30 мая 2010 г.

30 мая 2010 г.

21:46

Вот так и получилось, что я полностью перешел на повесть об этом человеке. Человеке, которого я не знал, человеке, который мне был непонятен, человеке, о котором мне говорил священник.

Он сидел передо мной и смотрел в пол все тем же пустым взглядом. Мы еще не начали разговора, и я просто разглядывал сидевшего на табурете за двумя рядами решетки осужденного Георгия Павлова. Разглядывал и ловил себя на мысли, что чисто внешне не воспринимаю его как убийцу. Попытался сравнить свои ощущения при взгляде на других осужденных. Нет, все равно не воспринимаю. А если, черт возьми, тут судебная ошибка? Если он, скажем, взял на себя чужую вину? Или так изменился здесь за пятнадцать лет, что перестал быть злодеем? Однако, напомнил я себе, не забывай про вердикт психолога, а тот открытым текстом говорит, что вспышка агрессивности возможна. И еще про возможность суицида. С последним мне было понятно – надлом, нежелание жить, нежелание терпеть все это бессмысленное существование. А вот вспышка агрессивности – это мне серьезная подсказка.

Тогда, в тот первый раз, о котором я сейчас рассказываю, я еще не собирался писать именно о нем. Я просто заинтересовался предложением отца Василия; собирался нанести последний штрих своих впечатлений о спецучастке и уехать подчищать и сдавать статью.

– Меня зовут Борис, – с нажимом и со значением в голосе говорил я. – Я журналист и приехал сюда, чтобы написать статью о колониях, где содержатся осужденные к пожизненному заключению. Понимаете, описать условия содержания, порядки… Ну и написать, конечно же, и о тех, кто тут содержится.

Павлов смотрел в пол, не изменив выражения лица. Нельзя было даже сказать, что он чего-то ждал. Он присутствовал при моем монологе.

– Понимаете, Георгий, я хочу, чтобы люди там узнали обо всем, – приврал я, потому что не стоило говорить, что мне заказали эту статью. Я должен для налаживания контакта говорить, что лично заинтересован. – А с вами я захотел побеседовать потому, что мне это посоветовал отец Василий. Вы ведь с ним беседуете периодически?

О, чудо! Павлов кивнул. Выражение его лица не изменилось, ничего не изменилось в его позе, но он кивнул. Значит, он слышал, понимал. Значит, он согласился на интервью не механически, потому что за пятнадцать лет в него втравили послушание, а потому что сознательно хотел этого.

– Скажите, – я специально произнес это слово, рассчитывая, что подсознательно он его расценит как приказ, – вы каждый вторник встречаетесь с отцом Василием, беседуете с ним?

– Нет… не беседую…

Голос у Павлова оказался хрипловатым, даже каким-то скрипучим. Мне невольно захотелось самому откашляться.

– Но он же приходит к вам? Вас выводят на встречу со священником?

– Да… я слушаю его…

Вот оно что, это не беседа. Он встречается и только слушает. Значит, отец Василий уловил, что его проповеди, его разговоры падают на благодатную почву, что-то меняют в осужденном, помогают ему. Или он просто надеется, что помогают?

– И о чем он с вами разговаривает, о чем говорит вам?

– О боге… о спасении души.

– Вы ему верите? Верите в спасение души, Георгий?

– Я надеюсь на спасение.

Вот так, слово за словом, фраза за фразой, наша встреча наконец стала в самом деле походить на беседу, на диалог. Ответы Павлова стали все более законченными. Я понял, что ему трудно отвечать мне, трудно вслух формулировать свои мысли, потому что он отвык от этого за долгие годы заключения. Наверное, он четко и быстро отвечал на стандартные вопросы охраны, так же четко докладывал, когда был дежурным по камере, но все это он делал автоматически. Все остальное, что у него было на душе, в голове, все, что в нем оставалось от прежнего человека, все это было внутри, наедине с собой. Передо мной был человек, который практически разучился говорить.

Вот, значит, что еще делает спецучасток с осужденными. Если есть такая предрасположенность, то они настолько замыкаются в себе, что вообще ни с кем не контактируют вербально.

Я старался вести беседу так, чтобы не травмировать Павлова неосторожными фразами или суждениями, как я это понимал и как рекомендовали мне инспектора. Первым делом – нежелательно говорить с осужденными об их преступлениях, если они сами не горят желанием исповедоваться. Павлов, на мой взгляд, хотел исповедоваться, только не мог подобрать слова и решиться на это. Я подумал, что со священником у него потому и не получалось бесед, диалога, потому что батюшка был для Павлова не из этого и не из того мира. Не общался он с ними никогда в жизни. А вот журналист – это нечто реальное, обычное. Наверное, отец Василий на это и рассчитывал, предлагая мне встретиться с Павловым.

О своей жизни здесь, о бытовых условиях, о взаимоотношениях с сокамерниками и тому подобном Павлов мне ничего не сказал. Я решил, что он просто не думает уже об этом. А думает он о свободе, как и все они тут. Я понял, что он рассчитывает на помилование, и ему нужен человек, которому он мог бы рассказать, что он раскаялся, исправился. И что охране, инспекторам он это сказать не может, потому что привык к режиму, а режим человеческих взаимоотношений персонала и осужденных не предполагает. И с сокамерниками он тоже об этом не может поговорить, потому что давно замкнулся в себе, давно не воспринимает их как людей. А может, никогда и не воспринимал.

Я сразу предположил, что Павлов считает себя особенным заключенным. Может быть, несправедливо осужденным, достойным иного наказания. И через два часа упорного поиска контакта, поиска точек, воздействие на которые поможет «разговорить» Павлова, я, наконец, услышал нечто более или менее членораздельное.

– Я не виновен… меня нельзя здесь держать вместе со всеми… убийцами.

Это неожиданное заявление повергло меня в шок. Неужели человек отсидел в этом аду пятнадцать лет, не будучи виновным? Невероятно, но возможно, хотя нельзя быть таким легковерным. Это могло быть и бредом осужденного, а могло быть и уловкой. Правда, неизвестно на что рассчитанной.

– Вы не совершали убийств, в которых вас обвиняют? – осторожно осведомился я.

– Они умерли, потому что им нельзя было жить… не следует. Не я виноват, виновата природа, виноват бог.

– Бог не может быть виноватым, Георгий, – попытался я пойти на экспромт. – Бог всегда прав, бог любит всех нас, и все, что бог делает, все оправданно и все имеет смысл.

– Он должен был покарать их, должен.

– А покарали вы?

– Я не убийца, не убийца! Меня нельзя здесь держать.

Что-то в лице Павлова неуловимо изменилось. То ли эмоции наконец проявились… Честно говоря, я ничего не понимал и не знал даже, о чем говорить. Меня стало одолевать смутное беспокойство. Наверное, сейчас у Павлова начнется истерика, и интервью прервут. Как же я так! Профессионал, называется… Не смог разговорить человека, не смог повернуть разговор в нужное русло, наступил ему на больное, поддался его настроению – и все испортил. А ведь что-то в его деле не так просто…

– Вы хотите, чтобы я помог вам? – бросился я очертя голову в последний рискованный поворот. – Хотите, чтобы я поднял ваше дело?

– Не знаю, – вдруг тихо ответил Павлов, и в его голоске послышалась такая обреченность, что у меня сжалось сердце.

Мне тут же вспомнились предостережения о том, что нельзя смотреть осужденным в глаза, нельзя показывать жалость, сочувствие. Нельзя, иначе из тебя начнут выматывать душу. А я, кажется, купился на уловку, и ее уже выматывают.

– Вы раскаиваетесь в содеянном?

– Я ничего плохо не делал.

Я ставил вопросы и так и эдак. Я спрашивал прямо, я заходил с разных сторон, но Павлов больше не проронил ни слова. Зато на его лице я увидел такую гамму мимики, что был просто шокирован. На каждый мой вопрос ответом были судороги лицевых мышц. И даже плечи осужденного вдруг ссутулились и пришли в движение, и он, отвечая мне, то ли пожимал ими, то ли неопределенно подергивал.

Я уже давно покинул колонию, добрался на служебном автобусе вместе с сотрудниками до города. Давно уже распрощался со всеми и сидел в гулком зале ожидания под напевы объявлений о прибывших и убывающих поездах. Павлов не шел у меня из головы. Что же это было? Бред сходящего с ума человека или уже сошедшего? Проявленная боль невинно осужденного? Попытка получить долю сочувствия, попытка разнообразить свое существование? Я не знал, но чувствовал, что не все так просто. Особенно если учесть, что на Павлова обратил внимание священник.

Почему я не обменялся с отцом Василием телефонами? Большой прокол с моей стороны, хотя я не мог и предполагать, что все так получится. Почему не мог предполагать? А где твоя журналистская жилка? Ты приехал писать статью, тебе священник предложил побеседовать с конкретным осужденным, а ты отнесся к этому легкомысленно. Писака дешевый, обругал я себя презрительно и сплюнул. Досада была невероятная! И вы наверняка понимаете почему…

Билеты я достал на самый поздний проходящий поезд, поэтому в Москву попал уже в районе обеда. Хорошо бы, пока не вкусил домашнего уюта и расслабления, заскочить в редакцию, отчитаться в бухгалтерии за командировку. А уж потом со спокойной душой пару дней не вылезать из дома, скомпоновать весь получившийся материал, подшлифовать кое-где, подчистить. Пары дней хватит. Заодно отмоюсь, отъемся…

Больше всего мне хотелось именно отмыться. У меня было ощущение, что я несколько дней находился в чем-то грязном, невероятно вонючем, что пропитало и мою одежду, и мое тело. Запах дезинфекции, витавший в стенах спецучастка, в самом деле преследовал меня повсюду. Я даже невольно оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что никто ко мне не принюхивается или не морщится, стоя рядом.

Еще там – в том городе – на вокзале я чувствовал себя в каком-то подвешенном состоянии. Трудно объяснить, но после колонии я как будто попал в иной мир, с иной плотностью воздуха, с иными частотами звуков, иными красками. Потом в таком же состоянии, только полусна, я пребывал в вагоне поезда. Лежал на верхней полке плацкартного вагона возле самого туалета, а мое сознание плавало где-то между звуками беспрестанно хлопающей двери тамбура и воспоминаниями о колонии.

И уже в Москве, когда я вышел из вагона на платформу, я ощутил в полной мере то, что, наверное, чувствуют бывшие заключенные, когда выходят на свободу. Не матерые уголовники, не заядлые воры, а те, кто разок попал по дурости, по пьянке, по воле случая, как сказал отец Василий. Голубое небо, белые облака и множество свободных людей в разных чистых свободных одеждах всех цветов и расцветок. И никаких команд, никаких построений… Свобода! Воля! Крепко меня зацепил спецучасток.

В издательство я, предварительно звякнув Ирке, все-таки поехал сразу с вокзала. Потратил на все свои дела, нужные и ненужные разговоры я все равно часа три. Так что домой приехал только к ужину.

– Устал? – подсела ко мне Ирка, наблюдая, как я с остервенением мечу ложкой щи. – Тебя там что, не кормили?

– Кормили, – с набитым ртом ответил я.

– А чего ты такой серый приехал?

– Слушай, – я положил ложку и вытер рот салфеткой. – Чем от меня пахнет?

– Гелем для душа, а что?

– Иллюзия, – вздохнул я. – Ощущение, что так пропитался запахом зоны, что его уже не уничтожить.

– Страшно там?

– Как тебе сказать… – пожал я плечами.

Я почувствовал, что мне нужно выговориться. Трепа мне хватило и в издательстве, а вот так выговориться, чтобы тебя послушали, попытались понять, черт возьми, посочувствовали, очень захотелось. И я стал рассказывать. Не о спецучастке, конечно, а о колонии вообще. Ирка сначала слушала молча. Потом, ни слова не говоря, поднялась, вытащила из холодильника початую бутылку виски и плеснула нам в стаканы на два пальца. Я благодарно посмотрел на жену, чмокнул в ухо и опрокинул алкоголь в рот.

Работать я умею. А еще люблю все доводить до конца и хвататься за разные дела одновременно. Из-за этого мы с Иркой иногда спорим, потому что она нет-нет да и обвинит меня в излишней старательности. Короче, на следующий день я встал, как и велел себе, в семь утра, позавтракал и накинулся на материалы по заказанной статье. В итоге в десять вечера я сформировал материал в окончательном варианте, сбросил его себе на флешку, а заодно и на почту Андрею. Все. Теперь можно вернуться к истории с Георгием Павловым.

И я кинулся рыть в Интернете. К часу ночи у меня уже было представление о том, что происходило в городе «N» в 1993 году. Освещалось все не очень подробно, но и этого мне пока хватало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.