ИГРА НАЧИНАЕТСЯ

ИГРА НАЧИНАЕТСЯ

Вскоре я получил повестку с вызовом в жандармерию. Она пришла из Эйзенштадта, от инспектора, проводившего мою легализацию.

Не скрою, этот вызов заставил меня немало поволноваться. Я ломал голову, пытаясь угадать, что могло произойти. Мысленно вновь и вновь восстанавливал я в памяти свои показания, поступки и слова, сказанные в разных местах, но нигде вроде бы не находил ошибки. Непонятно было также, почему вызывали меня именно в Эйзенштадт. Разве местные власти компетентны решать мои дела?

Ответ на этот вопрос я получил, лишь прибыв на место, но тоже далеко не сразу.

Господин инспектор, который еще совсем недавно так любезно проводил меня в Вену, снабдив адресом бюро радиостанции «Свободная Европа», неузнаваемо переменился. Он долго продержал меня в коридоре, а пригласив в кабинет, с угрюмым видом ткнул пальцем на стул, явно обращаясь со мной как с преступником:

— Садитесь туда, перед столом.

Полистав знакомую мне папку с делом и вычитав там что-то, он сурово предложил:

— Расскажите, как вы попали в Австрию.

— Я полагал, с этим покончено раз и навсегда.

Мои слова вызвали у инспектора приступ гнева. Он резко хлопнул ладонью по столу:

— Не вам судить, с чем покончено, а с чем нет! Мы никогда ничего не закрываем навечно, запомните это!

Сейчас трудно сказать, потерял ли я тогда самообладание или, мгновенно оценив обстановку, начал действовать сознательно, но помню, что тотчас, как бы приняв из его рук эстафету, я тоже заорал на него:

— Я не позволю говорить со мной в таком тоне! И сейчас же напишу жалобу на вас, господин инспектор, и не кому-нибудь, а вашему министру!

Инспектор опешил. Возможно, такого с ним никогда прежде не было. Он открыл было рот, потом быстро закрыл его, вновь повторил эту операцию, ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. А я между тем продолжал свою контратаку:

— Вы признали меня политическим беженцем, предоставили мне право убежища согласно предписаниям Женевской конвенции! А теперь вы их сами же и нарушаете?! Мое положение определяется международным правом!

Инспектор перестал ловить ртом воздух и сник. Теперь он сидел в своем кресле красный как вареный рак, с надувшимися на шее венами. Казалось, он вот-вот лопнет от злости, но ему все же удалось овладеть собой.

— Наше решение мы можем и отменить, — тихо произнес он.

— Можете, — опять перенимая его манеру, согласился я. — Но только в том случае, если докажете, что я не имею права на статус политэмигранта!

— Вот об этом-то и пойдет сейчас речь. В отношении вашей личности возникли серьезные сомнения…

Не представляю, как мне тогда удалось сохранить спокойствие или, точнее выражаясь, видимость спокойствия. Мне стало невыносимо жарко, и я испугался, что на лбу у меня выступит пот. От зорких глаз моего собеседника наверняка не укрылось бы мое волнение, а этого допускать было нельзя.

— Могу я узнать причину ваших сомнений?

Голос мой не дрожал, хотя и сел немного, это я помню твердо.

Инспектор немного пожевал губами, а потом ответил:

— Вы в своих показаниях ссылались на такие факты в вашей биографии и такие контакты, которые проверить и подтвердить невозможно. За короткое время в среде ваших эмигрантов вам уже удалось приобрести известный авторитет. Возникло подозрение, что вы вовсе не тот, за кого себя выдаете.

Я с облегчением вздохнул. Еще не зная, откуда дует ветер, я уже был убежден, что речь идет не о деконспирации или серьезной ошибке, которую я где-то мог допустить.

Без лишних объяснений я вынул бумажник, достал оттуда аккуратно сложенное письмо с американским штемпелем на конверте и протянул его инспектору. Как вовремя оно пришло!

Инспектор осторожно взял бумагу и внимательно ее прочитал. Атмосфера мгновенно переменилась. Вместо допроса последовало приглашение на обед в один из лучших ресторанов Эйзенштадта. Разговор вновь стал дружелюбным и предупредительным, как когда-то, от официальности не осталось и следа. Инспектор в порыве откровенности даже поведал мне о том, кто состряпал на меня гнусный донос, и не на шутку сердился, что его так подло обманули. Доносчиком оказался Пал Ментеш, тот самый отпрыск рода Эстерхази, который прибыл в Эйзенштадт, а потом в Вену почти одновременно со мной.

Так или иначе, случай был неприятный и наводил на размышления. Вернувшись в Вену, я вышел на связь с Будапештом. Директива была короткой: предпринять самые решительные шаги для укрепления моей репутации.

Естественно, первым делом я отправился в венское бюро радиостанции «Свободная Европа». Мне удалось убедить мистера Хилла в том, что в интересах эффективности пропаганды очень важно с первых же минут после перехода государственной границы дать венгерским беженцам, которых прибывало все больше, почувствовать покровительство и поддержку «Свободной Европы». Главным аргументом моего «конструктивного» предложения было то, что австрийские власти согласно принятому закону сажают беглецов в каталажку и держат их там по восемь-девять дней для проверки в почти тюремных условиях.

Американец тотчас уразумел полезность моего предложения, дал мне машину, приказал закупить предметы гигиены, кое-что из белья, несколько ящиков апельсинов и отправил все это в Эйзенштадт, командировав меня и Габора Тормаи в качестве сопровождающих.

Вскоре, однако, мистера Хилла сменил другой чиновник, и после этого представители радиостанции «Свободная Европа» ни в Вене, ни в главном своем гнезде в Мюнхене не удосужились послать бедным эмигрантам даже книжек для чтения.

Кстати, командировка в Эйзенштадт окончательно закрепила мой авторитет в глазах контрразведчиков из местного управления жандармерии.

Ференц Надь в своем письме назвал мне два адреса, рекомендовав обратиться от его имени к двум влиятельным персонам — Аурелю Абрани, американскому журналисту, и мистеру Фаусту, директору венского филиала «Интернэшнл Рескью комити» — американской благотворительной организации по оказанию помощи эмигрантам.

Первый визит я нанес мистеру Фаусту. Полученные от него в довольно значительном количестве пакеты с продовольствием я отвез и распределил между венгерскими, чехословацкими и югославскими беженцами в лагере на Хайдештрассе, чем окончательно завоевал симпатию обитателей бараков за колючей проволокой. Так я поступал еще несколько раз, и с не меньшим успехом.

Нужно сказать, что делал я это от чистого сердца, ведь в большинстве случаев в этот лагерь попадали невежественные люди, сбитые с толку провокационной западной пропагандой. В то же время материальная помощь несчастным входила и в мои планы. Обездоленные люди, получающие помощь из моих рук, создавали для меня, так сказать, базу, которой не располагал ни один из эмигрантских политиков. До сих пор никто из них не обращал внимания на несчастных беженцев, их просто игнорировали, а когда наконец стало ясно, что эта масса бедняков представляет собой немалую силу, было уже поздно — обездоленные были полностью на моей стороне.

Мой авторитет и поддержка со стороны бедствующих эмигрантов имели еще одну сторону, полезную для дела: вся свежая информация поступала прежде всего ко мне. Таким образом, я и мои шефы в Будапеште могли заранее оценить, какие новости из Венгрии услышит вражеское ухо. Множество организаций, находившихся тогда в Вене, испытывали острую нехватку в такой информации, и их доверенные лица искали контактов со мной, поскольку у меня ее всегда хватало. Естественно, будапештские разведывательные органы использовали этот канал для дезинформации, а также для негласного дезавуирования действительно ценных сведений, просочившихся через границу. Наконец, моя близость к массе эмигрантов позволяла постепенно, шаг за шагом, выявлять уже действующую агентуру западных шпионских центров, а также кандидатов, намеченных ими для вербовки, подготовки и обратной переброски в Венгрию уже в качестве готовых агентов.

Само собой разумеется, достигнуть всего этого удалось далеко не сразу и не в один день, а лишь в результате долгой и кропотливой работы, потребовавшей немалых усилий и времени. Прежде чем выйти на большую дорогу, приходилось делать множество мелких шагов по узким тропинкам.

Одним из таких шагов был мой визит по рекомендации Ференца Надя к американскому журналисту, венгру по происхождению, Аурелю Абрани.

Это имя я нашел в письме Ференца Надя, но понятия не имел о его обладателе. Не знал я и того, что речь идет о внуке известного венгерского поэта Эмиля Абрани. Обо всем этом меня информировали уже из Будапешта. Мне также сообщили, что Абрани аккредитован как газетный и радиорепортер, независимый от «Свободной Европы», но в действительности он является одним из самых опытных агентов американской разведки.

Сознавая себя новичком в своей профессии, я с некоторым замиранием сердца, но и с любопытством позвонил у двери элегантной квартиры возле парка Ам Модена.

Мне открыл среднего роста, спортивного вида мужчина лет сорока пяти. На покрытом кварцевым загаром лице светились большие, по-детски добрые и ласковые глаза. Он показался мне настолько добродушным и открытым, что я даже усомнился в достоверности информации, полученной из Центра. «Мы должны доверять друг другу полностью и во всем», — пришли мне на память слова Антала, сказанные им однажды в Будапеште. Это помогло мне преодолеть первое впечатление симпатии и рассеять сомнения. Если Будапешт утверждает, что этот обаятельный джентльмен — агент ЦРУ, значит, так оно и есть на самом деле.

Мною владело странное чувство. Впервые в жизни я перешагнул порог квартиры человека, делая вид, что питаю к нему искреннее чувство симпатии, и одновременно зная, что мы с ним заклятые враги. Тем более что Релли, как его называли американцы, и в самом деле проявил ко мне дружеское расположение. Рекомендация Ференца Надя, с которым меня якобы связывали тесные узы, априори рассеяла все возможные подозрения.

Было ли все так на самом деле? От опытного агента ЦРУ трудно ожидать подобной наивности и непредусмотрительности. Между тем в Будапеште считали чрезвычайно важной задачей установить сферу деятельности Релли — Абрани и круг его связей. Директива гласила: выяснить все, что представится возможным.

Первую такую возможность мне предоставил, как ни странно, сам Релли. Услышав, что я собираюсь писать книгу о своих злоключениях и наблюдениях за последние десять лет жизни (кстати, эта книга так и не была написана, кроме нескольких страниц с целью маскировки), он предложил мне для работы свою квартиру.

Оставшись впервые в его апартаментах один, я оказался перед труднейшей дилеммой. Не знаю, способен ли я буду объяснить читателю всю сложность моего тогдашнего положения.

Прежде всего мне предстояло подавить в себе чувство стыда и голос совести. Ведь этот человек принял меня как гостя, поверил мне, пустил в свой дом, в конце концов. Имею ли я право, могу ли злоупотребить его доверием?

Иной читатель иронически улыбнется и подумает: экая чепуха, кто и когда слышал о разведчике, который мучился бы угрызениями совести? Возможно, он прав. И все-таки сделать первый шаг оказалось для меня труднее, чем я предполагал.

Нет, не только привычка к дисциплине заставила меня преодолеть это препятствие. И даже не желание честно исполнить свой долг. Пожалуй, более всего мною руководили чувство патриотизма и любовь к родине. В данном случае я не боюсь красивых слов. Разум словно продиктовал мне: «По одну сторону стоят твои чувства, по другую — благо родины, выбирай!» И я сделал этот выбор. Ставка была слишком высока.

Преодолев, как ныне принято говорить, психологический барьер, я начал осмысливать техническую сторону дела. Почему Релли не побоялся оставить меня в своем доме одного? Может быть, его секреты охраняют какие-нибудь сверхнадежные технические чудеса?

Надо было принимать в расчет и то, что технические средства защиты бывают разные. Одни просто отпугивают или поднимают тревогу, другие только регистрируют постороннее вмешательство или любопытство, в данном случае — мое поведение в квартире при полном одиночестве.

Я начал с того, что обследовал большой кабинет, в котором стоял письменный стол. Приспособлений, способных фиксировать мое передвижение, я нигде не обнаружил. Затем с величайшей осторожностью я осмотрел ящики стола, сам стол, лампу, телефон, корзинку для бумаг. Тоже не нашел ничего, заслуживающего внимания. Встроенных в стену потайных сейфов не оказалось также.

Признаюсь, я ничего не понимал. Безрезультатность поисков меня огорчила и даже рассердила. (Лишь много месяцев спустя мне удалось разгадать эту загадку: у Релли для «работы» имелась другая квартира.)

Наиболее важным шагом с точки зрения как обеспечения собственной безопасности, так и укрепления моих позиций в Вене я считал визит в резиденцию руководства Австрийской народной партии. Мне удалось добиться приема у доктора Смекала, секретаря фракции правительственной партии в парламенте. Когда Смекал услышал, кто я такой, а потом прочитал дружеское письмо ко мне Ференца Надя, недавнего премьера соседней страны, который имел среди коллег тогда еще большой вес, он настолько проникся уважением ко мне, что тут же позвонил генеральному секретарю партии профессору Альфреду Малете, занимавшему тогда, если мне не изменяет память, и пост председателя парламента.

Меня проводили к нему. Господин Малета принял меня в свойственной искушенному политику манере: уважительно выслушав меня до конца и заверив в готовности оказать необходимую поддержку, он как бы между прочим заметил, что, поскольку в Австрии у власти стоит коалиционное многопартийное правительство, а министр внутренних дел, который ведает делами эмигрантов, является членом не их, а социалистической партии, реальные возможности влияния народной партии в этой области довольно ограниченны.

Как бы там ни было, он тут же отдал меня на попечение двум своим депутатам, тихому и приветливому Эрнсту Гуту, лесопромышленнику из Пинкафельда, и Францу Штроблю, депутату от города Эйзенштадт, исполнявшему к тому же обязанности попечителя владений Эстерхази в Бургенланде.

Вскоре с помощью его величества случая я завязал еще одно знакомство, сыгравшее весьма существенную роль в последующих событиях.

Однажды утром мне вручили конверт с письмом Карла Герцога, руководителя венгерского отдела социалистической партии Австрии. В письме Карл Герцог приглашал меня посетить его в служебной резиденции, помещавшейся в Нейбагассе.

Приглашение не только удивило меня, но и возродило кое-какие надежды. Это был первый случай, когда столь значительное лицо искало контакта со мной по собственной инициативе.

Зачем я мог понадобиться социалистам? Пришлось срочно связаться с Будапештом по каналу экстренной связи. Вскоре я располагал всей необходимой информацией для этой нежданной встречи.

В скромно обставленном кабинете, выходящем окнами во двор, навстречу мне поднялся худощавый старичок с хитроватым и умным взглядом чуть прищуренных глаз:

— Карл Герцог.

— Миклош Сабо.

— А я уже многое о вас слышал! — Так он начал свой разговор.

— В самом деле?! — с деланным удивлением воскликнул я, предпочитая утаить, что знаю о нем все.

Как выяснилось, я знал о нем не все. Хозяин кабинета, пригласивший меня для конфиденциальной встречи, был известной политической фигурой среди социал-демократов Европы еще после первой мировой войны. Австрийский Лев Пауль — такое прозвище он получил на поприще политических битв того времени. Эмигрировав из оккупированной Гитлером Австрии, он завоевал себе авторитет и имя как социал-демократический деятель, а вернувшись на родину, вошел в близкое окружение Питтермана, будущего канцлера. По-венгерски Герцог говорил без акцента, так как долго жил в Будапеште.

— Видите ли, дорогой Сабо, — дружески объяснял мне Лев Пауль. — Австрия еще только начинает ощущать вкус самостоятельной государственности. Многие институты власти еще полностью не сложились. В то же время мы, как говорится, — и окно, и пограничный столб между двумя мирами. Естественно поэтому, что нас интересует каждая новая личность, появившаяся на горизонте политической эмиграции. — Он умолк, испытующе глядя мне в глаза, словно старался угадать, какие мысли ворочаются в моей голове и чего от меня можно ожидать. — Вы, мой юный друг, простите старика за такое обращение, не правда ли? Вы появились на этом горизонте подобно комете! Мы немного побаиваемся таких комет, ибо трудно предугадать их орбиту, а от их яркого пламени случаются порой и пожары.

— Вы пригласили меня для того, чтобы сообщить мне об этом, господин Герцог?

— Называйте меня просто дядюшка Герцог. Обещаете?

— С великим удовольствием.

Я почувствовал, что старик почему-то проникся ко мне доверием. Что же, прекрасно, контакты налаживались не только с народной партией, но вот теперь и с социалистической. Тогда я еще не подозревал, какое огромное значение для меня будут иметь эти добрые отношения несколько месяцев спустя.

Мы долго беседовали. Австрийский Лев Пауль интересовался моими планами, положением и настроениями венгерских эмигрантов, расспрашивал о моей собственной судьбе и о том, что я собираюсь делать в ближайшем будущем. Весьма тактично он избегал таких вопросов, связанных с моим прошлым, которые я мог бы расценить как дополнительную проверку моей лояльности. Правда, в этом не было нужды, поскольку министерство внутренних дел, а значит, и жандармерия с контрразведкой находились в ведении министра-социалиста.

За милой беседой прошло немало времени, прежде чем он задал мне неожиданный вопрос:

— Вы не хотели бы со мной сотрудничать?

Застигнутый врасплох, я ответил довольно глупо:

— Вы имеете в виду социалистическую партию?

Старик рассмеялся. Сосредоточенное, серьезное лицо его вдруг покрылось сетью веселых морщинок, а в глазах мелькнул лукавый огонек.

— Нет, нет, я вовсе не думаю склонять вас к выходу из вашей партии! Оставайтесь в ней на здоровье!

— Тогда я вас не понял.

— Оно и заметно! — Старик продолжал веселиться. Затем вновь перевел разговор в серьезное русло: — Понимаете, мой юный друг, я редактирую и выпускаю один небольшой журнальчик, вернее сказать, бюллетень. В этом бюллетене я информирую заинтересованных лиц о положении в Венгрии. Важно, чтобы новости в нем были посвежее и, главное, подостовернее. Моим сотрудником, который сейчас этим занимается, я недоволен. Ну так как, возьметесь?

Закончил он свое предложение так же неожиданно, как и начал. Выдержав минутную паузу, он сказал:

— Вы будете получать тысячу шиллингов в месяц. Вполне достойный гонорар, а главное — постоянный.

Материальная сторона предложения дядюшки Герцога и впрямь выглядела привлекательно. Рабочий в те времена получал в Австрии пять с половиной шиллингов за час работы, мастер — одиннадцать, а оклад служащего не превышал двух тысяч шиллингов в месяц. Что же касалось моральной стороны, то тут далеко не все было в порядке: дядюшка Герцог в деликатной форме предлагал мне заниматься сбором информации, иначе говоря, обыкновенным шпионажем. Понятие достоинства не всегда измеряется деньгами.

Более того, теперь, прожив долгую жизнь, я смело могу утверждать: на Западе хорошо платят вовсе не за самые достойные дела, а наибольшие доходы редко являются результатом честного труда.

Впервые я попал в такое положение, когда в критический момент не мог запросить совета из Будапешта. Нужно было все решать самому, и к тому же немедленно. И хотя впоследствии мне много раз приходилось оказываться в подобной ситуации, а проблемы были куда более сложные и важные, порой даже имевшие международное значение, я решал их быстро и смело. Но тут принятие решения досталось мне нелегко.

На обдумывание времени не оставалось. «Если я соглашусь, что скажут в Будапеште? Если нет, будет ли у меня еще такая возможность войти в доверие к Герцогу? А кроме того, как оценят мой отказ те, кто наблюдает и взвешивает, как на аптекарских весах, каждый мой шаг, каждый поступок? И не является ли это предложение прямой провокацией одной из секретных служб? Тестом, на котором меня проверяют?..»

— Благодарю, дядюшка Герцог, за вашу заботу обо мне. Право, когда я полз под проволокой через границу, то никак не думал, что в свободном мире меня ждет постоянный заработок, падающий прямехонько с неба!

Мы оба весело рассмеялись.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.