, был ужасно упрям, и ей нелегко было с ним сговориться. Он не чистил сапог ни в солнечный день, ни тем более в дни непогоды. Брюки, висевшие на нем пузырем, покрывались изъянами в самых неудобных местах. В отряде любили над ним пошутить. Вспоминали, что забывчивый микробиолог уехал в экспедицию, не захватив с собою стакана. Вынужденный пить чай из большого молочника, он уверял окружающих, что предпочитает эту посуду всякой другой. Когда Скрынник попросила его привезти из города духи, он приволок ей бутыль тройного одеколона.

С Рыжовым они работали дружно с первых же дней. Оба таили надежду, что возбудитель болезни гнездится в клещах, что именно там его надо искать. Это решительно сблизило их. Они уходили в тайгу собирать кровососов, и тут между делом Скрынник рассказывала ему о клещах все, что о них слышала и знала.

– Взгляните на листья кустарника, на самую вершинку куста…

Она обращала его внимание на каждую мелочь, на все, что ему может быть полезно.

– …Клещи находятся в положении ожидания: три пары задних ног уцепились за зелень, а передняя пара движется в воздухе, как бы ищет опоры для себя. Махните флажком или коснитесь их платьем – и они тотчас переползут. Заметьте, они только поднимаются вверх, ни один не спускается вниз по флажку. Они чуют нас так, как мы не способны что-либо чувствовать. Я приближаю к клещу свою руку, между нами большое расстояние, а он уже почуял меня. Передняя пара ног быстро движется в воздухе, клещ тянется к моей руке…

Она водила флажком по кустарнику, снимала кровососов и набивала ими пробирки. Он делал то же самое, аккуратно стараясь ей подражать. Она собирала клещей на лошадях и коровах, на овцах, на собаках и на себе.

– Погодите, я хорошенько обследую вас, – принималась вдруг Скрынник осматривать его. – Прекрасный улов! У вас их было изрядно, поглядите теперь у меня…

Пока он возился с наползшими на платье клещами, она успевала прочитать ему новую лекцию:

– Клещи иксодес, должны вы запомнить, кроме пары челюстей, имеют непарную зубчатую пластинку, так называемый «подъязык». Когтями челюстей кровосос продирает покровы кожи и «подъязыком» впивается в ткани. Оторвать его мешает непарная челюсть, зубчики которой подобны якорям…

После первой же охоты Скрынник пустила пленников покормиться на белых мышей, и тут неожиданно возникло затруднение. Чистоплотные животные отказывались терпеть на себе кровососов и поедали их. Непрерывно умываясь в течение дня, они настигали их всюду.

– Скажите на милость, – спрашивала Скрынник Рыжова, – как вы на моем месте поступили бы? Как убедить этих белых упрямцев отказаться от туалета в продолжение нескольких дней?

– Вы напрасно церемонитесь с ними, – поспешил он заметить ей. – Их надо распластать, привязать к станочку и пустить на них побольше клещей.

– И сколько дней вы намерены продержать так мышей?

Он не знал, что клещ иксодес сосет кровь в продолжение пяти суток без перерыва.

Мышей укладывали на спинку, привязывали и пускали кровососов. Часа через два усталых зверьков сажали в тесную клетку, где они не могли повернуться и поедать своих клещей. Методику меняли, придумывали другую, но неудачно.

– Что, если надеть им воротнички? – предложила однажды Скрынник. – Обыкновенные целлулоидные воротнички. Мне о них говорил Павловский.

– Кому? – удивился микробиолог.

До чего люди бывают рассеянны! Ну что ему на это сказать?

– Не клещам же, конечно, а мышам.

– Уж если воротнички, – смеялся Рыжов, – то лучше полотняные, стояче-отложного фасона…

Она надела мышам воротнички в виде кружков на шее, – и бедные зверьки лишились возможности умываться, доставать мордочкой до живота, где беспечно паслись кровососы.

Прошло десять дней, и одна из мышей заболела. У нее вздыбилась шерсть и отнялись задние ноги. Рыжов пришел в неописуемое волнение; он несколько ночей провел у клетки животного, не отходя от него. Какая удача! Какой неслыханный успех! Они нашли переносчика энцефалита, открыли естественно зараженных клещей.

На пятые сутки мышка подохла, и микробиолог ее вскрыл. Растертый мозг, разведенный физиологическим раствором, был впрыснут здоровым зверькам, и те, один за другим, погибли. Тридцать пять раз вводили эмульсию из мозга одной мыши другой, и неизменно наступала гибель.

– Мы должны еще доказать, – заметила Скрынник, – что подопытные животные гибнут именно от энцефалита.

Странное заявление! От чего ж другого им умирать?

– Во всяком случае, не от печеночных колик. Картина болезни не вызывает сомнения. Мы можем, если хотите, проверить.

Скрынник этого только и добивалась.

Она заражает двух мышей: одну – эмульсией из мозга человека, умершего от энцефалита, а другую – из мозга зверька. Через некоторое время животные заболевают и погибают в один и тот же день. И течение болезни и симптомы ее положительно во всем совпадают.

На этом заканчиваются удачи Рыжова. Тысячи клещей, собранных в самых различных местах, не дали больше ни одного заражения.

У Рыжова было слишком горячее сердце, чтобы остыть после первых неудач. Слишком много надежд возлагал он на эту экспедицию, слишком долго о ней мечтал. Со школьной скамьи Рыжов грезил о практической работе. Творческие искания восхищали его, а заниматься ими ему не пришлось. Его уговорили стать педагогом, и безрассудный человек уступил. Три года он рвался из аудитории и вырвался только сейчас.

– Ну, как вас послать? – пожимал плечами Павловский. – У вас ведь не было практики, нет технических знаний и мастерства.

Он помчался в Москву и в течение месяца набирался искусства и опыта.

Его послали с отрядом и приставили к любимому делу. Надо ли удивляться, что работа лишила его покоя. Рыжов не отходил от подопытных зверьков, с замиранием сердца следил за их состоянием. В жаре и духоте, мокрый от пота, он сидел часами за микроскопом; при свете свечи вскрывал погибших животных, чтобы вовремя заразить их мозгом других. Оперируя опаснейшим из возбудителей, он ставил опыты в невероятно рискованных условиях, нисколько не думая о себе. Когда в Оборе разлилась река и холодные потоки прорвались в ледник, где в пробирках хранился мозг погибших мышей – единственные запасы возбудителя энцефалита, – Рыжов, не задумываясь, бросился в холодную воду и, выбиваясь из сил, вплавь добрался до заветных пробирок.

Неудачные попытки заразить энцефалитом мышей придали ему новые силы. Он придумывал опыты и не доводил их до конца, бросался из крайности в крайность и, измученный поисками, добивался у Скрынник поддержки.

– Что ж это будет, Александра Никитична? Надо выбираться из беды. Уверены ли вы, что именно клещ хранит возбудителя энцефалита?

Она сердито перебивала его:

– А вы что, готовы усомниться?

Смущенный ее твердостью, Рыжов умолкал.

– Вы меня извините, – оправдывался он, – мне просто любопытно вас послушать.

– Я продолжаю держаться прежнего мнения, – отвечала она.

– А уверены вы в том, – спросил он однажды, – что возбудитель энцефалита выживает в организме клеща?

– Убеждена, безусловно. Впрочем," это можно проверить.

Они отправились в барак, где лежали больные, отобрали наиболее тяжелых из них и стали готовиться к опыту. Техника дела была тщательно обдумана и разработана; микробиолог и паразитолог трудились вдвоем. На ногу больного энцефалитом опрокинули пробирку с клещами. Кровососов накрыли часовым стеклом и прибинтовали, оставив окошечко для наблюдения. Спустя восемь часов кровососов снимали, чтобы утром вновь водворить под часовое стекло.

Через несколько дней, когда разбухшие клещи казались достаточно нашпигованными заразой, их пересадили на беленьких мышей, наряженных по этому случаю в воротнички.

– Прошли все сроки, а зверьки продолжали счастливо резвиться и поедать свой рацион. Кровососы не сумели их заразить. Смущенные экспериментаторы прибегли к последнему средству: они растерли этих клещей и ввели их мышам под кожу. И эта попытка не дала результатов. В состоянии животных не произошло перемены, они по-прежнему были здоровы. Это значило, что возбудитель не выживает в организме клеща, кровосос не может быть переносчиком энцефалита.

Удивительно даже! Ведь им однажды удалось добиться успеха, заразить мышь укусом клеща. Ни случайной удачей, ни ошибкой этого не объяснить. Мозг погибшего зверька поныне им служит средством вызывать энцефалит. Неужели все придется начинать сызнова?

– Вот вам и «верую», – с горечью повторял Рыжов. – Можно держаться прежнего мнения, но толку от этого не прибавится.

– Не знаю, как вы, – спокойно возражала ему Скрынник, – я продолжаю держаться прежнего мнения. Именно клещи переносят возбудителя энцефалита.