Глава 5. КАКОЕ ЛЕТО НЫНЧЕ ВЫДАЛОСЬ!…
Глава 5. КАКОЕ ЛЕТО НЫНЧЕ ВЫДАЛОСЬ!…
. Уже не прежнею девчонкой
. Сегодня вышла в утра синь…
. За шею обхватил ручонками
. Меня мой годовалый сын.
. Всё в мире чистое, всё новое!
. Нас день приветствует, звеня,
. Листвой дождливою, зелёною
. И чашей синего огня.
. Я припадаю к тихим радостям,
. Как хлеб, простого бытия.
. Мой сын, не знающий усталости,
. В песке работает пыхтя…
. Я лёгкая, как именинница,
. Я прошлым горестям чужда.
. Лишь ласточки с родными лицами
. Над нашей тишиной кружат…
. Мой сын,
. ты в дом вошёл не идолом,
. Вошёл хранителем от бед.
. Какое лето нынче выдалось!…
. На сколько дней?
. на сколько лет?…
* * *
Нет, на тринадцатом этаже мы и не думали сидеть! Хотя на нашей лоджии очень славно, и ты частенько играешь тут.
Мы устроили здесь наш маленький сад. Конечно, до Каптеревского сада нашему садику ещё далеко, но космеи, настурции и ноготки уже осеняют тебя своими светлыми лепестками…
И всё – благодаря отцу Сергию Хохлову. Это он привёз нам доски для цветочных ящиков. Много-много, аккуратно напиленных досочек… Свеженьких. Это было так неожиданно: вдруг раздаётся звонок в дверь. Открываю. Заходит, точнее – вваливается отец Сергий с двумя вязанками досок. Прошагал с ними на балкон. На обратном пути благословил нас с Антошей. И даже чаю не попил, тут же уехал. Откуда он догадался, что нам нужны ящики для цветов? Ах да, я как-то обмолвилась, ещё зимой… Уходя, уже в дверях, спросил озабоченно:
– Найдёшь, кто бы сколотил их тебе?
– Конечно, найду! Спасибо вам огромное.
* * *
Они так хорошо пахли… Эти свежие доски. Но были очень занозистые…
Я их потом сколачивала. Сама. А ты вертелся тут же, подавал мне то гвозди, то молоток. А потом споткнулся и упал на них, и твоя рука была – как ёж – сотни заноз!
Я целый час из тебя их вытаскивала, а ты сидел тихонько, внимательно следя за тем, как я работала пинцетом… Ты удивительно стойко переносил боль.
* * *
Вообще, ты был очень терпеливый. Помнишь, как ты разбил голову о батарею? И как я бежала с тобой в поликлинику… Была осень, а ты (лёжа у меня на руках и запрокинув голову) любовался жёлтыми кленовыми листьями на деревьях и поминутно просил меня: «Сорви вон тот листочек! и тот тоже!»
Так я и внесла тебя в кабинет к хирургу: с окровавленной головой и букетом кленовых листьев в руках… Не помнишь? Ну, и хорошо, что не помнишь. А как тебя накрыло креслом-качалкой, и два нижних зуба продырявили нижнюю губу? Это, наверное, помнишь…
– Мой самый частый пациент! – говорил врач-хирург в детской поликлинике. – Антон, что ж ты такой непоседа?
Господи, сколько всего было!… Одно слово – мальчик. (Хотя я-то была девочкой, но со мной тоже всего в детстве наслучалось, не дай Бог!)
* * *
Кстати, Антон, а ты помнишь землетрясение?
Оно случилось в твою вторую зиму, однажды глубокой ночью…
Ты уже спал. А я стирала в ванной твои вещички. Большой эмалированный таз (кстати, подарок бабушки Доры, и, кстати, во время крещения этот таз служил тебе купелью), так вот: этот таз стоял на табуретке, и был полон до краёв воды, твоих рубашечек и колготок. Обожаю стирать твои вещички!
Шумела вода, вздымалась над тазом пена, и вдруг… ни с того, ни с сего таз слетает с табуретки! Было впечатление, как будто табуретку выдернули из-под таза!
И – в этот же миг – в комнате раздался шум падающих вещей и – твой плач…
Вбегаю в комнату. Зажигаю ночник. Ты стоишь в кроватке, в распахнутых глазах -испуг, плачешь… А на полу валяются твои игрушки, которые, обычно, мирно стоят на книжном шкафу и никогда оттуда сами не прыгают. Чудеса! Какой-то полтергейст!
Поставила всё на место. Успокоила тебя. Ты уснул. Собрала в ванной лужу с пола.
А утром по радио передали, что ночью в Москве было землетрясение. Самое настоящее!
Мариша сказала, что по стене их издательства прошла внушительная трещина…
А в Болгарии в эту ночь разрушились почти все заводы и фабрики. Как карточные домики… Именно там был эпицентр.
Помню, у меня в детстве была сильная боязнь землетрясений. После того, как бабушка мне прочла книгу – про землетрясения. Не знаю, зачем она мне её читала…
И вот – это произошло. Хотя и в небольшом масштабе. Но я испугалась только за сыночка: что он так сильно испугался во сне…
Теперь у меня нет собственных переживаний. В смысле – за себя. Только – за тебя, моё солнышко!
* * *
Действительно, у моего мальчика, как предсказывали доктора, аллергия на всё!
На цветение всех растений, начиная с мартовских пушистиков на вербочках, и кончая цветущей полынью в сентябре… Вот такие дела.
Как же жить? – спрашиваю я себя. И отвечаю: жить надо так, как будто мой сын здоров! Да, метро он переносит плохо, говорит, что ему там душно и слишком шумно. И в компанию на детской площадке мы не рвёмся, просто у нас своя жизнь, свои интересы. Я, честно говоря, терпеть не могу эти посиделки вокруг песочницы: мамашки все курят, детишки вышли на свежий воздух погулять, а все в дыму… Ну, и разговоры только о том, что почём, и где достать. Ну, и с матерком, естественно, как же без этого?
Но мы и по времени не совпадаем с другими детьми. Они ещё дрыхнут, а мы уже в походе… В семь утра уже гуляем.
– А что в такую рань? – спрашивают меня.
– Так Антон ведь жаворонок!
Просыпается в шесть утра. Быстренько все домашние дела переделал, банки с инфузориями проверил, гречневую кашу любимую съел и говорит: «Пошли гулять!»
Семь, а то и пол-седьмого утра – а мы уж гуляем в нашем любимом сквере за «Невой»! «Нева» – это кинотеатр, звучит-то как хорошо (если убрать кавычки):
– Наш сквер за Невой…
Вечером в какое-нибудь другое место, а утром – обязательно в сквер. Где наш шиповник и наш жасмин, и наша заячья капуста, всё надо проверить, пересчитать распустившиеся цветы, навестить любимую липу с развилкой, где ты любил сидеть, понаблюдать за жизнью бабочек, пчёл и шмелей, и муравьёв, поискать красивые камушки на дорожке… Много дел у нас!
* * *
На прогулку всегда берём рюкзак, в котором – гора всего!
Соседи спрашивают:
– Куда это вы собрались, на дачу?
– Да нет, просто на прогулку!
Мы брали всё, что может пригодиться: два мяча (маленький, чтоб играть в футбол, и большой, надувной – чтобы на нём качаться); брали цветные мелки – чтобы рисовать на асфальте; брали гамак, который я привязывала между сосен, или берёз… А ещё – летающую тарелку, большой синий грузовик, совок и большую лопату, разноцветные формочки, ведёрко и обязательно любимых плюшевых зверушек (чтобы катать их на грузовике и качаться с ними в гамаке).
А ещё мы брали конструктор (вдруг тебе захочется помастерить?), брали коврик (если нам захочется поваляться на лужайке), и, конечно же, брали на прогулку книжки, чтобы читать (тебе и мне). А ещё брали альбом и карандаши: вдруг тебе захочется нарисовать бабочку на кусте заячьей капусты, или схему муравьиных ходов-выходов?
А ещё я брала рукописи, которые мне нужно было прочесть, чтобы потом отрецензировать. И тетрадку-дневничок, в которую писала каждую удобную минуту – о тебе, мой мальчик…
И, конечно же, мы брали наш маленький фотоаппарат! Куда же без него, единственного свидетеля нашей чудесной жизни?…
* * *
В сквере за «Невой» высокая трава, ты уходишь в неё с головой…
Ты – маленький, колоски выше тебя ростом… А среди травы выглядывают зелёные, мягонькие макушки трёх крошечных лиственниц… Вот они-то ниже тебя ростом! Это – твои подружки, каждое утро ты приходишь к ним поздороваться, поглядеть, всё ли с ними в порядке. (Ах, какими могучими и прекрасными деревами будут они тридцать лет спустя!…)
Траву периодически скашивают. Приходит такой серьёзный, бородатый дядечка с косой, и начинает размеренно и очень красиво махать своей сверкающей на солнце косой, которая издаёт влажное, сочное «вжиканье». Вот, в природе, оказывается, существуют ещё настоящие косари! Скошенная трава остаётся лежать пару дней на солнышке – на просушке…
Как же она пахнет, свежескошенная трава!… густой дурман стоит в сквере за «Невой». И задумчивый косарь несколько дней пошевеливает траву. И мы её тоже пошевеливаем, кувыркаясь в ней! А потом косарь складывает её в маленькие стожки, и ты ему помогаешь.
И как же здорово валяться потом на стогу сена – не где-то там, в деревне, а у себя дома, в Москве!
Лежим на пахучем стогу и читаем Чуковского…
А вокруг тем временем подрастает новая трава…
* * *
Пять утренних часов, с семи до полудня, мы жили в своём любимом сквере. И когда другие дети только-только появлялись здесь, мы уже отправлялись домой – тебе пора было обедать и спать на лоджии. Ты – очень ритмичное существо, я это почувствовала ещё в твои первые месяцы. Сбои в ритме ты воспринимаешь очень болезненно, поэтому я стараюсь, чтобы этих сбоев не было.
– Вы что, живёте по минутам?! – изумилась соседка Таня, которая уговаривала нас как-то погулять ещё, но мы торопились домой.
– Антону пора обедать.
– Ну, пообедает на полчаса позже, что тут страшного?
– Это невозможно.
– У вас такой строгий режим?
– Это не режим. Режим – ужасное слово! Режим – это что-то искусственное и насильственное. А у нас – ритм.
– Но разве это возможно – жить по минутам?!
– Легко!
Наша с тобой жизнь – как музыкальное произведение, например, симфония: она звучит прекрасно, если нет ненужных длиннот и пустот, если выдержаны паузы, если крещендо в нужный момент сменяется пианиссимо. Вообще, ребёнок – космическое существо, а космос – это музыка и гармония.
Ребёнок начинает болеть и чахнуть, если взрослые люди, не желая прислушаться к его ритму, ввергают его в хаос своей повседневности… Для взрослого, порой, часы и даже дни пролетают без всякого смысла, в пустой болтовне и в шатании из угла в угол. А для ребёнка каждая минута – значительна и драгоценна. В детстве время течёт совсем по-другому. (Вспомните!) И если минута, час, день жизни ребёнка прошли бессмысленно, скучно, тоскливо – это отдаляет его от смысла жизни, от истинной радости… И ввергает его в пучину отчаянья и агрессии, которые он сам не может объяснить. И космос в его душе быстро угасает… и в глазах поселяется пустота.
А жить ритмично, чувствовать мелодию каждого дня, смысл каждого дня – это так здорово! Видеть, как у тебя на глазах расцветает твоё дитя… Успевать тысячу дел: ведь минуток в каждом дне очень много! и если каждую чем-то наполнить – то вот, всё и успела! Мне предрекали, что я брошу институт, не потяну. Но я не бросила и не собираюсь. Вот, и работу ещё беру.
Когда мы живём ритмично – я вижу, что тебе хорошо. Зачем же нам жить не ритмично? Зачем нам портить музыку своей жизни?
* * *
А вечером у нас было какое-нибудь путешествие… Например, в лес. А у нас два леса неподалёку! Сосновый и берёзовый. В какой сегодня хочешь – в тот и идём. В берёзовом – красивые папоротники и мхи, в сосновом – рыжие, ручные белки…
А ещё зимой и летом, осенью и весной мы ходим на нашу бухту.
Здесь мы собираем красивые камушки и ракушки, и красивые водоросли, строим замки из песка, роем каналы, делаем запруды… Кормим уток с утятами, делаем куличи, купаемся, заводим коротенькие знакомства, но чаще – нам и вдвоём хорошо. Вдвоём – нам лучше всего!
Это место на земле накопило столько воспоминаний!…
Здесь на каждом шагу – «А помнишь?», «А помнишь?…»
Всё помню, родной…
* * *
Молодая женщина на бухте с коляской.
Он выводил во двор сначала её и усаживал на скамью. Молодой, красивый муж. А у неё руки и ноги искорёжены какой-то болезнью. Сама она ходить не могла.
А потом вывозил коляску с ребёночком. И она его укачивала…
Так значит, она есть на свете – ЛЮБОВЬ?…
* * *
Можно сказать, что каждый наш день мы слагаем, как стихотворение…
Меня могут спросить: «Неужели всё так идеально? Неужели не бывает ненужных, случайных или корявых слов, или строчек?» И я честно отвечу: бывают. Случаются…
Но главное – не закрывать на это глаза. И не отчаиваться. Не думать, что всё пропало…
Конечно, как каждый нормальный ребёнок, ты порой капризничаешь и плачешь, и упрямишься, и порой ставишь меня в тупик. Но если прислушаться и задуматься, то понимаешь, что за все эти «корявости» надо сказать ребёнку спасибо. Потому что и слёзы, и капризы, и упрямство – о чём-то сигналят… На пустом месте ничего не бывает. Может, тебе нездоровится, хотя нездоровье не проявило себя пока ничем, кроме беспричинных (вроде бы) слёз. Или я надолго «ушла в себя», о чём-то грустном задумалась – ну, тут жди твоих горьких рыданий!… От ребёнка не спрятаться – ты видишь меня насквозь. И если у меня внутри неполадки, какая-то тоска или маета, – тебе становится страшно! Ведь я в эти минуты перестаю быть твоей опорой. И ты бунтуешь против такой неправильности жизни!
Так что надо быть сильной. Надо быть спокойной. Надо быть уверенной в себе. Надо быть энергичной и весёлой. Любознательной и смешной. Внимательной и чуткой. Открытой и отзывчивой. Ласковой и нежной. И не изредка, по большим праздникам. А всегда, каждый день. Чтобы тебе со мной было хорошо и светло.
Вот, учусь. Учусь быть твоей мамой. Учусь уже третий год… Учусь каждый день. В этой учёбе не может быть перерывов и отпусков.
Главная заповедь: чтобы сынок не засыпал вечером в обиде, или, не дай Бог, в слезах. Все корявости и неправильности лучше всего лечатся лаской: обнять, прижать к себе крепко, поцеловать, сказать тысячу раз «люблю, люблю тебя!». Попросить прощения. И солнышко опять засияет улыбкой…
* * *
Уже скоро год, как я работаю рецензентом в Литературной консультации. Оказывается, это не так-то легко…
Ночные вышагивания на кухне… Что ответить? как?… Как написать правду и – не убить этой правдой?
Навсегда запомнила несколько своих адресатов.
Одинокая бабушка со скудной пенсией. Не хватает даже на лекарства. Решила подрабатывать стихами. Никогда раньше не писала стихов, а тут поднатужилась и сочинила – про великого Ленина, про великую революцию, про великую партию коммунистов… И так далее. Просит напечатать поскорее и выслать деньги по означенному адресу, потому что здоровье её совсем плохое, а помощи ждать не откуда и не от кого… Таких писем – от одиноких стариков – очень много. Отвечать на них трудно и больно. Обнадёжить нечем: ясно, что эти «пробы пера» никто никогда не напечатает. И совсем нетрудно разобрать по строчкам эти так называемые стихи и показать всю их несостоятельность, разобрать-то легко… Но как отослать эту рецензию одинокому старику, который ждёт и надеется? Где найти смягчающие сопроводительные слова?
А сколько юных начинающих сочинителей с их извечными «кровь-любовь», «розы-морозы», «слёзы-берёзы»! И каждый уверен, что он – практически гений. Странно, неужели люди не отдают себе отчёта в том, что выходит из-под их пера?! Неужели нет рядом близкого человека, кто бы открыл «автору» глаза?… И тоже – каждого жалко, каждому сочувствуешь, для каждого ищешь добрые слова…
Но самое страшное письмо не забыть никогда. Его написал молодой парень. В письме он рассказал свою жуткую историю: попал под поезд, потерял обе ноги и левую руку. Осталась только правая рука. И осталось горячее желание что-то делать, как-то активно жить, ведь он ещё так молод! И вот он решил, что, как Николай Островский, станет писателем. И, таким образом, послужит родине и людям. Писать он решил именно стихи, потому что очень любит поэзию. И вот, он написал свои первые стихи… Он умолял сказать всю правду: есть у него талант или нет такового? Стоит ему продолжать это дело, или не стоит? Он умолял, заклинал написать ему правду, не жалея его и не щадя. К письму прилагались стихи… Увы, стихами это назвать было нельзя. Да и прозой тоже. Я сто раз их перечитала, в надежде хоть за что-то зацепиться! Хоть за единое словечко! Но – нет… Зацепиться было не за то. Корявые, ходульные, высокопарные фразы. Ни образа, ни чувства. Ни-че-го. И что ему ответить? А он, беспомощный инвалид, ждёт…
И я металась из ночи в ночь по своей кухне… Господи, помоги мне найти нужные слова! Слова, которые бы ободрили этого человека, а не добили. Господи, помоги сказать правду, не лукавя, но чтобы человек после этого остался жив…
Написав очередную рецензию, я чувствовала порой страшное опустошение. Так много сил уходило у меня на эту работу.
* * *
Сотни, тысячи начинающих авторов всех профессий и всех возрастов слали в Литературную консультацию при Союзе писателей свои сочинения. Литературная консультация в советские годы была на всю страну одна-единственная. (Кстати, сейчас нет и её).
Сколько писем прошло через мои руки и моё сердце за десять лет? Я не считала…
Литературная консультация в ту (атеистическую) пору служила своеобразной исповедальней. Каждое письмо было исповедью, криком о помощи, мольбой… Эти письма разрывали мне сердце. Каждого адресата было страшно жалко. И очень больно было писать правду. А куда денешься?… Приходилось каждому растолковывать, почему банальность – это банальность, почему штамп – это штамп, почему зарифмованные строчки – ещё не стихи… От этого бесконечного рифмованного потока я просто делалась больной и чувствовала, что я… начинаю тихо ненавидеть стихи! Ненавижу, когда написано в столбик и в рифму! У меня появилась устойчивая аллергия на рифмованную речь.
Много ли было среди моих адресатов талантливых людей? Скажу откровенно: за десять лет – один человек. (Прописью: один).
Это был сельский мужик сорока лет из какой-то глухой провинции. То ли из Башкирии, то ли из Удмуртии… Но какие яркие, сочные стихи, Господи! Каждое стихотворение – маленький шедевр. Я читала их Антону, читала маме, друзьям – и все были поражены. Откуда у полуграмотного человека такое чувство слова, такая оригинальная образность? Ответ один – от Бога. С какой радостью и с каким ликованием я писала ему ответное письмо! Я была счастлива от встречи с Настоящей Поэзией. Которая, оказывается, так редко встречается в жизни…
* * *
Из года в год, из ночи в ночь я стучала на своей старенькой «Олимпии»…
Сынок научился засыпать под стук пишущей машинки, как я когда-то в детстве на Философской улице засыпала под стук бабушкиной швейной машинки…
Кстати, спасибо моим соседям! Столько лет терпеть моё настукивание по клавишам!
…Лето, ночь, окно моей кухни распахнуто настежь – и на весь микрорайон разносится дробный стук… Интересно, что им снится под этот неумолчный стрекот?…
А бессонное окно на 16-том этаже у канала так и светит…
* * *
Серёжа Романов, который часто навещал нас в первый Антошин год, теперь переехал со своим семейством на другой конец Москвы, куда-то в район Фили.
Теперь редко кто нас навещает. Случается, что мы месяцами общаемся только друг с другом. Но мы никогда не скучаем, никогда! С тобой невозможно соскучиться.
* * *
А с Серёжей Романовым перед его отъездом, когда он пришёл попрощаться, у нас произошёл спор. Он считал, что Антона нужно побыстрее воцерковить, чтобы он как можно скорее выучил и усвоил все православные обряды и правила.
А мне казалось… я много думала на эту тему… Я знала, сколько у моих знакомых священников проблем с их собственными детьми. Я видела, как дети бунтуют против религии родителей. И пришла к убеждению, что ребёнка нужно воспитывать по заповедям, но… Религию пусть он выберет сам, когда повзрослеет. Я не хотела ничего навязывать сыну.
– Да ты прямо протестантка! – сказал Серёжа с изумлением и явным неодобрением.
– Понимаешь, Серёжа, то, что я нашла для себя, – я это нашла для себя, я это выстрадала. Но это нужно именно найти. К этому нужно прийти. Прийти самому. Тогда это будет по-настоящему. Нельзя человеку, пусть даже и годовалому, вменить в обязанность веру. И тем более, конфессию.
– Ты что, не хочешь говорить Антону о Боге?
– Я хочу говорить Антону о Боге. И я отвечу ему на все вопросы, когда он меня спросит.
– А если не спросит?
– Спросит! Каждый ребёнок, взрослея, задаёт вопросы: откуда это всё взялось? и зачем мы живём? и почему умираем? и что потом?…
– Ты берёшь на себя слишком большую ответственность.
– Конечно. Я уже её взяла, когда родила ребёнка.
– Всё-таки воспитывать ребёнка в лоне церкви легче…
– Но я не хочу, чтобы мой сын, взрослея, взбунтовался! Я насмотрелась на детей некоторых батюшек и некоторых сугубо православных мирян. И вижу, как они бунтуют против того, что им навязывают родители. Я не хочу, чтобы у нас с Антоном так было. Я хочу, чтобы мой сын сам сделал свой выбор. Господь дал нам право выбора. Как же я могу его отобрать у своего ребёнка?
– А если он выберет не православие?
– Это будет его выбор. И я буду уважать его выбор.
– И тебя не страшит, что вы можете, не дай Бог, оказаться в разных конфессиях?
– Ничуть. И вообще, Серёжа… Кто из мудрых людей это сказал? Наши перегородки не доходят до Бога…
Так мы и расстались с нашим хорошим другом. Чтобы потом, через много лет, встретиться уже не с Серёжей Романовым, а с отцом Сергием Романовым…
А мой сын… Мой сын сделает свой выбор.
* * *
…А когда тебе было два года, нам подарили подшивку журнала «Природа».
Ах, какое это было захватывающее чтение!… Мы прочли все двенадцать номеров, от корки до корки, мы по многу раз перечитывали любимые статьи.
Помнишь, как мы мечтали уехать в Африку спасать слонов?… Я – помню.
* * *
Когда тебе было два года, я повесила над твоей кроваткой большую карту Земли – двух полушарий… И ты обожал водить по ней пальчиком, задавая мне бесчисленные вопросы: «Что это? Что это?…»
* * *
Алла Кондратьевна из Риги. Чудесная женщина, у которой я останавливалась, когда приезжала навестить отца. Мы с ней с тех пор переписываемся.
Она прислала тебе замечательное лото: животный мир всего мира. Там было пять карточек большого формата: континенты. И много маленьких карточек с картинками животных. Играя в эту игру, ты с лёгкостью и очень быстро запомнил, какие животные обитают на каких континентах. Тебе было два года…
* * *
В два года тебе подарили молоток. В этот же вечер ты научился заколачивать гвозди! И, между прочим, ни разу не ударил себя по пальцу.
* * *
Когда тебе было два года, мы купили телевизор. Это Борис Глебович меня давно уже убеждал, что я должна его купить – хотя бы для тебя. Говорил, что для тебя там много интересного.
Я долго сопротивлялась, да и денег не было, а потом вышла большая подборка стихов в альманахе «Истоки», и заплатили большой гонорар – как раз на телевизор! Пошла и купила. Конечно, чёрно-белый, о цветном мы даже не мечтали.
Сосед помог дотащить.
Действительно, наша жизнь стала богаче и разноцветнее, несмотря на чёрно-белый экран.
Во-первых – «Клуб кинопутешественников» с Юрием Сенкевичем.
Во-вторых – «В мире животных» с Николаем Дроздовым.
В-третьих – «Очевидное невероятное» с Сергеем Капицей.
А ведь ещё каждый вечер на одном из каналов обязательно шёл симфонический концерт! При нашем помешательстве на музыке это было несказанной радостью. Ежевечерним подарком.
Ну, я уж не говорю про мультики! Про «Спокойной ночи, малыши!», про чудную передачу «В гостях у сказки», которую вела любимая всеми детьми «тётя Валя».
Так что спасибо Борису Глебовичу за настойчивость, с которой он повторял несколько лет: «Как вы можете жить без телевизора?»
* * *
Была и ещё одна радость, которую подарил нам телевизор.
В течение многих лет 15 марта, в день рождения Леонида Енгибарова, и 25 июля, в день его ухода, по телевизору обязательно показывали какой-нибудь фильм с его участием. Так что я много раз посмотрела «Путь на арену», «Леонид Енгибаров, знакомьтесь!», «2 – Леонид – 2» и «Ожерелье для моей любимой».
Если учесть, что видеомагнитофонов в то время в нашей стране не водилось, то станет понятно, что никаким другим способом посмотреть фильм было нельзя, а только таким – если его показывали по телевизору. Ну, бывало ещё, что старый фильм шёл в каком-нибудь захудалом клубе на окраине города, или в Кинотеатре повторного фильма.
Так что я тоже получила свою долю радости от телевизора. Видимо, там, в Останкино, или на Шаболовке (уж не знаю, где в те годы составлялись телепрограммы), видимо, в те годы на телевиденье работал человек, который любил Енгибарова и всегда держал в памяти его даты… Спасибо этому человеку! Я, наверное, никогда не узнаю его имени, но если он прочтёт эти строки, пусть знает, что я ему бесконечно благодарна. За то, что он не давал всей стране забыть о Великом Клоуне…
* * *
Читать ты научился в два года. И вскоре…
Вскоре на обороте моих черновиков, на обеденных салфетках, на полях книжек, на обоях, на рулонах бумаги для заклейки окон – всюду стали появляться твои первые каракули. В два с половиной года всем игрушкам ты предпочёл бумагу и шариковый карандаш.
Ты учился писать с непостижимым упорством. Маленькие пальчики с трудом удерживали карандаш, он то и дело выскальзывал, и тогда ты приспособился держать его, как скульптор держит резец – крепко зажав в кулаке.
Ты учился писать… Пристроившись за большим обеденным столом на кухне (этот стол был одновременно и моим рабочим столом, на нём стояла моя старенькая "Олимпия"), примостившись рядышком со мной, ты выводил свои первые слова: "соль", "чай", "сахар", "олимпия"… И – названия любимых книжек: "репка", "теремок", "сказки", "стихи".
Учебным пособием становилось всё, что попадало в поле твоего зрения: не только книжки, но и банки, пакеты, коробки с надписями. Так в первом "писальном" блокноте появилось длинное и трудное: "Фотоаппарат". А потом ты попросил показать тебе, как пишутся слова "мама" и "Антон".
Ты учился писать… Порой, измучившись над какой-нибудь буквой, разражался слезами. Плакал горько, взахлёб, как от обиды, и я напрасно пыталась утешить тебя.
– Не огорчайся, ты ведь ещё маленький, подрастёшь – научишься.
– Мне надо сейчас! – говорил ты сквозь слёзы.
– Зачем тебе так рано уметь писать?
– Мне – надо! – с недетской убеждённостью повторял ты.
– Мне надо!
В голосе твоём звучали отчаянье и вызов. И недоумение: как же это я не понимаю таких простых, очевидных вещей? Всхлипнув, ты вновь брался за карандаш…
И хотя ты не мог объяснить, зачем это тебе, но, видя, с каким упорством преодолеваешь ты своё неумение, видя, какой страстью горят твои глаза, я поняла: тебе действительно надо. Не когда-нибудь, не потом – сейчас.
* * *
Стихи ты начал сочинять в два года. Ты обожал рифмовать, любил играть словами, вся наша жизнь была расцвечена твоими стишками и песенками… Видя, что я оборвала с ромашки лепестки, сказал со вздохом и укоризной:
– Ромашка
по имени бедняжка!
Глядя в окно на полыхающее небо, воскликнул:
– Закат – циферблат!
Развернул подаренную конфету и пришёл в восторг от фантика! Конфета называлась «Кара-Кум», и на фантике были нарисованы верблюды.
– Мама, слушай стишок!
Рыжий верблюд,
Белый верблюд,
Серый верблюд…
Чёрный Кара-Кум!
– Здорово! – говорю я. Потому что действительно здорово!
А на моё: «Сынок, неужели твой язычок не устал говорить с утра до вечера?», ты засмеялся и ответил стишком:
– Язычки – сверчки!
Качаясь на качелях, громко напевал:
– Слушай, мама, стихи про разные деревья!
Сосна
по имени весна.
Ива
по имени грива.
Ива
по имени красива.
Клён
по имени силён.
Рябинка
по имени чаинка.
Каштан
по имени чемодан.
Ольха
по имени ха-ха-ха!
Берёзка
по имени слёзка.
Осинка
по имени свинка.
Шиповник
по имени вторник…
Идём домой тёмными аллеями. Вокруг сугробы, тьма и ни души… И этот вечер навсегда остаётся в памяти, благодаря твоему стихотворению, которое ты произносишь громко и торжественно:
– Ночь и зима!
Зима – и ночь!
Ты сочинял стихи совершенно осознанно. Всегда спрашивал меня:
– Ну, как тебе мой стишок?
– Замечательно! – искренне говорила я.
Я была тебе благодарна. Твои стихи и песенки возвращали мне вкус слова, краски жизни. Спасибо тебе, сынок!
В ту пору у меня было два любимых поэта: Людмила Окназова и ты. Правда-правда!
* * *
Единственное страдание нашей жизни – это магазинные очереди. Когда я хожу на добычу еды. Очереди я ненавидела!
Никогда не забыть: длинную-предлинную очередь на морозе к ларьку с картошкой… Несколько часов я приплясывала в этой очереди, а ты в это время был дома один. По очередям я тебя не таскала. Сбегаю к тебе, быстренько покормлю, быстренько уложу спать – и обратно в эту очередь… В страхе, что перед самым носом картошка может кончиться. Счастливчики подставляли под грязный желоб свои авоськи, и она сыпалась, чёрная, наполовину гнилая, вперемешку с комками земли… В одни руки, точнее – в одну авоську – не больше трёх килограмм. Но потом, дома, после отделения картошки от земли и гнилья, и после её очистки – хорошо, если оставался килограмм. Да, так вот мы тогда жили…
Ты привык к моим магазинным отлучкам. Всегда терпеливо ждал: играл или читал. Ставил пластинки. Только один раз застала тебя в слезах. Была зима, за окнами темень, я стояла несколько часов из-за какого-то куска еды, а когда пришла, ты лежал на большом кресле, свернувшись калачиком, и плакал, лицо было опухшим от слёз и несчастным:
– Я думал, ты уже не придёшь! – с отчаяньем сказал ты.
– Милый мой, милый, прости, мой хороший, но я не виновата, правда, это всё проклятые очереди!
– Я знаю… – горестно выдохнул ты.
Очереди я ненавидела!! Очереди были для меня страданием. Стояла в этих длинных, орущих человеческих хвостах, сердце моё разрывалось от боли за моего ребёнка, и оставалось только молиться: «Пресвятая Богородица, побудь с моим мальчиком, пока я тут, покрой его своим молитвенным покровом, не оставляй его, Пресвятая Богородица! Ты ведь любишь его так же, как я…»
Зимой было особенно тяжело. Но летом и весной, когда ты мог играть на балконе, возиться с цветами, со своими посадками, тебе ждалось легче…
* * *
Ты остаёшься один спокойно. Когда я иду в магазин, или выхожу на улицу позвонить, ты порой даже не обращаешь на это внимание. Играешь себе, или читаешь… Ты читаешь с двух лет, и книги – твои лучшие друзья. И ты по-прежнему обожаешь Лютневую музыку. И Первый фортепьянный концерт Чайковского. И всё равно мне грустно, что приходится оставлять тебя одного.
Нет, никогда не забыть эти длиннющие, озябшие, приплясывающие на морозе очереди за гнилой картошкой…
Вообще очереди за всем! Очереди – это проклятие нашей жизни.
Я ненавидела очереди, ненавидела магазины!
Прости, сынок, прости меня, мой хороший, за такое неправильное устройство нашей жизни…
* * *
Впрочем, книжные магазины и магазины грампластинок я любила.
Я туда забегала каждый раз, получив гонорар за рецензии. Гонорар выдавали в бухгалтерии издательства «Советский писатель». Издательство рядом с Новым Арбатом, где находятся Московский Дом книги и большой магазин грампластинок «Мелодия». Обязательно привозила тебе что-нибудь новенькое. О, как ты радовался новым книгам и новой музыке!…
На оставшиеся деньги закупала на целый месяц пакеты с гречневой кашей. Ты так полюбил её в первые месяцы своей жизни, что без этой каши не мог жить. От чего угодно мог отказать, но от гречневой каши – никогда! Ты мог её есть три раза в день. Она была моим спасением, потому что против другой еды ты периодически бунтовал и ставил меня в тупик: чем же тебя кормить?? Того не хочешь, этого не хочешь.
– Свари мне гречневую кашу! – просил ты.
– Опять? Но ты уже ел её сегодня.
– Ну, люблю я её! Что я могу поделать? Я могу жить на одной гречневой каше. Мне ничего больше не надо.
Но настоящую гречневую кашу (а не пакетный порошок с сухим молоком), ты попробовал только лет в шесть. В магазинах в те годы гречки не было – это был дефицит. Её выдавали перед праздниками (Новым годом, 8 марта, Ноябрьскими) в продуктовых наборах на предприятиях и в конторах. В этих наборах обычно были: курица, пачка сливочного масла, килограмм гречки, пачка «Юбилейного» печенья, коробочка рижских шпрот и индийский чай со слоном. Страна ликовала и оттягивалась, получая эти вкусности. Но тем, которые работали (как я), не в штате, продуктовые наборчики не полагались. Поэтому натуральную гречку ты попробовал в весьма зрелом возрасте. Кто-то нам подарил пакет гречки, я сварила, и ты весьма удивился, что эта коричнево-синеватого цвета «крупинчатая» каша – тоже гречка. Но ты полюбил и эту. Гречневая ты моя душа!
* * *
А ещё (кроме гречневой каши) ты обожал бананы! Но бананы ты ел только раз в год, и то – не каждый год. А если повезёт.
Где-то в конце лета вся Москва на какую-то неделю желтела… В город привозили бананы! Их продавали на улицах с лотков, к этим лоткам выстраивались гигантские очереди… Ты очень любил бананы! Ты готов был стоять вместе со мной в томительных, сладко пахнущих очередях… Счастливчики, уже получившие свой килограмм, поедали их тут же. Урны были переполнены банановыми шкурками, шкурки, солнечно желтея, живописно валялись везде и повсюду… В городе пахло сладко, нежно и волнующе – далёкими, сказочными банановыми странами…
А потом банановая неделя кончалась. И сладкий аромат с улиц быстро выветривался. И вновь пахло плохим бензином…
* * *
Да, а ещё ты любил глазированные сырки! (Что это меня на продуктовую тематику потянуло? Наверное, чтобы вспомнить, как оно было, и получше ценить то, что сейчас.)
К сожалению, в магазинах это лакомство в годы твоего детства не продавалось. Но моя сестра Маришка, которая работала в издательстве, покупала их для тебя в своём издательском буфете. И изредка приносила их тебе. Больше двух в одни руки не давали. И ты никак не мог насытиться этой вкуснятиной.
– Маришка, а каким тиражом издают у тебя на работе эти вкусные сырочки?- спрашивал ты.
* * *
А на самый остаток гонорара я покупала себе пшено и кофе.
Пшено – потому что это была самая дешёвая крупа. И я много лет ела только пшённую кашу. А кофе – потому что я работала по ночам. Все эти годы я спала часа по четыре, не больше. Без кофе я бы не продержалась так долго. Чтобы не заснуть, я пила очень крепкий кофе. А когда глаза и извилины в мозгу начинали слипаться, нюхала баночку с ментолом. Эта баночка была средством от насморка, от заложенности в носу. Но она хорошо действовала и при заложенности в мозгах. Сильный, резкий запах ударял в голову и на какое-то время сдувал сон.
Антошка, попробовав как-то пшённую кашу, сказал скептически:
– И как ты можешь есть эту гадость?
– Во-первых, вовсе не гадость. Каша как каша. А во-вторых, я заметила: не очень вкусная еда быстрее утоляет голод.
– Почему?
– Не знаю. Но вкусных вещей можно съесть сколько угодно, а обычных – ровно столько, чтобы не чувствовать голода.
– Всё ж таки хочется иногда вкусненького…
– Это потому, что ты – ребёнок. А я к еде равнодушна. Однажды мой друг Гавр спросил меня: «Ты какую еду любишь?» Он хотел угостить меня чем-нибудь. А я сказала: «Я еду ненавижу!» Так что я ем пшённую кашу без всяких страданий. Хотелось бы научиться совсем не есть.
* * *
Но если у меня не получалось приехать за гонораром в день выплаты (а причина была одна: если ты был болен, и я не могла тебя оставить одного дома, и везти с собой на метро тоже не могла), то гонорар можно было получить только через месяц.
Оставались алименты. И почему-то эти копеечные алименты иногда где-то терялись. Как-то с большим скрипом они до нас доходили. Приходим с Антошей в очередной раз в сберкассу, а нам опять говорят: «На вашем счету ничего нет». А брать в долг я не любила. Просто не видела в этом смысла. Ведь потом надо будет отдавать! И денег опять не будет. Лучше уж перетерпеть…
Начинались поиски по всем карманам курток и пальто завалявшихся там копеек: чтобы насобирать на четвертушку хлеба. (Я радовалась, что хотя бы каша у тебя есть!) А когда и копеек на хлеб уже не было, оставались только крошки из хлебницы. Да, было и так… К счастью, не часто.
Но ни за что, ни при каких условиях я бы не попросила денег у мамы. После одного случая, когда она упрекнула меня, что слишком много потратила на меня за время моего детства… Да ладно! не хочется вспоминать. После чего я сказала себе: буду умирать от голода, но денег у мамы не попрошу.
* * *
– Вас тут работа ждёт, а вы всё не едете, – сказал Борис Глебович, когда я, наконец, появилась в Литконсультации.
– У меня денег не было на метро. Чтобы приехать.
– Ну, вы бы послали мне телеграмму, и я бы вам выслал, или привёз.
– Но у меня и на телеграмму не было денег! Вообще не было. Ни копейки.
– Как же вы жили?
– Антоша на своей любимой гречневой каше.
– А вы?
– Попоститься никогда не вредно.
* * *
И при этом мне хотелось, чтобы ты относился к деньгам легко.
Поэтому, когда деньги были, я с лёгкостью их тратила. Ни разу не сказала тебе: «Не будем мы покупать эту книгу, или новый конструктор, лучше съэкономим денежки». Нет, лучше пусть будут новые книги и конструкторы! Денежки нужны, чтобы от них был смысл и радость. А не просто сами по себе.
А когда денег не было – мы с тобой не отчаивались, не злилась на весь мир и не причитали. Если их сейчас нет – значит, они скоро будут.
Кстати, мы с тобой обожали делать подарки! «Подарки» – это была ещё одна статья наших расходов, причём – очень важная. Мы любили дарить что-нибудь нашим бабушкам, нашим соседям и друзьям. Что-нибудь недорогое, но приятное. Бабушкам – что-нибудь на кухню, разные предметы обихода, что особо ценят женщины, в особенности – бабушки. Всегда выбирали подарки вместе, и я прислушивалась к тебе. К Каптеревым я не приходила без цветов. Борис Глебович одаривал нас пластинками, и мы ему тоже дарили пластинки. А когда ему исполнилось шестьдесят лет, мы с тобой решили подарить ему маленький кактус с огромным, готовым распуститься, бутоном… Это ты выбрал этот кактус, потому что знал, что Борис Глебович очень любит цветы. А ещё мы подарили нашему доброму другу целую охапку белых гвоздик! Он говорил потом, что наши гвоздики стояли у него на столе целый месяц…
* * *
И был человек, который очень хотел с тобой познакомиться и как-то участвовать в твоей жизни. А я этого человека два года к тебе не допускала. Но этот человек постоянно звонил моей маме и расспрашивал о тебе, и передавал нам приветы. Это – твоя вторая бабушка. Людмила Борисовна. Бабушка Мила. Но я долго не могла видеть её. Особенно после Асиного письма. Я сказала тогда себе: «Никаких родственников нам не надо!»
Хотя Людмила Борисовна ничего плохого мне не сделала. Старые матери не в ответе за своих взрослых сыновей.
И настал день, когда я почувствовала, что уже могу открыть ей двери в наш дом, в наш мир…
Она пришла. Добрая старая женщина. Которая понимала меня, наверное, лучше, чем кто-нибудь другой. И мы… подружились. Я благодарю Бога за то, что Он смягчил моё сердце. И я смогла принять в свою жизнь эту женщину.
Она была тебе чудесной бабушкой целых четыре года. (Столько нам было отпущено до её ухода). А мне она стала подругой – тёплой, внимательной, задушевной. Она приходила где-то раз в месяц, и её приходы были для нас праздником. Надо сказать, что за четыре года она ни разу не напомнила мне о своём сыне. Мы просто дружили. Просто общались. Она обожала литературу, выписывала множество журналов и всегда рассказывала мне о новинках. А мы показывали ей твои стихи, твои рисунки. Ты ей рассказывал о своих любимых инфузориях и насекомых. Бабушка Мила подарила тебе твой первый микроскоп.
Как-то раз она сказала мне:
– Ася очень переживает из-за какого-то письма…
– Я тоже одно время переживала из-за этого письма, – сказала я. – Но уже давным-давно не переживаю.
И больше мы этой темы не касались.
Она умела рассказывать русские народные сказки, и ты слушал её, затаив дыхание…
Она дарила тебе книги. О насекомых, которых ты обожал. О вулканах, в которых ты души не чаял. А однажды она принесла тебе книгу Антуана Сент-Экзюпери «Маленький принц» и сказала:
– Антоша, ты очень похож на героя этой книги.
А мне, прощаясь, она сказала: «Спасибо тебе за Антона! Я счастлива, что у моего любимого внука такая мама».
* * *
Ездили с Людмилой Фёдоровной на Каширку в онкологический центр, где она не так давно проходила лечение. Теперь ей надо время от времени показываться своему врачу. Но ехать одной в это место – тяжело.
Пока мы дожидались своей очереди в коридоре, столько всего насмотрелись!… Как страшно эта болезнь может изуродовать человека! Господи, зачем людям такие испытания?! Зачем?! За что?! Один человек привёз свою молоденькую дочку, лицо которой было прикрыто марлей… а под этой марлей угадывалось такое!… Не забыть эту скорбную пару, и неизбывное горе в глазах отца…
Слава Богу, у Людмилы Фёдоровны всё хорошо.
Привезла её обратно на Огарёва. Обе были чуть живы от усталости. Пили на кухне чай и медленно приходили в себя после увиденного и пережитого…
– Машута, хочешь новые стихи?
– Конечно! Всегда хочу!
– Слушай…
. Привыкаю к новому лицу,
. к новой мере, к новому порядку.
. В новых мыслях, словно бы в лесу,
. я ищу открытую полянку.
. Чтобы неба было – нараспах,
. сколько нужно для большого вдоха,
. чтоб забыть про гибельный распад,
. сбросить малодушную тревогу.
. Только мысли эти – невпопад:
. жизнь тепла,
. и муза – благосклонна…
. Мимо, мимо жёлтый листопад!
. Распахну калитку в белый сад,
. в снежный сад
. зимы моей влюблённой.
. Где в снегах седые видят сны
. белые раскидистые вётлы,
. где под снегом тайно зреют вёсны
. грозной, несказанной новизны…
Она читала, и на моих глазах происходило преображение маленькой, усталой, немолодой женщины – в прекрасную восточную царицу, владеющую таинственной силой Слова!…
– Мамочка Кошка! Господи, как же я вас люблю! Люблю каждую вашу строчку…
Я сидела на полу у её ног, положив голову на её худенькие колени, и она гладила меня по волосам своей почти невесомой рукой… Моя волшебная крёстная.
* * *
Обыски у духовных детей отца Александра. Приехал и сказал об этом один друг, тоже прихожанин храма в Новой Деревне.
Никогда не забыть: как я уничтожала свои стихи… Ради сына. Те стихи, в которых был явный вызов и протест. Знала: если придут и если найдут…
Много я тогда порвала их. И остались в памяти от тех, уничтоженных, только две строчки:
Храни вас Бог, мои друзья,
На этом оголтелом свете…
Знала: если меня посадят, мой сын окажется в детском доме. Но ещё ужаснее, если его отдадут на воспитание моей маме и моему отчиму, заядлым атеистам. Но ещё кошмарнее, если разыщут «папашу», и всучат ребёнка ему! Допустить это было нельзя. Поэтому стихов было совершенно не жалко…
(Но с обыском, к счастью, не пришли. Не могла себе представить, что какие-то чужие люди роются в наших вещах и в наших книжках…)
* * *
Кстати, посадить могли и по другому поводу. И моих родственников это очень напрягало.
– Ну, почему, почему у тебя всё не как у людей? – вздыхала бабушка Дора.
– Скажи: почему ты не хочешь жить, как все люди? – сердилась мама. – Почему не хочешь отдать ребёнка в детсад, а самой пойти на какую-нибудь штатную работу?
Я уже устала им объяснять, что мой ребёнок – не детсадовский. Они считали, что это просто отговорка.
Но мама и бабушка на самом деле боялись реальных вещей, а не мифических. Дело в том, что в те незабываемые годы «каждый советский человек должен был трудиться на благо родного государства, на благо построения светлого будущего – коммунизма». Настоящей работой считалась только та работа, когда человек где-то числился, то есть – работал в штате. А все эти «вольные художники и поэты»… По сути, они были людьми вне закона. И почти каждый «свободный художник» стремился всё же где-то числиться: хотя бы кочегаром, лифтёром, или дворником…
Или надо было числиться членом творческого союза. (Непременно где-то числиться! Чтобы государство знало, где и чем ты занимаешься). Но в союз писателей принимали только при наличии изданной книги. А книга моя зависла в издательстве на долгие годы…
Правда, существовал ещё профсоюз литераторов. Туда принимали и без книги, но тоже – только при наличии определённого объёма опубликованных работ. Каким должен был быть этот объём? Такой, который бы доказывал, что я живу исключительно на свои публикации. Что моя творческая работа меня кормит. Мои же гонорары явно до этого не дотягивали…
По этой причине я нигде не состояла и не числилась. Поэтому мои родственники периодически впадали в панику: им казалось, что за моей дверью уже стоят милиционеры и судебные приставы, только и мечтающие о том, чтобы «забрать и посадить за тунеядство». Ведь по советским меркам мой образ жизни назывался именно так – «тунеядство». Ну, и что, что я все ночи напролёт стучу на своей машинке? Мало ли что, что у меня маленький ребёнок? Дети должны содержаться в детсадах, а матери – на государственной службе. Таковы неколебимые правила советской жизни.
И поэтому, когда до обывателей доходил очередной слух о том, что какого-то там свободного художника или поэта посадили за «тунеядство», то советские граждане с удовлетворением это обсуждали, а моя мама хваталась за сердце…
Сажали не всегда в тюрьму. Иногда сажали в психушку. Потому что уклоняться от строительства коммунизма мог только преступник или сумасшедший. (Независимо от половой принадлежности).
Мои мама и бабушка жили в постоянном страхе за меня. Тем более, имея в семье страшный опыт: дед мой рыл в своё время канал под Дмитровом, и мой отец тоже побывал за колючей проволокой лагерей… Правда, это было при Сталине. Но Сталин давно умер, а страх, казалось, поселился навеки в душах людей.
И когда очередного писателя или художника, или учёного если и не сажали, то вышвыривали из страны, или ссылали куда подальше, мои близкие приходили в полный и окончательный ужас. Они полагали, что лишиться Родины – это ещё страшнее, чем лишиться свободы. Герои тех дней, о ком говорили и на кухнях, и на лавочках у подъездов – Солженицын, Сахаров, Бродский, Ростропович, Любимов, Параджанов… В ком-то они вызывали ужас и ненависть, их клеймили змеино-шипящим словечком «отщепенцы». А в ком-то эти люди вызывали искренний восторг. Например, в каптеревском кругу.
Моя «неправильная» жизнь, и мои «странные» дружбы с разными батюшками, за которыми следило КГБ, всё это держало мою маму в постоянном напряжении и страхе.
– Неужели тебе приятно так жить?
– Мама, я живу свою жизнь.
– Боюсь, это плохо кончится…
Особенно она боялась за меня, когда отца Димитрия Дудко лишили прихода и посадили в тюрьму.
* * *
В Новой Деревне.
Эта тётка с хищными ноздрями и сиреневым ртом, она вечно лезет со своими советами!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.