Родители и родственники

Родители и родственники

Когда начинаешь переносить на бумагу воспоминания, то неизбежно возникает вопрос: с какого же времени у тебя стали формироваться взгляды на жизнь, на мир? Пусть даже детские взгляды, еще окончательно не сложившиеся, которые скорее походят на беспорядочно нагромождающиеся одна на другую картинки наблюдаемой обстановки и известных событий; помню я родственников, близких людей, соседей. В конце концов ведь не существует точной черты, отделяющей детство от отрочества, от более зрелого возраста.

В жизни человека происходит постепенное накапливание впечатлений, фактов и опыта, которые со временем перерастают в убеждения, систему взглядов. У меня вовсе нет намерения углубляться в эту тему так, как это делают, скажем, литераторы, изображающие не только окружающую обстановку, но и становление внутреннего мира героя своего произведения. Но, пожалуй, у каждого человека, который задумал окинуть мысленным взором свое прошлое, все же возникает этот вопрос.

Помню я себя примерно с четырехлетнего возраста. Не считая глубокой семейной привязанности, которая является в общем-то врожденной чертой человека, первое сильное чувство, пробудившееся во мне, — чувство любви к родным местам, к дому, в котором родился.

Наш домик стоял на окраине деревни. Мне казалось, что ему не менее сотни лет, таким он выглядел старым. В нем были две комнаты, в каждой из них — по одной кровати и по две-три лавки. В этих комнатах размещались две семьи, одна из которых — с детьми. Под стать дому было и наше домашнее хозяйство: на обе семьи — корова и лошадь.

Рядом с деревней Старые Громыки — небольшое озеро, соединяющееся с рекой Беседь. С детством связаны воспоминания о бесконечных купаниях в реке и озере, веселых криках ребятни. Для нее такие купания, да еще порою тайком от взрослых, были верхом счастья.

Вспоминая те годы, не могу не сказать самых добрых слов о своих родителях — отце и матери. Я признателен им от всей души и храню о них благодарную память.

Мой отец, Андрей Матвеевич, был человеком грамотным в житейском смысле слова. Умел хорошо читать и писать. Но окончил он только церковноприходскую школу с ее четырьмя классами.

Помню, как я завидовал красивому почерку отца. С этим у меня с самого начала дело обстояло неважно. Кажется, стараешься выводить буквы правильно, так, как учили, а получаются они на бумаге какие-то изломанные. Правда, буквы вели себя более покорно, когда я писал их в тетрадях, специально разлинованных. Однако, как только начинал писать на чистом листе бумаги, они принимались плясать, выделывать какие-то пируэты.

Восхищался я своим отцом и в таком отношении. Возьмет он карандаш и лист бумаги, и вдруг на этом листе начинают появляться фигурки людей, различных животных — лошадей, коров, овец. Я и мои друзья-мальчишки разглядывали их словно зачарованные, хотя эти рисунки делались простым карандашом. Лишь немногие, и то понаслышке, знали у нас тогда о масляных красках. Да отец и не мечтал о том, чтобы как-то приобщиться к художественному творчеству.

Любил мой отец поведать членам семьи и родственникам о сражениях, происходивших на полях Маньчжурии в русско-японскую войну 1904–1905 гг. и позже на юго-западном участке русско-германского фронта в период первой мировой войны. Говорил он об этом со знанием дела, так как был участником и той и другой войны. Свои рассуждения он сопровождал «солеными» словами по адресу российских генералов. Называл их фамилии. Помню, как он рассказывал:

— Я всегда любил солдат и тех боевых офицеров, которые делили с нами военные тяготы. А вот в отношении высшего командования русской армии мы, солдаты, выражали недовольство. Мы шли в бой, но всегда не хватало оружия, особенно артиллерии. Постоянно ощущался недостаток боеприпасов. Огневая мощь противника была во много раз сильнее, и потому русская армия несла неизменно тяжелые потери. Я удивлялся:

— Как отец все это помнит?

Обращал я всегда внимание на то, что солдаты, по словам отца, вину за поражение в русско-японской войне возлагали на командование армией, а не на царя.

— Почему? — спрашивал я. Отец, подумав, отвечал:

— Они побаивались обвинить царя напрямую. Да и поговаривали: «До Сибири от Маньчжурии совсем близко — здесь фронт, а там ссылка».

Правда, в этих рассказах все же доставалось негодным правителям.

— В начале войны, — говорил отец, — среди офицеров ходило выражение: «Мы японцев шапками закидаем — нас, русских, больше». А солдаты как бы в ответ заявляли: «Верно. Мы можем закидать японцев шапками, но зачем для этого идти так далеко?»

Молодежь слушала эти рассказы, затаив дыхание.

Я почти не видел, чтобы мой отец не был занят какой-то работой. Даже рассказывая, он не переставал что-то мастерить, строгать, починять, приводить в порядок скромные орудия крестьянского труда — соху, борону и прочее. Если с этим было уже все в полном порядке и если отец не уходил на отхожий промысел, который продолжался, как правило, несколько месяцев, то он и тогда находил себе работу — заготавливал на зиму дрова, собирая в лесу валежник, выкорчевывая старые пни и доставляя все это к хате на лошаденке.

И все же мой отец был немногословным человеком. Он обладал способностью часами заниматься делом в поле, на дворе, на сенокосе, в лесу — на заготовке дров, не говоря ни слова, хотя, как правило, его окружали люди, с которыми, может, и хотелось пообщаться. Просто не любил этого, считал, что разговор мешает трудиться. Мне всегда казалось, что без работы, хотя бы в легком ее виде, он не сумеет жить.

Но бывали случаи, когда он мог позволить себе поговорить: либо со своими в кругу семьи за столом, либо поздно вечером в летнюю пору, когда несколько мужчин собирались возле какого-нибудь дома на завалинке. Там обычно разговор случался мужской. Женщинам не стоило прислушиваться к таким беседам — зачастую они пересыпались и крепкими словечками.

Однажды отец и другие в таком мужском разговоре заспорили о том, какая страна в мире самая богатая. Мнения разделились.

Один говорил, что, пожалуй, Германия богаче других государств, так как германцы — грабители, они ограбили и Россию. Другой заявлял, что богаче всех Америка. Никто из них не называл богатой Россию. Один из участников спора высказал такую мысль:

— У американцев был умный президент, звали его Теодор Рузвельт, он, говорят, хорошо правил страной.

Мой отец высказался следующим образом:

— Америка, пожалуй, богаче других, потому что американцы и чужое богатство прибирают к своим рукам. Теодор Рузвельт был хитрый президент.

Сосед это поддержал.

— Да, Теодор Рузвельт — хитрый и умный президент.

Они говорили, что об этом и в газетах пишут. С детства отложились у меня слова об «умном и хитром» американском президенте.

Эта «конференция на завалинке» после дискуссии, в которую вслушивались мы, гурьба мальчишек, закончилась тем, что все договорились и согласились с одним — пора расходиться по домам и готовиться к завтрашнему рабочему дню.

Подобные «конференции» были нередким явлением в деревне, и мужчины находили в них выход своим мыслям. Эти «конференции» по международным вопросам были первыми в моей жизни. В них я непосредственно не участвовал, но зато внимательно слушал все, о чем там говорилось.

Было это в годы первой мировой войны, когда отец приезжал с фронта в короткий отпуск домой. В США президентом тогда уже стал Вудро Вильсон, а у меня в памяти остался Теодор Рузвельт как «умный и хитрый президент».

Случилось так, что однажды в 1933 году — в то время я учился в Минске — поехал отец в лес, чтобы привезти хворост, и не вернулся. Нашли его через много часов еле живым, без сознания. Вскоре он скончался, так как медицинской помощи вблизи не оказалось. Было отцу тогда около пятидесяти семи лет.

Моя мать, Ольга Евгеньевна, родилась в семье крестьянина-бедняка из соседнего села Железники. Это была женщина с золотым сердцем. О людях она говорила только доброе. Мать как бы ни в ком не замечала и, что важнее, не хотела замечать ничего плохого.

Школу мать посещала лишь два-три года. Закончить учение ей не удалось, так как после смерти отца ее — совсем еще девочку — всецело поглотили заботы по дому, тяжелая работа в поле. Тем не менее читать и писать она все-таки научилась. И читала немало.

Все, что сказано относительно прилежания, любви отца к труду, могу повторить и в отношении матери. Она была труженицей. Без устали, отдавая много сил и здоровья, работала в нашем хозяйстве, а затем и в колхозе, который объединил крестьян деревни Старые Громыки.

О своей матери я через всю жизнь пронес самые теплые воспоминания. С детских лет поражался, как может человек все время, не присев, работать. Ведь в ее заботы входило на небольшом клочке земли как-то вырастить понемножку картофеля, капусты, огурцов; позаботиться, чтобы посеять и вырастить лен, которому в хозяйстве отводилось важное место. Иначе не будет рубах, постельных принадлежностей, да и вообще худо будет с одеждой. Надо заготовить корм для коровы. Что же касается ухода за зерновыми культурами, преимущественно за рожью, то женскому труду в этом деле отводилась на всех стадиях не меньшая роль, чем постоянным заботам накормить семью, тщательно экономя продукты.

Вся эта хозяйственная работа приходилась на долю женщин. А их в нашем доме оказалось только две. Кроме матери трудилась и сестра, но она, будучи моложе меня, стала помощницей взрослым уже тогда, когда я начал терять связь с семьей, уехал учиться. Любовь к книгам перенял от матери. В деревне ее звали «профессором». Странно как-то это звучало, но ее так часто называли и взрослые, и дети: «тетя Оля — профессор».

И сейчас помню душевные, проникнутые заботой обо мне слова матери:

— Ты любишь книги, и учителя тебя хвалят. Наверно, тебе надо учиться… Может быть, выйдешь в люди.

Жизнь показала — мать дала добрый совет. Ее поддержал отец, что и решило мою судьбу.

Скончалась моя мать в 1948 году в Москве. Всю жизнь она прожила в деревне. Приехала в столицу за несколько месяцев до кончины, хотела подлечиться, да так и не смогла. А за две недели до ее смерти я прибыл из США. Успел с ней еще увидеться в больнице и поговорить. Трудный это был разговор.

Пример отца и матери, да и сама жизнь создали условия, когда все мы, я и мои сверстники, рано включились в трудовую деятельность. В возрасте семи-восьми лет я приобщился к физической работе. Трудился преимущественно в поле вместе с отцом и матерью.

Родители мои вступили в брак вскоре после окончания русско-японской войны. Отцу тогда было около двадцати семи лет, а матери — лет девятнадцать. Их первенцем была дочь Татьяна, которая родилась на полтора года раньше меня. Умерла она примерно в двухлетнем возрасте, и я ее не помню.

В течение нескольких лет наша семья жила вместе с дедом по отцу — Матвеем Григорьевичем, который был современником отмены крепостного права в 1861 году. Он знал грамоту. Много раз перед обедом слышал я его отчетливое, несколько протяжное чтение «Евангелия». Скончался дед в 1927 году, в возрасте семидесяти пяти лет.

Достойной спутницей жизни стала для деда Матвея его жена Марфа, моя бабушка. Она, кажется, была рождена, чтобы сеять добро среди людей.

Когда я был малышом, можно сказать, еще пешком под стол ходил, услышал я как-то от бабушки необычное слово. Не помню, в чем я провинился, но она мне погрозила пальцем и сказала:

— Ах ты демократ! Зачем шалишь?

Дело происходило до революции, при царе, и она, знавшая понаслышке, что «демократов» сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу, решила и меня припугнуть этим «страшным» словом. Потом, позже часто я слышал, если чуть что было не по-бабушкиному:

— Ах ты «демократ»!

Но я знал, что добрая бабушка не умеет сердиться. Поэтому для меня с детства слово «демократ» всегда звучало как ласковое и обязательно связанное с родным человеком.

Наша семья, семьи двух братьев отца и двух его сестер, Софьи и Марии, жили дружно. Но так продолжалось до тех пор, пока не настало время делить последние участки принадлежавшей деду пахотной земли. Когда дело дошло до этого, когда хозяйство, в котором хлеба не всегда хватало до нового урожая, стало распадаться на еще более мелкие хозяйства, то возникли трения, особенно между моим отцом и его младшим братом Иваном. Семья брата Николая, отделившаяся раньше, в последней дележке участия не принимала.

Мне очень не нравилось, когда происходили эти трения. Я никак не мог понять, зачем своим людям ссориться, говорить друг другу плохие слова.

И все же, несмотря на известные сложности, которые случались почти во всех семьях нашего небогатого края, где люди испытывали постоянную нужду и добывали средства к жизни тяжелым трудом, родственные привязанности в нашей большой семье были прочные.

Мы с душевной теплотой относились к своей деревне, к родным и знакомым, некоторые из них жили в соседних селах. Ходить к ним в гости или принимать их у себя было радостным событием. Хорошо помню: алкоголь не почитался. В семье у нас никто не пил. Но в деревне два-три раза в году бывали на селе пьяные. Как правило, несколько молодых парней. Да и то не разбирал никто, в самом деле пьяные они или просто куражатся, чтобы привлечь внимание девчат.

Все, что окружало Старые Громыки, я обожал: поля и леса, луга и речки. Мне казалось, что здесь — самые лучшие места, хотя у людей, за малым исключением, иногда даже своего картофеля не хватало к концу зимы.

Мое восхищение вызывала небольшая река Беседь, по которой маленькие пароходики ходили только весной. Летом она была слишком мелкой. Берега реки притягивали как магнит. Часами мальчишки просиживали с удочкой, глядя, не клюет ли? Но, увы, рыба клевала плохо. Если удавалось поймать пять-шесть рыбешек, то это считалось везением. Удачливый рыболов тогда возвращался с гордо поднятой головой и считал себя почти взрослым.

Когда мальчишки и девчонки могли уже работать, они в поле помогали старшим, особенно в выполнении женской работы: на уборке льна, конопли, картошки, на жатве и уборке зерновых. Все это — нелегкий труд для подростков. Тягловой силы и вообще скота было мало, не хватало кормов.

Километрах в трех от деревни находился довольно большой лес Графщина, который простирался сравнительно далеко, а нам он вообще казался нескончаемым. Считалось, что в лесу всего хватает: и зверя, и бандитов, и, возможно, колдунов. А когда фантазия у мальчишек разгуливалась, то она населяла его и лешими.

— Да и где же водиться лешим, как не в лесу? — рассуждали мы.

Но летом, когда наступал сезон грибов, люди, не боясь, ходили в лес. По части хвастовства грибники не уступали рыболовам и охотникам. Последних, правда, в наших местах встречалось очень мало, так как с ружьями дело обстояло туго.

В зимнее время побаивались волков. Отчасти поэтому за дровами выезжали не в одиночку. Когда мы с отцом отправлялись в лес, то нередко мне отчетливо представлялось, как я буду топором рубить волков направо и налево, спасая отца и лошадь. Но волки, как нарочно, не появлялись. Про себя я был этим доволен, но перед отцом старался выглядеть храбрецом и забиякой.

Детвора с раннего возраста жила дружно: старшие присматривали за младшими, опекали их. И в последующем этот дух коллективизма, как сейчас принято говорить, или взаимопомощи неизменно себя проявлял. Такое отношение — следствие обычаев, зародившихся много веков назад среди крестьян. Так, если случался пожар и крестьянин с семьей оставался без крова, то вся деревня приходила ему на помощь, доставляла лес и другие материалы для строительства новой хаты и сарая. Пример неплохой и для детей, и для подростков, и для взрослых.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.