МОИ ПЕРВЫЕ ШАГИ НА РАДИОСТАНЦИИ «СВОБОДНАЯ ЕВРОПА»

МОИ ПЕРВЫЕ ШАГИ НА РАДИОСТАНЦИИ «СВОБОДНАЯ ЕВРОПА»

В начале 1965 года я получил письмо с уведомлением, что могу быть принятым на работу на радиостанцию «Свободная Европа», если не изменил своих первоначальных намерений.

Если бы это зависело только от меня, я, может быть, и изменил бы намерения. Но ведь я выполнял конкретный приказ, и «Свободная Европа» (а точнее, разместившиеся под ее вывеской разведывательные ячейки ЦРУ) не перестала быть для меня целью номер один. Поэтому я написал в Мюнхен, что только и мечтаю о работе на радиостанции и очень рад, что этот вопрос решен положительно. В данном случае я действительно не преувеличивал. Хотелось наконец достичь цели, оказаться в кругу людей и проблем, теоретически изученных в Центре, хотелось в конце концов стать лицом к лицу с моими противниками, о которых я столько слыхал. Мне надоело влачить жалкое существование в лагерях, осточертел маразм охранных рот, я по горло был сыт западным образом жизни.

Когда перед выездом в ФРГ я спросил Генрика, надолго ли я еду, он ответил: «Время пребывания будет зависеть от конкретных оперативных нужд. Ничего заранее в данном случае нельзя планировать. Однако я думаю, что это не продлится дольше, чем два-три года…»

Мне запал в память этот ответ. Поэтому когда я узнал о представившейся возможности устроиться на работу на радиостанцию «Свободная Европа» начиная с апреля 1965 года, то сразу сделал простой подсчет. Из него вытекало, что к концу 1968-го или самое позднее в начале следующего года я вновь буду в Польше. Этот срок мне показался небольшим, и я заранее обрадовался, не видя впереди каких-либо серьезных осложнений. Получилось, однако, иначе. Я не только вынужден был находиться в Мюнхене дольше запланированного срока, но и тогда, уже как работник радиостанции «Свободная Европа», продолжал оставаться, хотя и в иной форме, на задворках жизни. Персонал «Свободной Европы» изолирован от хода нормальных повседневных дел столицы Баварии, отделен стеной недоверия от мюнхенцев, подвергнут всеобщему бойкоту и даже — как я заметил — определенному сознательно подчеркнутому презрению. Многие люди смотрят на работников радиостанции «Свободная Европа» как на непрошеных гостей, выполняющих работу, которая никому не приносит пользы и не делает чести. Персонал «Свободной Европы», образно говоря, посажен в позолоченную клетку, составляет изолированный микроскопический мир, наглухо закрытый и бдительно хранящий свои секреты.

Весной 1965 года я еще не знал этот мир так хорошо. Радовался только, что худшее осталось позади. Расставшись с охранной ротой, я воспользовался случаем и съездил на неделю в Лондон. Письма к королеве подействовали. Британскую визу в конце концов я получил. Эта поездка была мне нужна по многим существенным причинам. Отпуск удался на славу. Я снова встретил людей, с которыми познакомился во время своего первого пребывания в Великобритании.

Довольный успешным решением самого трудного для меня вопроса и приятно усталый после проведенного в Лондоне отпуска, я ехал в столицу Баварии почти без всяких забот, как в туристическую поездку. От скуки я любовался прекрасными пейзажами, проплывавшими за окнами вагона.

Поезд из Лондона в Мюнхен долго едет вдоль Рейна. Это одна из наиболее живописных дорог в Европе. Из окна вагона не видно, что Рейн сегодня — о чем я многократно читал в западногерманских газетах — это крупнейшая клоака мира, поскольку в нем содержится больше промышленных отходов, чем воды. Появляющиеся на поверхности пятна масла придавали даже красоту этой реке, так как в лучах весеннего солнца они переливались всеми цветами радуги на волнах от проплывавших самоходных барж и белых пассажирских теплоходов. Движение по этому водному пути было оживленным. На склонах окрестных холмов грелись на солнце виноградники. В это время года они напоминали линяющих ежей, так как из земли торчали только ряды жердей, на которых еще не зеленели виноградные лозы. За виноградниками тянулись леса, а пространство между ними и террасами полей было густо усеяно деревеньками, сгрудившимися вокруг церквей со стрельчатыми башнями, и красиво расположенными городками. То тут то там на вершинах холмов остро вырисовывались башни замков. Такие замки со множеством башен, с выступами в стенах, бойницами и крутыми крышами любят рисовать художники в исторических книжках, предназначенных для детей и молодежи. Замки над Рейном выглядят романтически, ассоциируются с повестями о рыцарских турнирах, приключениях и благородных поступках. Историческая правда, связанная с ними, более прозаична. За зубчатыми стенами и башнями этих строений никогда и никто не укрывался от стрел и пушечных ядер. Нынешние формы большинства таких замков являются творением конца XIX и даже начала XX века. Готический собор в Кельне, чтобы он более соответствовал требованиям стиля, тоже еще достраивался в 1842—1880 годах, то есть уже после победы пруссаков под Седаном. На деньги, которые побежденная Франция выплатила в виде контрибуции, бисмарковская империя понастроила себе готических достопримечательностей.

В Мюнхене я ориентировался уже достаточно свободно. По своим предыдущим приездам я уже знал отель, в котором радиостанция «Свободная Европа» резервировала комнаты для таких гостей, как я. Когда в Мюнхен приезжали люди с фамилиями, когда-то известными в Польше, чтобы записать передачу, оплевывающую страну, которой они обязаны своей прошлой славой, радиостанция «Свободная Европа» не жалела денег. Их помещали в роскошных апартаментах. Моя комнатушка в отеле «Адриа», так же как позднее и комнаты в отеле «Морена», была крохотной. В ней помещалась кровать, умывальник и шкаф, такой тесный, что в нем с трудом поместились вещи, которые я привез, а их было у меня немного.

Энглишер Гартен в Мюнхене — это обширный парк в английском стиле: деревья и кусты растут здесь якобы без людского вмешательства, не подрезанными, не подстриженными. В Энглишер Гартен приходят прогуляться и выпить пива в многочисленных ресторанчиках. Парк тихий, хотя и небезопасный. Рассказывали о совершаемых в нем нападениях в целях грабежа и разгуливающих по ночам выродках. В последние годы эти слухи и рассказы получили новую питательную почву. Под одним из дубов расположились хиппи. Полиция много раз их прогоняла, но они возвращались. Со временем на адрес «под дубом» стали приходить письма, там соорудили даже нечто вроде почтового ящика. Со стороны «порядочных» жителей Мюнхена, старающихся выглядеть образцом всех буржуазных добродетелей, на хиппи сыпались громы и молнии. Обывателей возмущало то, что в Энглишер Гартен на глазах проходящих господ хиппи творили то же самое, что сами эти «порядочные» люди делали без свидетелей, охотней всего вне собственного дома. Разумеется, я далек от того, чтобы восхвалять хиппи и их оригинальные обычаи, но чем дольше я находился в ФРГ, чем лучше узнавал солидных господ, для которых марка автомобиля, величина телевизионного экрана и толщина бумажника были единственным мерилом ценности человека, тем больше терпимости проявлял по отношению к этим разочарованным в жизни юношам и их неопрятным девушкам.

Одна из улиц, ведущих к парку, также называется Энглишер Гартен. Именно на ней под номером один стоит импозантное здание с фасадом из алюминиевых плит и стекла возле Арабеллаштрассе. Сравнивая резиденции этих двух радиостанций, директор «Свободной Европы» вполне может чувствовать себя несправедливо обойденным. Единственным утешением для него является близко расположенный парк и теннисные корты, охотно посещаемые любителями этого вида спорта.

Чтобы, войти в здание радиостанции «Свободная Европа», нужно иметь пропуск. Работники, проходящие испытательный срок (он длился обычно три месяца, иногда дольше), имеют пропуска одного цвета, а те, кто его выдержал, — другого. Пропуска имеют формат приблизительно такой же, как проездные месячные билеты на городском транспорте. На них наклеены фотографии, и покрыты они прозрачным пластиком. Пропуска предъявляются при входе вахтерам, обычно рослым мужчинам, одетым в костюмы одинакового цвета и покроя. Вахтеры вооружены, но оружия открыто не носят. Пояса с пистолетами в кобурах появляются на них в дни выплаты жалования. Тогда они стоят не только у выходов, но и у касс.

Изучение системы наружной охраны здания, способов несения службы вахтерами, их характеров, привычек и навыков отняло у меня вначале порядочно времени. Я должен был лично проверить все это, запомнить много важных для меня деталей, убедиться, когда и как я смогу после рабочего времени входить и выходить из здания. Через некоторое время система охраны не являлась для меня секретом.

Посторонние лица, приходящие на радиостанцию, обращаются в холле к девушке, которая сначала спрашивает, имеет ли господин «икс» желание встретиться с господином «игреком». Вызванный работник радиостанции «Свободная Европа» должен получить от своего шефа соответствующее разрешение, а затем лично сам спуститься к посетителю. Если хочешь провести его внутрь здания, необходимо выписать ему пропуск, на котором точно отмечается время прихода и ухода. Для тех, кого не приглашают внутрь, в вестибюле стоят кресла.

Я показал девушке письмо, приглашающее меня на работу на радиостанцию «Свободная Европа». Она позвонила, кто-то ко мне вышел, и началось выполнение формальностей.

Радиостанция «Свободная Европа» является учреждением, возникшим по инициативе ЦРУ и финансируемым американской разведывательной службой. В течение длительного времени этот факт старались тщательно скрывать от общественного мнения даже на Западе. Позднее, когда то там то здесь начала появляться информация об этих связях, руководители радиостанции сами или голосами дикторов клялись перед микрофонами, что обвинение «Свободной Европы» в каких-то контактах с ЦРУ «несерьезно», не соответствует действительности.

«Польская» радиостанция, как утверждалось, пользовалась только американской благотворительностью, воплощенной в радиопередатчиках, в студиях, обитых звукопоглощающими плитами, и в другого рода мелкой материальной помощи, о которой не стоит даже и вспоминать. Сейчас, после дискуссии в конгрессе США, когда факт тесной и многосторонней связи ЦРУ и радиостанции «Свободная Европа» был официально зафиксирован в парламентских стенограммах, в передачах «Свободной Европы» можно услышать несколько иные интонации. Уже не отрицается так категорически факт финансирования радиостанции ЦРУ, хотя по-прежнему умалчиваются цели и методы работы так называемых корреспондентов «Свободной Европы», а также, что еще более важно, способы использования собираемой информации.

Официальное разоблачение связей между ЦРУ и радиостанцией «Свободная Европа» поставило руководителей этой радиостанции в трудное положение. Ведь никто не отрицает, что ЦРУ занимается шпионажем, политическими диверсиями, организует государственные перевороты и покушения на прогрессивных общественных деятелей во многих странах на всех континентах. Эти факты всем известны и широко комментируются. Конечно, Новак и его люди чувствовали бы себя спокойнее, если бы никто не знал, что радиостанция «Свободная Европа» является одним из важных звеньев ЦРУ, управляемым в вопросах принципиального характера из-за океана. Секретные службы в основном действуют в тени, они не любят гласности. В конце концов я также, став работником радиостанции «Свободная Европа», не хвалился тем, что меня послало разведуправление в Варшаве. В лице Новака, Гурецкого или Заморского я видел не людей, искренне считавших себя поборниками интересов Польши, а прежде всего работников, состоявших на жаловании ЦРУ, послушных исполнителей воли американцев. Я знал характер и закулисную сторону функционирования радиостанции как инструмента ЦРУ. Поэтому меня совсем не удивили формальности, которые я должен был выполнить, переступив порог этого учреждения.

Каждый, кто хочет работать на радиостанции «Свободная Европа», должен дать письменное согласие на то, что его биография и личность будут специально изучены. Эти «исследования» производят по поручению контрразведки различные службы. Я знаю, что в моем случае полковник Ганс Фишер, носивший официально титул директора административного отдела, а фактически бывший шефом службы безопасности радиостанции «Свободная Европа» в Мюнхене, получил на меня несколько отзывов: от господина Б из Цирндорфа, от симпатичного американца, который допрашивал меня в Нюрнберге, и от работников британской и западногерманской контрразведок, которые «опекали» охранные роты. Мне известны также случаи, когда отзывы о поляках — кандидатах на работу на радиостанции «Свободная Европа» — старались получить через разведку непосредственно в их стране. Один из работников радиостанции, Анджей Смолиньский, рассказывал мне, что, когда он почувствовал, что некоторые его начальники стали относиться к нему с недоверием, и пожаловался на это одному американцу, тот прямо ему заявил: «Что делать? Мы запросили о вас наше посольство в Варшаве. Оно ответило, но, к сожалению, полученный отзыв не является однозначно положительным».

После сбора всей информации о кандидате в работники радиостанции Ганс Фишер часто проводит с ним беседу. На меня она не произвела большого впечатления (я прошел через гораздо более трудные испытания), но я знаю людей, которые сознательно избегали Фишера, а вызова к нему в кабинет просто боялись. Вероятно, он мог быть мало симпатичным и очень дотошным в своих вопросах. Директор по кадрам радиостанции «Свободная Европа» Рассел Пул подписывал решение о принятии на работу лишь после получения одобрения Ганса Фишера.

Каждый вновь принятый должен собственноручной подписью в присутствии свидетеля, то есть другого работника радиостанции «Свободная Европа», подтвердить, что он принял к сведению и обязуется строго выполнять инструкцию по внутренней безопасности, разработанную Security office (бюро безопасности). В период моей работы на радиостанции «Свободная Европа» эта инструкция стала еще более строгой. Работникам радиостанции нельзя было ездить в социалистические страны, контактировать с их дипломатическими, торговыми или культурными представителями. Запрещалось также звонить лицам, проживающим в социалистических странах.

О каждом, даже случайном, контакте с гражданами этих стран следовало докладывать в Security office. Работник «Свободной Европы» обязан был сообщать, при каких обстоятельствах установлен контакт, кем является особа, с которой он разговаривал, где эта особа живет, какие имеет политические взгляды и т. п.

Принятый на работу должен быть также сфотографирован на радиостанции «Свободная Европа». Личные документы, выдаваемые радиостанцией или с ее помощью (на радиостанции существовало специальное бюро, занимавшееся получением виз, паспортов и т. п.), были снабжены преимущественно фотографиями, выполненными собственным фотоателье.

В первый день я должен был посетить множество комнат в обширном здании радиостанции. Путешествие заняло у меня почти целый рабочий день. Однако я успел на аудиенцию у директора польского отдела Яна Новака, который уже ждал меня.

Новак принял меня доброжелательно, но недвусмысленно дал понять, что ждет от меня выражения признательности за великодушный жест. В конечном счете от него зависело, буду ли я принят сюда на работу. Я знал об этом и не обманул его ожиданий: благодарил его горячо, не скупясь на приятные слова. Он получил то, чего хотел. В этой роли я выступил, пожалуй, безупречно.

В кабинете директора я вновь был представлен Казимежу Заморскому, которого Новак специально вызвал. С Заморским я познакомился за год до этого, когда в первый раз приехал в Мюнхен. Тогда он был для меня лишь одним из руководителей польской редакции, теперь я стал его непосредственным подчиненным. Таким образом, мне необходимо было сразу приспосабливаться к существующей субординации, чтобы не совершить какого-нибудь промаха. В присутствии Заморского Новак проинформировал меня о подготавливаемой программной конференции польского отдела (обычно его называли «польская редакция») и предложил мне выступить на ней.

— Мы очень рассчитываем, что вы выскажетесь, — настаивал он. — Прошу подготовиться к этому выступлению. Я хотел бы, чтобы вы, как человек, который недавно покинул Польшу, рассказали нам, как польский народ оценивает свое положение. Особенно нас интересует проблема молодежи: что думают и как смотрят на свое положение студенты, молодые рабочие, крестьяне?..

Новак явно возвращался к теме беседы, которую я однажды имел с ним, а позднее — с американцем по фамилии Браун. Тогда меня спросили: «Предположим, что в Польше рушиться коммунистический строй. Могло бы молодое поколение поляков в такой ситуации представить себе реставрацию частной собственности на банки, крупные предприятия, создание заново больших поместий и восстановление родовых имений?»

Я рассмеялся тогда и начал объяснять, почему это невозможно. Помню, что употребил выражение: «Уж не настолько они тронутые, чтобы клюнуть на это», которое очень понравилось Новаку, так как он услыхал его, кажется, в первый раз. В польской редакции радиостанции «Свободная Европа» отдают себе отчет в том, что польский язык, которым они пользуются, начинает отличаться от живого языка, на котором разговаривают в Польше, постоянно изменяющегося, обогащающегося новыми выражениями и идиомами. Впрочем, я сам после возвращения в Польшу испытывал трудности в нахождении нужных слов. Те, кто слушал мои выступления по телевидению сразу же после моего возвращения на родину, наверное, согласятся со мной. Чтобы избежать языкового отчуждения, на радиостанции «Свободная Европа» для редакторов подготавливается своего рода словарик современных польских слов и выражений. Однако большинство польских сотрудников не умеет пользоваться этим словарем. Исключением может являться Тадеуш Новаковский-Ольштынский, но он писатель, и, как мне кажется, даже способный.

Поставленный мне Новаком вопрос относительно взглядов молодежи в Польше был, как я узнал позже, важной тестовой проверкой. Американцы, то есть владельцы и фактические руководители радиостанции «Свободная Европа», на рубеже 1964—1965 гг. перестроили радиопрограмму на польском языке, так как пришли к выводу, что примитивный антикоммунизм и полное отрицание всего социалистического не вызывает отклика среди слушателей в Польше. Они стали выпускать в эфир материалы ревизионистского содержания, следуя новым концепциям политической стратегии и тактики США по отношению к социалистическим странам. Между моментом, когда бывают сформулированы принципы действий, и их практическим применением проходит, как правило, определенное время. Этот период необходим для того, чтобы общие положения приспособить к геополитическому направлению действия, придать ему определенную пропагандистскую форму, учесть интересы и пожелания потребителя. Поисками формулы для американской ставки на ревизионизм в Польше, которую могли бы принять на вооружение специалисты психологической войны, занялась парижская «Культура» и ее публицисты, особенно Юлиуш Мерошевский. Разумеется, «Культура» делала это не по собственной инициативе и не за свой счет. Этот ежемесячный журнал и его сотрудники являются, как и радиостанция «Свободная Европа», собственностью ЦРУ. Ян Новак, первое лицо в польском отделе «Свободной Европы», иногда конкурирует с графом Ежи Гедройцем, шефом парижской «Культуры». Однако в принципиальных вопросах, как я смог убедиться, они тесно сотрудничают. К этому вопросу я еще вернусь. Пока же только напомню, что парижская «Культура» — это своего рода лаборатория, в которой американцы испытывают свои проекты политических диверсий, проверяют, годятся ли они для деятельности на Польшу и поляков. То, что признают проверенным, передают для более широкого применения в польских программах радиостанции «Свободная Европа». Совсем случайно я узнал, что вопросы о возможном возвращении частной собственности ее владельцам задавали также другим кандидатам для работы на радиостанции «Свободная Европа». Некоторые простаки, не замечая нового курса «Свободной Европы» и желая, очевидно, показать себя решительными людьми, пытались утверждать, ссылаясь на якобы имеющиеся в стране настроения, что молодежь с нетерпением ожидает возвращения помещиков, фабрикантов и самого генерала Андерса. Вместо аплодисментов их утверждения вызывали иронические улыбки, так как американцы, а вслед за ними Новак, приходили к выводу, что перед ними находятся бестолково усердные, а может даже и подозрительные типы. Во всяком случае, на работу их не принимали.

Конференция польского отдела, на которую я попал сразу же по поступлении на работу, проводилась в пансионате в Фельдафинге, у озера Штарнберг. Впоследствии на это озеро я летом ездил отдыхать по субботам, а когда уже купил себе автомобиль, то выскакивал туда и вечерами после работы. Летом там масса народу и порой трудно найти место, чтобы поставить машину. Тогда же, в начале апреля 1965 года, когда уже не было снега для лыжников, но еще холодно было гулять в гористых окрестностях озера, многочисленные отели и пансионаты, расположенные там, стояли преимущественно пустыми. Один из таких пансионатов сняла на два дня радиостанция «Свободная Европа» для проведения программной конференции польского отдела.

В конференции участвовало около шестидесяти человек. Началась она в десять часов утра, вскоре после нашего приезда из Мюнхена. Ехали дорогой на Гармиш-Партенкирхен, то есть в сторону Альп. Проезд был так организован, что владельцы автомашин подбирали на дороге «немоторизованных» пассажиров.

Продолговатую и очень светлую столовую превратили в конференц-зал. Столы были установлены в форме подковы, центральная часть которой предназначалась для руководства. В президиум сели: Новак, Турецкий, Михаловский, Женьчиковский. Были там также американцы Браун и Коллинс и, кажется, кто-то еще, но их лица стерлись у меня в памяти.

Конференция, которую позднее называли в польском отделе «конференцией в Фельдафинге», долго и старательно подготавливалась. Она должна была положить начало новому, с точки зрения тактики, периоду деятельности радиостанции «Свободная Европа» на Польшу. Поэтому на конференцию пригласили всех так называемых корреспондентов, то есть людей, формально входящих в польскую редакцию и работающих на нее, проживающих постоянно в разных столицах Европы. Для меня это было очень важно, ибо в течение двух дней я смог узнать почти всех, кто меня интересовал в польском отделе радиостанции.

Конференцию открыл и вел Ян Новак.

Во вступительном слове он сказал, что задачей собравшихся является осуществление необходимых изменений в программе передач на польском языке с тем, чтобы лучше приспособить ее к положению в Польше. «Уже недостаточно только критиковать коммунистическую власть, — подчеркивал Новак, — нужно перестроиться на псевдопозитивную программу». Я не хотел бы здесь хвалить «Свободную Европу», но в 1965 году Новак действительно был очень хорошо информирован о том, что делается в Польше. Эту информацию он часто получал от лиц, занимавших высокие посты в политической и общественной иерархии страны. Такое положение вещей продолжалось приблизительно до середины 1968 года. Позднее некоторые из его информаторов эмигрировали из Польши, то есть бежали или, будучи за границей, отказались возвратиться. Находясь в эмиграции и выступая зачастую цинично в роли «преследуемых», они уже открыто демонстрировали свое истинное лицо — по-прежнему продавали различную информацию. К этому вопросу я еще вернусь, а пока мы в Фельдафинге, на озере Штарнберг.

Если бы Новак был человеком, обладающим аналитическим умом, то он смог бы не демонстрируемых им сведений и фактов сделать более глубокие и всесторонние выводы. Однако сделать это он был не в состоянии. Желая поразить и ошеломить слушателей, произвести впечатление своими «открытиями», он сыпал фамилиями, фактами, иной раз мелкими деталями. Очевидно, он полагал, что этот фейерверк мог заменить аргументацию, логические доказательства, объективную истину. Как и другие, я слушал внимательно, сопоставляя его выводы с собственным опытом и знаниями, полученными мною еще во время подготовки в Польше.

Новак доказывал, что «Свободная Европа» в ближайшее время должна не атаковать социалистический строй прямо и грубо, а подсказывать, что и как можно было бы в нем «поправить и изменить». Он сделал ставку на ревизионизм и, не упомянув фамилии Мерошевского, привел многие из его высказываний на эту тему. Новак и его отдел часто подчеркивают, что «Свободная Европа» является самой активной политической частью эмиграции и, следовательно, именно она должна совместно с теми людьми в Польше, которые могут оказать влияние на «изменения в социализме», разработать программу действий, направленную на постепенное преобразование этой общественно-политической системы по образцу современного капитализма. Разумеется, слово «капитализм» в таких выводах не упоминается, не упоминалось оно, насколько я помню, и на данной конференции. На языке радиостанции «Свободная Европа» вместо него говорят «свободный мир», «свободная конкуренция», «право на политическую самостоятельность» и т. п.

В заключение Новак предложил подумать об изменениях в радиопрограмме на польском языке с тем, чтобы увеличить количество и улучшить содержание передач, которые адресованы интеллектуалам, имеющим влияние на широко понятое общественное мнение в Польше, а также молодежи. В конце он сказал:

— Здесь среди нас находится молодой беженец из Польши, пан Анджей Чехович, который, как мы надеемся, расскажет нам, как, по его мнению, мы должны реализовать наши новые программные установки, особенно в отношении молодежи…

Затем началась дискуссия.

Эта конференция, по существу, была фикцией, ибо программные установки для польского отдела, как и для других «национальных коллективов», дали американцы в соответствии с собственными пропагандистско-диверсионными концепциями. Роль Новака, собственно, ограничивалась претворением этих общих установок в конкретные указания. Он изложил их публично, чтобы получить в рамках «свободной дискуссии» нечто вроде общественного одобрения. Если бы даже он его и не получил — что было маловероятно, — все и так должны были бы выполнять указания директора. Так было на конференции в Фельдафинге и на многих других совещаниях и заседаниях. Только изредка дело доходило до полемических выступлений, особенно в присутствии тех американцев, которые, как говорили, не слишком уважали Новака. Некоторые работники польского отдела питали иллюзии, что такие выступления могут несколько ослабить позиции директора у американцев, но это были беспочвенные надежды. Новак верил в свое «предназначение» и не боялся оппонентов. Он до такой степени чувствовал поддержку ЦРУ, что никто не смел вступать с ним в открытый спор, а он сам, убежденный в своем величии, придерживался мнения, что современная Польша имеет трех выдающихся деятелей, которые оказывают непосредственное влияние на формирование польской действительности, и в числе их он без излишней скромности называл себя.

Подробное донесение о ходе конференции я выслал в Центр и поэтому мог бы точно воспроизвести ход дискуссии, но теперь, по истечении стольких лет, думаю, это не слишком интересный материал. Для меня дискуссия была важна тем, что я должен был фиксировать выступления отдельных ораторов, а кроме того (что еще более существенно), она позволяла мне ближе познакомиться с людьми, среди которых я должен был в течение ближайших месяцев и лет жить и работать.

В ходе конференции я заметил, что коллектив польского отдела «Свободной Европы» распадался на три основные группы.

Самую многочисленную из них составляли усердные защитники взглядов Новака, выражающие ему свою поддержку без малейших колебаний и готовые выполнить любые его поручения. Тон их выступлений напоминал слова верноподданнического письма так называемой польской курии в австро-венгерском парламенте на имя императора Франца Иосифа: «Возле Твоего трона стоим и стоять хотим вечно». В такой роли я запомнил Вацлава Поморского (корреспондента «Свободной Европы» в Вене), заместителей Новака — Михала Гамарникова-Гурецкого и Тадеуша Женьчиковского-Завадского, Михала Лисиньского (делает то же самое, что и Поморский, но только в Стокгольме), Збигнева Раценского (тогда он был корреспондентом в Лондоне) и еще несколько человек.

Вторая группа состояла из тех, кто имел смелость высказывать иное мнение, нежели директор Новак. Главным оппонентом был Крок-Пашковский. Он говорил очень свободно, логично и убедительно. Когда во время обеденного перерыва я заметил кому-то, что Пашковский произвел на меня впечатление бескомпромиссного человека, то услышал:

— Тут все очень просто. Крок-Пашковский уже устроился на работу в Би-Би-Си и может огрызаться на Новака.

Действительно, он вскоре выехал в Лондон, где начал работу в польском отделе British Broadcasting Corporation. Не знаю, как у него там пошли дела, ибо Новак человек мстительный и своих противников уничтожает беспощадно. В Англии у него есть давние друзья в Интеллидженс Сервис, он знает существующие там отношения, сам когда-то работал в Би-Би-Си и не порвал контактов с ее влиятельными лицами. Я бы не удивился, если бы однажды Пашковский исчез с радиогоризонта.

В качестве оппонентов выступали также, но в несколько ином стиле, Юзеф Птачек и Тадеуш Новаковский. Их мнения только формально отличались от точки зрения Новака.

Типичным представителем третьей группы, тоже многочисленной, был Войцек Трояновский. Когда Новак говорил, что «Свободная Европа» не должна на новом этапе своей деятельности фронтально атаковать социализм, удивленный Трояновский стонал:

— О боже, так мы теперь должны социализм защищать, о социализме говорить! О боже…

Однако открыто Трояновский не выступил и, если бы дело дошло до голосования (которого, разумеется, не было), наверняка голосовал бы за программную линию, предложенную Новаком. Он ведь не очень понимал, что означает и какую цель преследует тактика «Свободной Европы». Кроме того, ему оставалось лишь несколько лет до пенсии и все свое внимание он посвящал финансовым вопросам. Он и работавшая вместе с ним жена Веслава, симпатичная женщина, зарабатывали порядочно. Но, несмотря на это, Трояновский участвовал в различных махинациях, чтобы заработать еще больше. Когда однажды он сломал руку и долго носил ее на перевязи, многие острили, что он не снимает гипса, чтобы не лазить в собственные карманы. Жадность его была хорошо известна.

Людей типа Трояновского на радиостанции «Свободная Европа» много. В определенной степени к ним принадлежит также Тадеуш Новаковский. По-разному они оправдывают свое поведение перед окружающими, но в работе всегда занимают такую позицию, чтобы не рассердить Новака. Я старался вести себя подобным же образом, хотя и руководствовался совершенно иными соображениями. Ведь не для полемики же с Новаком Центр направил меня в Мюнхен. Когда я раза два «зарвался», из Варшавы мне тут же напомнили: «Успокойся, не для того ты там находишься!»

Уже на конференции в Фельдафинге, пользуясь удобным случаем, я решил создать о себе у Новака соответствующее мнение. Передо мной стояла трудная задача, когда мне предоставили слово и участники конференции умолкли, с интересом ожидая, что скажет не известный еще в этой среде «молодой беженец из Польши». Я был благодарен Генрику, что перед выездом в плане подготовки к выполнению задания он порекомендовал мне прочитать некоторые статьи, опубликованные в 1956 году на страницах «Попросту», «Пшегленд культурны» и «Нова культура». Подхватив главные мысли Новака и взгляды некоторых отечественных ревизионистов, публиковавших порой свои статьи в упомянутых периодических изданиях, я старался войти в русло политических концепций Мерошевского и поддержать связанные с ними надежды творцов нового этапа идеологической диверсии. Я сказал, что нельзя переоценивать влияние и шансы людей, занимающих крайние антикоммунистические позиции в Польше. Эта группа немногочисленна, и ее воздействие на молодежь, родившуюся и воспитанную при социалистическом строе, весьма ограниченно. Если хотите, чтобы молодежь прислушивалась к вам, то нужно говорить о социализме, который бы устраивал ее. Я не развивал до конца эти мысли, а варьировал ими в соответствии с потребностями момента — только для того, чтобы получить признание Новака. Наблюдая за ним, я заметил, что он был мною доволен. Тогда мне ничего другого не требовалось. В этой партии игры я победил. Когда я окончил выступление, мне задали несколько вопросов. Тадеуш Новаковский хотел знать, каково, по моему мнению, отношение польского народа к событиям во Вьетнаме. Не думаю ли я, что в Польше возникает новый вид патриотизма и национальной гордости за достижения ныне господствующего строя? Я ответил на эти и другие вопросы. Старался говорить свободно, хотя взвешивал каждое слово, учитывая то, что аудитория состояла из людей, привыкших к другому языку. И это испытание я выдержал.

Попутно расскажу об одном небольшом эпизоде, который хорошо отражал атмосферу, царившую в этом польском отделе. Выступивший передо мною Михал Лисиньский раскритиковал передачи радиостанции «Свободная Европа» под рубрикой «Зеленая волна», редактируемые Розпендовским. В своем выступлении он заявил, что в «Зеленой волне» юмор притянут за хвост. Во время перерыва ко мне подошел Розпендовский и сказал:

— Коллега, вы слыхали, что о моих передачах говорил этот карлик? (Лисиньский — человек небольшого роста, но и Розпендовский ненамного выше его.) Ведь это дурак, который тужится быть оригинальным. Вы понимаете мое положение? Не смогли бы вы, когда будете выступать, сказать, что мою «Зеленую волну» охотно слушают студенты и вообще молодежь? Вам это не помешает, вы только скажете пару фраз, и все. А для меня это может быть важно, очень важно. Вы понимаете меня?

Я понимал.

Правда, Розпендовский пару раз надул меня на несколько десятков марок, когда по его заказу, будучи еще в охранных ротах, я писал тексты об общественных починах студентов Варшавского университета. Однако сейчас напоминать ему об этом не следовало. Я махнул рукой, не желая наживать себе врагов уже с первых дней работы. В своем выступлении я сказал несколько слов о «Зеленой волне». Отозвался о ней я весьма положительно. Спустя час или два я услыхал, как Розпендовский хвастался моими похвалами. Мне с трудом удалось не рассмеяться. Я был доволен, что не умолчал о «Зеленой волне», ибо таким образом проверил, каким человеком является Розпендовский. В Варшаве я познакомился с характеристиками многих работников польского отдела радиостанции «Свободная Европа». Это не освобождало меня, однако, от дальнейшего их изучения, от сопоставления известных уже оценок и мнений со свежими наблюдениями. В данном случае я лучше, чем на основе известной мне характеристики, понял, как должен в будущем вести себя с Розпендовским. Я не совершил такой ошибки, как Анджей Смолиньский, который подружился с ним в начале своей работы на радиостанции, а затем в течение длительного периода, а может даже и до сих пор, не смог понять, что многими своими неприятностями в Мюнхене он обязан Розпендовскому.

Конференцию закрыл Новак. В его заключительном слове содержались в сжатом виде главные мысли, сформулированные им в выступлении при открытии конференции. Он заявил, что детальные выводы, касающиеся радиопрограммы, будут разработаны в рабочем порядке в ближайшие дни. Напомнил также о необходимости срочного создания группы, которая должна будет заняться редактированием расширенных радиопередач для молодежи. Среди фамилий лиц, предназначавшихся для работы в этой группе, была названа и моя.

Если бы кто-нибудь специально захотел облегчить мне выполнение задания на радиостанции «Свободная Европа», то и в этом случае он не смог бы выдумать ничего лучшего, чем эта конференция, с которой началась моя деятельность в Мюнхене. Еще в Варшаве я прикидывал, сколько времени займет у меня знакомство с отдельными людьми на радиостанции, и совершенно не мог себе этого представить. Даже Генрик, делавший все возможное для того, чтобы как можно лучше подготовить меня к работе на радиостанции, был не в состоянии предоставить мне такой шанс, который я получил от Новака, пригласившего меня на конференцию. В течение двух дней, проведенных у озера Штарнберг, мне удалось узнать почти всех работников польского отдела «Свободной Европы», поскольку я участвовал как в официальной дискуссии, так и в кулуарных беседах, часто значительно более интересных для меня. Разумеется, я не сразу смог сопоставить имеющиеся в Центре характеристики на работников радиостанции с собственными наблюдениями. Для этого необходимо было время. Но первый, очень важный шаг я сделал.

Вечером после окончания заседания мы немного выпили, разыграли пару робберов в бридж. Хотя ставка не была высокой, я заметил, что Казимеж Заморский, мой шеф, ведет себя как азартный игрок. Полностью подтвердилась его характеристика, которую мне дали в Центре. По отношению к партнерам он был резок, не умел сохранять хладнокровие в моменты неудач, выходил из себя без всякого повода. Регистрируя эти мелкие наблюдения, я пришел к выводу, что работать с ним будет не легко.

На конференции было слишком шумно, чтобы я смог сопоставить известные мне фамилии с лицами всех работников. Зато все запомнили меня, и притом как человека, к которому сам Новак проявляет интерес. Вскоре я в этом убедился. Однажды в коридоре меня поймал Менхард и умоляюще заговорил:

— Когда вы будете разговаривать с паном Новаком, то хорошо бы было, если бы вы вспомнили о… — И тут он начал объяснять мне какую-то концепцию радиопередачи, которую он сам не мог реализовать.

Получал я и приглашения в гости. Когда же входил в кафе-столовую во время утреннего кофе или обеда, почти всегда кто-нибудь соскакивал с места мне навстречу и предлагал:

— Пан Анджей, может быть, вы подсядете к нам…

Таким образом, с самого начала я оказался в выгодной ситуации и благодаря этому мог спокойно думать о порученном мне задании. Самый трудный барьер я уже преодолел — стал сотрудником «Свободной Европы».

По первым беседам на территории радиостанции, в домах моих «коллег» и во время случайных встреч с ними на улице я понял, что в польском отделе существует еще одно деление, подобное тому, с которым я столкнулся в охранных ротах, где так называемые «старые» не любили «новых».

В польском отделе радиостанции «новые» были, как правило, молодыми. Они относительно недавно выехали из Польши и лучше знали действительное положение в стране. Большей частью они превосходили также «старых» общим уровнем развития и образования. Я имею в виду не формальное образование, а фактический уровень конкретных знаний. У «старых» в этом отношении не всегда все было благополучно. Если бы кто захотел найти хороший пример, подтверждающий тезис, что кто не идет вперед, тот пятится назад, он должен был бы искать его среди «старых» работников радиостанции «Свободная Европа». Он нашел бы добрую дюжину экспонатов, так как сам Новак, быстрый и интеллигентный на первый взгляд, оказывался слабаком во многих актуальных проблемах, притом касающихся не только Польши. Он является одним из тех чиновников, которые, заняв высокое положение, чувствуют себя призванными вершить высшую политику и понимают ее как сохранение выгодных для себя кадровых расстановок. Все свои усилия Новак направляет на борьбу с тем, что, по его мнению, может угрожать его авторитету, что не укладывается в его схемы мышления. Кроме того, он постоянно заботится о том, чтобы не прозевать каких-либо изменений и быть всегда рядом с теми, кто уже имеет силу или будет сильным в ближайшее время.

Нет нужды объяснять, что меня почти сразу же причислили к группе «новых». Это было обусловлено несколькими причинами. Некоторые из них были совершенно очевидны. Взять хотя бы знание языка. «Старые», прислушиваясь к нашим разговорам, порой совершенно не могли их понять, хотя должны были читать подготовленные для них словари современных польских идиоматических выражений. Это было им не под силу. Даже простые выражения типа «пустозвон», «предок», «молоток парень» звучали для них чуждо. Они смотрели на нас как на жителей с другой планеты, часто с раздражением и недоверием. Бывало, что некоторые из них в гневе взрывались:

— Лезет к нам столько «новых», что я совсем не удивлюсь, если в один прекрасный день варшавское радио передаст рассказ кого-нибудь из них о том, как он побывал в «Свободной Европе»…

Нас смешили эти опасения, хотя в данном конкретном случае я, по понятным причинам, предпочитал избегать шумных обсуждений этого вопроса. Однако я должен был разделять общие настроения, чтобы не вызвать каких-либо подозрений или домыслов.

Отделение Заморского, в которое я был направлен в период, когда начинал работу, состояло только из «старых». Лишь позднее пришел в него «новый», Анджей Смолиньский, который в Польше был советником то ли в аппарате Совета министров, то ли в комиссии планирования. Он поехал в отпуск за границу и в Австрии попросил политического убежища. «Позаботились» о нем, разумеется, американцы и привезли во Франкфурт-на-Майне. Допросы продолжались несколько месяцев. Смолиньский, должно быть, много рассказал, если его с почестями и несколькими тысячами марок привезли в Мюнхен и тут же устроили на работу на радиостанцию «Свободная Европа». Сразу же он получил и высокую, девятую ставку по жалованью, в то время как все «новые» начинали с седьмой. Такие отличия вызывали обиду и зависть, но я был доволен, так как перестал быть единственным «новым» в отделении Заморского.

Чем занималось это отделение? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен представить несколько существенных черт структуры радиостанции «Свободная Европа» в Мюнхене.

Если бы мне предложили образно изобразить ее, и сказал бы, что она напоминает мухомор. Это сравнение возникает у меня не случайно, так как я люблю собирать грибы. Даже живя в Мюнхене, я выбирался в лес за грибами. Одни мариновал, другие жарил, а приготовляемые мною блюда из грибов пользовались большим успехом среди моих польских, украинских и немецких знакомых.

Итак, радиостанция «Свободная Европа» напоминает мне мухомор. Мухоморы бывают разные. Есть мухомор зеленый, весенний — белого цвета, пятнистый — с бронзовой шляпкой и белыми заплатками, красный — с белыми точечками на ярко-красном фоне. Мухомор, растущий в лесу, может даже понравиться. Но есть его нельзя, так как он ядовитый. Такой же ядовитый, как и передачи радиостанции «Свободная Европа». И если продолжать приведенное мною сравнение, то передачи «Свободной Европы» тоже имеют окраски мухоморов. Есть такие, которые адресуются крестьянам (зеленый мухомор), крайним реакционерам (пятнистый мухомор с бронзовой, любимой фашистами окраской). Существуют передачи, пропитанные ревизионистскими взглядами (мухомор с ярко-красной окраской). Белому мухомору соответствуют передачи «Свободной Европы», восхваляющие образ жизни на Западе, оправдывающие агрессию США во Вьетнаме или Израиля на Ближнем Востоке.

Мухомор, который мы видим в лесу, — это еще не весь гриб. Это только его видимая часть — плод. Остального мы не видим, так как его грибница находится в земле. Это белые ниточки, густо оплетающие комочки земли, и гниющие в ней опавшие листья, и мертвые корни. Этих белых ниточек очень много. Уложенные одна за другой, они составили бы нить длиною несколько сот метров, а иногда даже и километр. Положенные же на весы, они перетянули бы самый великолепный плод гриба.

Сходство с радиостанцией «Свободная Европа» поразительное. Ее фасад, ее внешний облик — это радиопередачи на болгарском, чешском, польском, румынском, словацком и венгерском языках, это также несколько периодических изданий и бюллетеней, рассылаемых в редакции газет и журналов в капиталистических странах. Это деятельность видимая, ощущаемая, часто шумно рекламируемая, но одновременно имеющая целью замаскировать внутренний облик радиостанции, отвлечь внимание от старательно скрытых звеньев, деятельность, являющаяся, по существу, ширмой, за которой тянутся длинные щупальца далеко за пределы «Свободной Европы».

Благодаря счастливому для меня случаю — как это позднее объяснял, оправдываясь, Заморский — меня взяли на работу во внутреннюю ячейку «Свободной Европы», в некотором смысле изолированную от остальной радиостанции, ориентированную на выполнение заданий, которые только косвенно были связаны с ее широко известным фасадом. Во внутреннем телефонном справочнике радиостанции название отдела, в который я был направлен, звучало так: Polish Research and Analysis Unit — Польский отдел исследований и анализа. В разговорах называли его короче: Polish Evaluation Unit — Польский отдел оценок, что соответствует истинному положению вещей и хорошо отражает характер и предназначение этой ячейки.