«Хор» Бориса Пастернака. Опыт комментария

«Хор» Бориса Пастернака. Опыт комментария

Хор

Ю. Анисимову

Жду, скоро ли с лесов дитя,

Вершиной в снежном хоре,

Падет, главою очертя,

В пучину ораторий.

(Вариант темы)

Уступами восходит хор,

Хребтами канделябр:

Сначала – дол, потом – простор,

За всем – слепой октябрь.

Сперва – плетень, над ним – леса,

За всем – скрипучий блок.

Рассветно строясь, голоса

Уходят в потолок.

Сначала – рань, сначала рябь,

Сначала – сеть сорок,

Потом – в туман, понтоном в хлябь,

Возводится восток.

Сперва – жжешь вдоволь жирандоль,

Потом – сгорает зря;

За всем – на сотни стогн оттоль

Разгулы октября.

Но будут певчие молчать,

Как станет звать дитя.

Сорвется хоровая рать,

Главою очертя.

О, разве сам я не таков,

Не внятно одинок?

И разве хоры городов

Не певчими у ног?

Когда, оглядываясь вспять,

Дворцы мне стих сдадут,

Не мне ль тогда по ним ступать

Стопами самогуд?

Первая книга стихов Бориса Пастернака – «Близнец в тучах», изданная в декабре 1913 года, до сих пор достаточно редко привлекала к себе внимание исследователей истории русской поэзии и даже специалистов по творчеству Пастернака. Несмотря на то что связь ранней лирики Пастернака с современной ему поэзией отмечалась и в критике, и в литературоведческих работах, никто почти не пытался предложить интерпретации его стихотворных текстов, опираясь на реминисценции с поэзией А. Белого, К. Бальмонта, Вяч. Иванова и других «влиятельных» авторов 1900-1910-х годов.

Стихотворение «Хор» – одно из самых «темных» – сложных для понимания в «Близнеце в тучах». В то же время на его примере достаточно хорошо видна связь пастернаковских образов и мотивов как с традицией русской поэзии, так и с современными ему эстетическими теориями.

Стихотворение посвящено поэту и переводчику Юлиану Павловичу Анисимову, в московской квартире которого собиралось в конце 1900-х – начале 1910-х годов общество молодых поэтов и музыкантов «Сердарда», названное позже Пастернаком, принадлежавшим к числу его членов, в «Охранной грамоте» «пьяным сообществом».

В качестве эпиграфа Пастернак поставил собственное четверостишие, «варьирующее тему» стихотворения, написанное тем же размером, но с другим чередованием мужских и женских рифм (см. ниже).

Кратко представляя содержание стихотворения, можно сказать, что осеннее утро после творческой ночи (жжешь вдоволь жирандоль – одно из названий канделябра) превращается в повод к обсуждению свойств и происхождения творчества вообще и вместе с тем положения художника-творца в мире.

Хор становится символом одновременно музыки и архитектуры, театра и поэзии. Образный строй стихотворения дает возможность нескольких взаимодополняющих и частично не зависящих друг от друга прочтений. Прежде всего – последовательность: уступы хора, плетень, скрипучий блок, сеть сорок и понтон могут быть прочитаны как иконическое воспроизведение нотной записи, где: [а-я-]^0013а уступами можно усмотреть описание рисунка полифонической ткани – вступление нового голоса записывается на другом нотном стане над предыдущим с отступом от левого края;

плетень – знаки диезов (ср. в «Охранной грамоте» ч. 1 гл. 3 —

«…Над плетнем симфонии загоралось солнце Ван Гога»);

леса – линии строк, соответственно пересекаемые знаками нот;

скрипучий блок – фигура сопранового, альтового или тенорового ключа («ключа до»), своей формой напоминающего строительную лебедку – блок;

сеть сорок – знаки нот с хвостиками, которые пишутся в партитуре в тех случаях, когда под нотным текстом подписаны слова для хора;

понтон – знаки лиг.

Возможности «музыкального» прочтения этим не ограничиваются, слово хор помимо значения группы певчих (которые могут располагаться на следующих одно над другим возвышениях – уступами восходит) также терминологически обозначает группу струн, настроенных в унисон, в том числе группу органных труб, управляемых одной клавишей. Соответственно, если мы предполагаем, что в тексте стихотворения отзывается образ органа, то первую строку – Уступами восходит хор – можем прочесть как описание органных труб, напоминающих «уступы гор» или лес (ср. у Мандельштама: «В тот вечер не звучал стрельчатый лес органа…»), или как описание органной клавиатуры (ступенчатой), что в свою очередь позволяет в хорах городов усмотреть поднимающийся вверх лес труб «городского ансамбля» (обратим внимание, то этот термин принадлежит одновременно и к музыкальной, и к архитектурной лексической системам), закрытых сверху крышечками, как и трубы органа. Лирическое «я» поэта также уподобляется органисту – играющему не только на клавиатуре, но и на педалях инструмента (уподобленного городу – хоры городов) – по ним ступать стопами самогуд. За рождением и ростом музыки – хора – в тексте стоит, видимо, и архитектурный ряд представлений – леса – как леса строительные, скрипучий блок – как именно строительный блок для подъема тяжестей, наконец, голоса строятся, восток возводится, а у ног находятся хоры городов – объединяющие музыку и архитектуру. (Образы города и инструментального ансамбля в «Близнеце в тучах» уже соединялись в стихотворении «Лирический простор».)

Параллельно в тексте можно разглядеть и театральный образный «слой», в рамках которого одинокого лирического персонажа над хорами городов можно рассматривать как одинокого актера на сцене (подобный образ позже возникает у Пастернака в прозе – в «Письмах из Тулы» и в поэзии – «О знал бы я, что так бывает», в «Гамлете» и др.) – одинокого и противопоставленного многоголосому хору, как в древних греческих трагедиях (ср. в стихотворении «Близнеца в тучах» «Лесное»: «То хор, то одинокий некто…»). Вспомним также, что уже самые архаичные декорации – раскраска древнегреческой скены (сцены) изображала горы, лес, город, дворец или военный лагерь. Соответственно – уступами, хребтами, хоры городов, дворцы, а также рать и сдающие стих дворцы, где можно усмотреть «военную» семантику, – создают традиционный античный фон трагедии. Наконец, и социальный мотив, связанный с бунтарской сущностью поэзии – дворцы мне стих сдадут (подкрепленный ритмической перекличкой с Бальмонтом), может быть сопоставлен с прометеевским сюжетом эсхиловской трагедии. О трагическом «репертуаре» театра в «Хоре» свидетельствуют упомянутое в эпиграфе (варианте темы) падение дитя с лесов, а затем в самом стихотворении – зовущее дитя на фоне молчащих певчих.

Среди литературных источников пастернаковского текста отметим прежде всего стихотворение А. Фета «Был чудный майский день в Москве…», написанное тем же размером – ямбом с чередованием четырех– и трехстопных строк (обратим внимание, что у Фета рифмовка МЖМЖ такая же, как в эпиграфе – «варианте темы» у Пастернака):

…Вдруг звуки стройно, как орган,

Запели в отдаленьи;

Невольно дрогнула душа

При этом стройном пеньи.

И шел и рос поющий хор,

И непонятной силой

В душе сливался лик небес

С безмолвною могилой.

…И миновал поющий хор,

Его я минул взором,

И гробик розовый прошел

За громогласным хором…

…За гробом шла, шатаясь, мать.

Надгробное рыданье!

Но мне казалось, что легко

И самое страданье.

Фетовское стихотворение помимо общности размера и сочетания мотива смерти ребенка с хором содержит еще один мотив, становящийся центральным в более близких по времени написания к Пастернаку стихах Н. Минского и В. Брюсова – мотив диалектического «единства противоположностей»: чудный майский день, похороны ребенка, легкость страданья и т. д. Декларативное стихотворение Минского «Два пути» написано не только тем же размером – ямбом с чередованием четырех– и трехстопных строк, но также и со сплошными мужскими рифмами, как и в пастернаковском тексте:

Нет двух путей добра и зла —

Есть два пути добра.

Меня свобода привела

К распутью в час утра.

И так сказала: «Две тропы,

Две правды, два добра —

Раздор и мука для толпы,

Для мудреца – игра.

То, что доныне средь людей

Грехом и злом слывет,

Есть лишь начало двух путей,

Их первый поворот.

Сулит единство бытия

Путь шумной суеты.

Другой безмолвен путь – суля

Единство пустоты.

Сулят и лгут – и к той же мгле

Приводят гробовой.

Ты – призрак бога на земле,

Бог – призрак в небе твой.

Проклятье в том, что не дано

Единого пути.

Блаженство в том, что все равно,

Каким путем идти.

Беспечно, как в прогулки час,

Ступай тем и другим,

С людьми волнуясь и трудясь,

В душе невозмутим.

Их правду правдой отрицай,

Любовью жги любовь.

В душе меня лишь созерцай,

Лишь мне дары готовь.

Моей улыбкой мир согрей,

Поведай всем, о чем

С тобою первым из людей

Теперь шепчусь вдвоем.

Скажи, я светоч им зажгла,

Неведомый вчера.

Нет двух путей добра и зла,

Есть два пути добра».

1901

Такую же ритмическую форму имеет и декларативная концовка брюсовской поэмы «Царю Северного полюса»:

Голос

Я вам принес благую весть,

Мечты былых веков:

Что в мире много истин есть,

Как много дум и слов.

Противоречий сладких сеть

Связует странно всех:

Равно и жить и умереть,

Равны Любовь и Грех.

От дней земли стремись в эфир,

Следи за веком век:

О, как ничтожен будет мир,

Как жалок человек!

Но, вздрогнув, как от страшных снов,

Пойми – все тайны в нас!

Где думы нет – там нет веков,

Там только свет – где глаз.

Стихий бессильна похвальба,

То – мрак души земной.

К победе близится борьба, —

Дышу, дышу весной!

И что в былом свершилось раз,

Тому забвенья нет.

Пойми – весь мир, все тайны в нас,

В нас Сумрак и Рассвет.

1898–1900

Здесь тот же мотив вечной двойственности: мрак – свет, любовь – грех и т. д., а кроме того, с пастернаковским текстом оба приведенные стихотворения перекликаются еще и темой рассвета, «часа утра». Наибольшее число употреблений ямба, чередующего четырех– и трехстопные строки со сплошной мужской рифмой, в поэзии рубежа веков мы встречаем у К. Бальмонта – в книге «Будем как солнце» «Да, я люблю одну тебя…»:

…За то, что ты, забыв себя,

Спешишь с высот упасть.

С высот холодных и немых Тебя я заманил…

(Ср.: «Скоро ли с высот дитя… падет…»).

Также и «Заклятие» уже в первой строке декларирует ту же «двойственность», которую мы отмечали у Минского и Брюсова:

Я видел правду только раз,

Когда солгали мне…

В книге Бальмонта «Только любовь» тот же мотив в сочетании с «музыкой» в стихотворении «Лунная соната»:

Моя душа озарена

И Солнцем, и Луной,

Но днем в ней дышит тишина,

А ночью рдеет зной…

В его книге «Песни мстителя» – «Царь-ложь» с ярко выраженным социальным мотивом:

…Но кровь рабочего взошла,

Как колос, перед ним…

Гудят колосья, как толпа,

Растет колосьев строй…

(Ср.: Восходит хор и строясь голоса – при наличии у Пастернака также и намека на социальный мотив: Дворцы мне стих сдадут…)

Традиционный мотив одиночества поэта-художника и непонимания его окружающими (…разве сам я не таков, / Не внятно одинок…) мы встречаем и у Д. Мережковского в стихотворении «Одиночество»:

Поверь мне: люди не поймут

Твоей души до дна!..

Мотивы сопоставления поэта-певца и царя, связанности хора и леса, а также ряд мотивов, важных для всей книги «Близнец в тучах» и не выраженных явно в «Хоре» – мотивы «двойничества» и «гибельного плавания» находим в стихотворении «Уход царя» из книги «Нежная тайна» Вяч. Иванова:

Вошел, – и царь челом поник.

Запел, – и пир умолк.

Исчез… – «Царя позвал двойник» —

Смущенный слышен толк.

Догнать певца Царь шлет гонца…

В долине воет волк.

Царевых вежд дрема бежит;

Он бродит, сам не свой:

Неотразимо ворожит Напев, еще живой…

Вся дебрь ясна;

Стоит луна За сетью плющевой.

Что вещий загадал напев,

Пленительно-уныл?

Кто растерзал, как лютый лев,

Чем прежде счастлив был?

В душе, без слов,

Заветный зов, —

А он забыл, забыл…

И царь пошел на смутный зов,

Тайком покинул двор.

Широкошумных голосов

Взманил зыбучий хор.

И все родней —

О ней, о ней! —

Поет дремучий бор.

И день угас; и в плеске волн,

Где лунною игрой

Спит, убаюкан, легкий челн, —

Чья песнь звенит порой?

Челнок плывет,

Она зовет

За острой той горой.

На бреге том – мечта иль явь?

– Чертога гость, певец;

Он знает путь! – и к брегу вплавь

Кидается пловец…

Где омут синь,

Там сеть закинь —

И выловишь венец.

Из поэтического контекста, не связанного с ритмической структурой, необходимо назвать также блоковское «Девушка пела в церковном хоре…» – с «плачущим ребенком», а также прозаический текст самого Пастернака «История одной контроктавы» об органисте, который в порыве творческого экстаза не услышал зов ребенка, забравшегося в органный механизм, и раздавил собственное дитя.

Кроме того хор, причем именно хор античный, театральный, в 1900– 1910-х годах был предметом постоянного обсуждения в статьях Вяч. Иванова, посвященных проблеме построения нового искусства. Греческая трагедия, где хор находился в единстве с «протагонистом» дифирамба, представлялась Иванову тем идеалом, где нет противопоставления «поэта» и «толпы», «черни». Например, в статье «Символика эстетических начал» Иванов писал: «Восхождение – это символ того трагического, которое начинается, когда один из участвующих в хороводе дионисовом выделяется из дифирамбического сонма. Из безличной стихии оргийного дифирамба подъемлется возвышенный образ трагического героя, выявляясь в своей личной особенности, – героя, осужденного на гибель за это свое выделение и обличие. Ибо жертвенным служением изначала был дифирамб, и выступающий на середину круга – жертва. Во всяком восхождении – “incipit Tragodia”».

Законы искусства, одновременно в терминах архитектуры, музыки, театра и слова объединенных как раз вокруг хора, Иванов рассматривает в статье «Вагнер и дионисово действо»: «Хор должен быть освобожден и восстановлен сполна в своем древнем полноправии… Зодчий, чьею задачей Вагнер положил строение нового театра, еще не смеет создать, в сердцевине подковы сидений, – круглой орхестры для танца и песнопений хора – двойственного хора, являющихся нам в мечте действ: хора малого, непосредственно связанного с драмой, и хора расширенного, хора-общины. Мост (ср.: понтоном в хлябь. – К.П.) между сценой и зрителем еще не переброшен – двумя “сходами” через полость невидимого оркестра из царства аполлоновых снов в область Диониса… Если всенародное искусство хочет быть и теургическим, оно должно иметь орган хорового слова». Отметим также уподобление музыки и архитектуры в статье Иванова «Предчувствия и предвестия», и там же – необходимость присутствия хора в искусстве, где герой находится в «уединенном молчании». Но более всего параллелей с пастернаковским текстом мы находим в статье Иванова «О существе трагедии», которая была напечатана в 1912 году в мусагетовском журнале «Труды и дни» (№ 6) с эпиграфом из стихотворения А. Скалдина «Зодиак-Близнецы». Эпиграф дополнительно связывает статью Иванова с организующими мотивами «Близнеца в тучах» Пастернака. Напомним, что центральное стихотворение книги «Близнецы», несомненно, связано и с зодиакальным созвездием.

Зодиак-Близнецы

Сошлися майской ночью звездной

Заложники своей вины,

Единой волей сведены

Над узкой каменною бездной,

Отца единого сыны.

То Дионис – Загрей сладчайший

И сребролукий Аполлон, —

Кому удел определен

Вражды и дружбы величайшей

До истеченья всех времен.

Так, Иванов пишет: «…Наша эстетика многое приобретет, если мы привыкнем в каждом произведении искусства различать два неизменно присутствующие в нем, взаимно-противоположные, но и взаимо действенные начала (ср.: со всеми выше перечисленными примерами из Фета, Минского, Брюсова. – К.П.)… Мы не можем… отрицать двойственный, двуприродный состав всякого художественного творения… Бог строя, соподчинения и согласия, Аполлон есть мощь связующая и воссоединяющая: бог восхождения, он возводит от разделенных форм к объемлющей их верховной форме… Бог разрыва, Дионис, нисходя… Дионис, как известно, – бог женщин по преимуществу, дитя, ими лелеемое… и, наконец, их жертва… Искусство, посвященное раскрытию диады, необходимо будет искусство действия, “действом”– если не чистою музыкой… Логически неизбежный конец должен сделать искусство, посвященное раскрытию диады, катастрофическим. Становление, им воспроизводимое (ср.: восходит хор… строясь, голоса уходят в потолок… возводится восток и т. д. – К.П.), будет являться безостановочным склонением к некоему срыву (ср.: с лесов дитя… падет… сорвется хоровая рать, главою очертя. – К.П.)». Эта же тема «жертвы ребенка», связывающая пастернаковский текст с его «Историей одной контроктавы» и с фетовским стихотворением, находит здесь параллель в ивановском обсуждении «Агавы… бессознательно совершающей священное сыноубийство» и «служителей» искусства, которые находятся в состоянии объятости «то вдохновением, то слепым безумием (подобно Титанам, растерзавшим божественного младенца)».

Таким образом, «Хор» Пастернака вполне соответствует и ивановским идеям о строении нового искусства как искусства, наследующего античной трагедии и объединяющего в себе музыку, хор, архитектуру, театр, поэзию. Очевидно, Пастернаку близка и идея, что это новое искусство может стать, по выражению Иванова, «всенародным» – «дворцы мне стих сдадут».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.