Кому светят московские фонари?
Кому светят московские фонари?
Утром 30 апреля 1964 года, отец по дороге в Кремль останавливается на Арбатской площади. Там накануне Первомая заканчивают последние работы в транспортном туннеле, обрамленном целой сетью подземных пешеходных переходов. Получилось хорошо, и отец не преминул вспомнить, как он впервые заговорил с москвичами о подземных транспортных развязках и как москвичи тогда сопротивлялись. Присутствовавшие московские начальники дружно согласились с отцом. Движение по туннелю открылось тем же вечером.
С Арбатской переехали на площадь Свердлова (Театральную), где тоже подготовили к сдаче паутину подземных переходов с выходом не только на поверхность, но и впервые в московской практике к станциям метро. Затем пешком прошлись по улице Горького к новой гостинице Минск. Осмотром отец остался доволен.
Как и полагалось тогда, за отцом неотрывно следовал московский партийный секретарь Николай Егорычев со своей неизменной записной книжечкой, в которую он прилежно записывал все, что говорил отец. Для проверки исполнения.
В ЦК они возвращались вместе. Здание Московского комитета партии размещалось бок о бок с цековским, и отец предложил подвезти Егорычева. В 10.30 утра они вошли в кабинет отца и расположились за длинным столом для заседаний, отец — в торце, Егорычев — сбоку, рядом.
Отец поинтересовался, сколько москвичи введут в строй жилья в 1964 году. Что ответил тогда Егорычев, я не знаю, а вот много лет спустя — историку Леониду Млечину он назвал миллион квадратных метров. Дальше цитирую это интервью.
«— Сколько? Сто тысяч? — недоверчиво переспросил Хрущев.
— Миллион, — Никита Сергеевич.
— Мы когда-то мечтали сто тысяч вводить. Слишком хорошо Москва живет!» В этот момент, по словам Егорычева, Хрущев соединился с председателем Госплана и приказал срезать Москве центральное финансирование, а деньги передали другим регионам. Москвичам, которые всегда жили богаче прочих россиян, Хрущев предложил компенсировать «недостачу» за счет строительства кооперативов. В результате по стране в целом увеличивалось общее количество квадратных метров вводимого жилья.
Напомню, еще год назад отец настойчиво «рекомендовал» Егорычеву сосредоточиться на кооперативном строительстве и пообещал через год проверить.
Егорычев тогда заверил, что «перестроится», но ничего не сделал. Обижаться Егорычеву следовало только на самого себя.
Николай Григорьевич рассказал Млечину, как он ловко выкрутился из положения: кооперативным способом «освоил» всего полмиллиона квадратных метров, а на оставшуюся сумму обложил данью «богатых московских министров».
Егорычев оговорился, упомянув не предприятия, а «министров», но министерств тогда не существовало. Они вновь появятся только в 1965 году.
«— Хрущев, когда в последний раз отдыхал в Пицунде (в октябре 1964 года), позвонил мне оттуда, — продолжает Егорычев, — спросил, как москвичи строят? Ему кто-то доложил, что, несмотря на запрет, строительство продолжается. Если бы его не скинули, он бы меня с работы снял».
Вполне вероятно, но только не за строительство, а за несанкционированное использование бюджетных денег, незаконное изъятие их из фондов развития предприятий и перекачки в городской бюджет, за неисполнительность и нераспорядительность, неспособность в полном объеме привлечь деньги населения. Так что и тут Николай Григорьевич напрасно обижается.
Обижается напрасно, а напраслину возводит на отца с умом. Таким образом, он задним числом пытается оправдать свое участие в заговоре против отца: он-де и волюнтарист, да и с реалиями жизни уже справиться не мог. Я уже писал, что эту стратегию избрали и Шелепин, и Семичастный, а Егорычев из их группировки.
Вот только в цифрах Николай Григорьевич несколько напутал. В надиктованных воспоминаниях отец по памяти приводит объем запланированного Москве на 1964 год жилья — около 3,8 миллионов квадратных метров из 45 миллионов квадратных метров по всей стране, примерно 130 тысяч малогабаритных квартир. «Это по прежним временам головокружительная цифра, — восхищается отец. — Дореволюционная Москва за всю свою историю построила 11 миллионов квадратных метров, а до войны мы ежегодно строили не больше 100 тысяч квадратных метров жилья, за 1949 год, ко времени моего возвращения с Украины в Москву, там сдавали около 400 тысяч квадратных метров». На миллион квадратных метров москвичи вышли еще в 1956 году, задолго до Егорычева. Так что о ста тысячах квадратных метров отец мечтал в году 1936-м и в 1964-м Егорычеву тоже не завидовал, а гордился общими достижениями.
Конечно, Егорычев мог и забыть, сколько жилья построили в 1964 году, миллион или почти четыре миллиона. В отличие от отца, он к этим цифрам не «прикипел». К сожалению, современные историки рассказанные им «истории» не проверяют.
После смерти Егорычева москвичи выпустили книгу воспоминаний о своем бывшем руководителе «Н. Г. Егорычев — политик и дипломат». В ней воспроизводится приведенное выше интервью, но с редакторской правкой, согласно которой миллион квадратных метров — это жилая площадь, сданная москвичами за первые четыре месяца 1964 года, а общее годовое задание указывается правильно: 3,6 миллиона квадратных метров.
Интересно, что в этой же книге воспроизводится аналогичное интервью Егорычева об этажности жилищного строительства. «Почему вы строите пятиэтажки? — недовольно спросил Хрущев и начал выговаривать мне (Егорычеву. — С. Х.) за расточительство». Последовало объяснение, в ходе которого автор объяснил Хрущеву, что на самом деле они строят не пятиэтажки, а «жилье в девять-двенадцать этажей, улучшенного качества, и все это за счет внутренних ресурсов». — «Почему я этого не знаю?» — якобы возмутился Хрущев.
То ли Егорычев забыл о совещании в Моссовете 13 мая 1963 года, где принималось решение об увеличении этажности жилищного строительства, то ли надеется, что другие забудут. Глава книги, содержащая воспоминания самого Егорычева, пестрит подобными перлами.
А вот еще одна история. Егорычев жалуется Млечину, как после одного из заседаний сессии Верховного Совета СССР (15 июля 1964 года) они с Хрущевым присели на скамейке в Кремлевском садике и…
— Зачем Москва тратит там много электричества на освещение? — спросил Хрущев.
«Первый секретарь жил в резиденции на Ленинских горах, откуда видел весь город. В его представлении Москва купалась в электричестве», — это комментарий Егорычева.
— Никита Сергеевич, это только кажется, — оправдывается Егорычев. — В реальности некоторые районы мы освещаем очень плохо… На освещение города тратятся десятые доли процента от общей энергии потребляемой городом, основное съедает промышленность. Мы сумели поднять коэффициент…
«Не дослушав, Хрущев с недовольным видом ушел обедать… Видимо, обиделся на то, что он, Егорычев, молодой партийный руководитель, разбирается в том, что ему неизвестно».
Такая вот коллизия. Я, естественно, при разговоре в Кремлевском саду не присутствовал, а вот историю с фонарями помню хорошо. Разговор, о котором упоминает Егорычев, происходил в июле 1964 года, сразу после возвращения отца из поездки в скандинавские страны, славящиеся рациональным расходованием ресурсов, в том числе и электроэнергии на освещение городов. Отца впечатлили фонари на улицах Стокгольма. Шведы снабдили их системой отражателей так, что почти весь свет падал на мостовую с тротуарами. Дома отец приводил шведскую изобретательность в назидание не одному Егорычеву. Сверху, из резиденции на Ленинских горах он действительно видел, как московские фонари, «голые» светильники освещают небо, а не улицы.
— Конечно, они, капиталисты, приучены деньги считать, а у нас… — сокрушается отец.
Для Егорычева расходы на освещение не стоившая его внимания мелочь, «десятые доли процента от общего московского потребления». Тут нечего добавить.
В заключение прокомментирую еще одно характерное воспоминание Егорычева, звучащее как самооправдание его участия в заговоре против Хрущева.
«Полагаясь на свой авторитет, Хрущев поучал всех направо и налево, — пишет Егорычев. — Однажды у своего товарища за ужином я встретился с академиком Валентином Алексеевичем Каргиным. В этот день он с коллегами побывал у Хрущева, который вызвал их для обсуждения проблем развития химии. Все они готовились к встрече, обсуждали вопросы, чтобы поставить их перед Хрущевым.
Валентин Алексеевич с возмущением рассказывал, — продолжает Егорычев — как он (Хрущев. — С. Х.) едва пригласил их сесть и сразу начал: “Вот что, дорогие товарищи ученые, я недоволен тем, как у нас развивается химия, и вы несете за это прямую ответственность”. И стал их поучать. Они сидели и ничего не могли понять, для чего он их пригласил?»
По Егорычеву, действительно получилось нехорошо. Правда, он не рассказывает, о чем и как говорили дальше, но ему это и не нужно. А если взглянуть на начало упомянутого совещания по-иному?
Академик Каргин — физико-химик, полимерщик, лауреат Ленинской и четырех Государственных премий, член Совета по науке при главе правительства (то есть при Хрущеве), отвечал в этом совете за развитие полимерного производства, выпуск лавсана, винола и многих других, только входящих в оборот материалов. Как член Совета к Хрущеву он был вхож в любое время.
С полимерами в Советском Союзе дела обстояли не лучшим образом, на исследования тратились огромные средства, а результат… Результат получали, к сожалению, от закупки лицензии у западных фирм. Ученые, в том числе и Каргин, покупке лицензий противились, обещая со дня на день внедрить собственные разработки, затягивали дело до бесконечности. Естественно, что Хрущев считал себя вправе предъявить химикам, в первую очередь своему советнику Каргину, претензии. И предъявил. Такое мало кому нравится. Каргин, естественно, понимал, что к чему, хотя в сердцах, особенно после рюмки в хорошей компании, мог и не сдержать эмоций.
Ну а выводы? Они целиком на совести Егорычева.
День за днем
Данный текст является ознакомительным фрагментом.