В тесноте, да не в обиде

В деревянном домике на гатях, в лесу, всегда полном слепней и комаров, жизнь текла своим чередом. В лаборатории шла напряженная работа, в тайге велся лов двукрылых и клещей. Люди охотились за переносчиками возбудителя, переживали счастливые и грустные часы. Но до чего эта экспедиция была не похожа на другие! Бывало, отряд прибудет в Туркмению или Таджикистан. На ясной, солнечной земле простор и благодать. Сотрудники расположатся где-нибудь в школе или в больничном дворе, отдохнут и рано утром рассыплются по кишлаку. Они бродят по дворам, рыщут по щелям и темным углам жилых помещений, другие – по омшаникам, загонам и птичникам, третьи – по норам грызунов. В руках у каждого фотоаппарат, бумага и карандаш для зарисовок. Прошел день, другой, явилась надобность – и компания на полуторатонке мчится уже в другие места. Дорога вьется в горах, по высохшим руслам ручейков и рек. Южное солнце греет и жжет. Но что за беда! С вершин повеет холодком, снежная гряда одарит путников прохладой. Вдали грянет гром, заморосит дождик, и снова долина, снова пылает жаркое небо. Не то что здесь, на болоте, в проклятом бору, где дни проходят в тайге, а вечера в неприветливом домике.

Скучно тут было, в таежной глуши, и все как умели развлекались: то беспрерывно гремела патефонная музыка, то всю ночь напролет стучали стальные бильярдные шарики, и несчастный обитатель злополучного угла, где стояла бильярдная механика, не находил в своей кровати покоя…

Можно было развлечься и по-другому: подшутить над Рыжовым, себя и других повеселить. Спокойный и сдержанный, он не очень рассердится, если обнаружит под одеялом напущенных кем-то слепней. Можно посмеяться над тем, что от него на версту разит дешевым одеколоном.

– Это он для того, – скажет кто-нибудь, – чтобы покорить нашу даму.

– Чепуха, – заметит другой, – он этим ароматом отшибает от себя запах кухни…

Микробиолог когда-то штудировал вопросы питания, поэтому его и назначили в отряде наблюдать за качеством пищи. Каждый был вправе высказать ему недовольство, намекнуть, что обед подгулял, мясо несвежее, рыба протухла. Рыжов в таких случаях прибегал к неопровержимому аргументу: он на глазах у недовольного съедал подозрительный обед и требовал себе прибавки…

Гуцевич увлекался фотографированием и забавлял товарищей рассказами о комарах. Это были главным образом наблюдения ученых, занятные факты, добросовестно записанные в блокнот.

– По подсчетам некоторых ученых, – не без удовольствия повествовал начальник отряда, – самка может за лето дать пять поколений, или двадцать миллиардов комаров… Самка проводит на свете до восьми месяцев, а самец – только считанные дни… И вкусы и интересы у них различные. В доме человека он, вечный вегетарианец, предпочитает столовую, а она – спальную комнату. Самец питается объедками со стола, а самка – кровью спящих…

Рассказы вызывали большой интерес, но по успеху уступали охотничьим рассказам Грачова. Биолог-наблюдатель был влюблен в свое дело, знал прекрасно тайгу и мог без конца о ней говорить. Полевок он ловил «капканчиком-давилкой» собственной конструкции, белок и бурундуков отстреливал из мелкокалиберной винтовки.

– Тут все дело в том, – охотно выкладывал он тонкости своего мастерства, – чтоб голову не повредить… Паразитологи требуют тушку с клещами, а микробиологу подай целенький мозг. Вот тут и выворачивайся. Странный зверек таежная белка, не пойму я ее. Глядит на тебя и как ни в чем не бывало орешки грызет. Все ей нипочем. Стрелять в нее как будто неловко, снимешь фотоаппарат, наставишь его и раза два щелкнешь. Другое дело бурундук, к нему легко не подступишься. Зверь капризный и глупый. Идешь по тайге как можно тише, траву не примнешь, а он тебя уже слышит. Выскочит, увидит, коротко свистнет и на месте замрет. Бежать будет по валежнику и обязательно промчится по всему стволу. Ты в него стреляешь, а он вредную привычку не оставляет: по поваленному дереву от комля до вершины бежит… Тропки как огня боится.

Дальше следовали наставления, какими средствами верней охотиться за мелким грызуном.

– У меня ведь задача – зверька обязательно с клещами добыть, а они, как известно, водятся в глубокой тайге, подальше от людских поселений. Приходишь туда, не ждешь, когда бурундук тебе свистнет, и принимаешься ямку копать. Вставишь в нее высокую банку, замаскируешь листом и навесец построишь, чтобы дождиком ямку не залило, не то ведь все пропадет, ничего не добьешься. Клещи в сыром месте от зверька отойдут и разбредутся… Еще чего нельзя забывать: заметину какую-нибудь запомнить, не то поставишь коробку и в другой раз ее не найдешь. Погрызенная ветка, сваленная гнилушка – для памяти все пригодится. Они, словно маяк, к месту тебя приведут…

Грачова не переслушаешь, с ним никому еще не доводилось скучать.

Есть тема, одинаково волнующая всех, родная и близкая для каждого. Это о Павловском. О нем здесь много говорят, его имя упоминают с восхищением. Они выросли у него на глазах, он стал их учителем и другом. Взволнованно говорит о нем Гуцевич, тепло повествует Скрынник. Грачов вспоминает, как ученый однажды, узнав, что у одного из сотрудников есть ребенок трех лет, вручил отцу пакет с размашистой надписью: «Передайте малышу эти сласти». Он знает нужды учеников и всегда поспевает с поддержкой: то одному, то другому купит путевку в санаторий, уплатит из собственных средств и откажется слушать о расчете; больной сотруднице пошлет необходимые ей лекарства и сверток «особенно полезных вещей».

– Вы узнайте, пожалуйста, – поручает он Скрынник, – может быть, надо чем-либо помочь? – К этому он готов неизменно.

Рыжов приводит известный ему эпизод. Один из русских медиков – Алымов, врач советской больницы в Тегеране, послал своему другу письмо. В нем он жаловался на недостаток научной литературы и на невозможность ее там достать. Об этом случайно узнал Павловский. Некоторое время спустя в адрес Алымова прибыла из Союза посылка. В ней были сорок любовно подобранных книг, оттиски из различных журналов и инструкции, как собирать кровососов. В Иране их много, – почему бы русскому врачу не послужить отечественной науке?…

Как ученикам его не любить? Знаменитый академик приносит помощникам свои рукописи, прежде чем послать их в печать. Не считаясь со званием и рангом, он одинаково просит и профессоров своей кафедры, и рядового молодого сотрудника, и даже новичка:

– Прочитайте, пожалуйста, и сделайте на полях свои замечания.

Так уважать своих друзей по работе способен лишь тот, кто справедливость и дружбу избрал методом воспитания людей.

В последние годы болезнь значительно ослабила его слух.

Он плохо слышит и с трудом разбирает мелодии. Гуцевич с грустью вспоминает, как учитель ходит с нотами в оперу. С партитурой ему легче следить за оркестром и исполнением певцов…

Так коротают они вечера: в шутках, беседах и воспоминаниях о тех, с кем их разделила тайга.

Иначе проводит это время Мончадский. Одинокий, в заброшенном бараке, он после трудного и опасного дня штудирует «Евгения Онегина», читает Пушкина вслух, чтобы не отвыкнуть от человеческого голоса. Когда придет время спать, он вытрет тело одеколоном и перенесет свою одежду в другой конец помещения. Эту хитрость клопам не разгадать: аромат одеколона обманет кровососов, не даст им учуять человеческий дух, зато запах одежды привлечет их к себе. На всякий случай ножки кровати предусмотрительно поставлены в блюдца с водой…