II. Пробудитель спящих умов

II. Пробудитель спящих умов

Он родился близ маленького городка Нолы, неподалеку от Неаполя, в 1548 г., и отец, Джованни Бруно, бедный дворянин, служивший в войсках неаполитанского вице-короля, дал сыну при крещении имя Филиппо в честь наследника испанской короны.

«Италия, Неаполь, Нола! — с гордостью и тоской будет вспоминать о родных местах философ-изгнанник. — Страна, благословенная небом, в равной мере именуемая главой и десницей земного шара, правительница и владычица иных племен, ты всегда почиталась и мной, и другими как наставница, кормилица и мать всех добродетелей, наук, искусств, установлений и приличий!» (8, стр. 183).

Счастливая Кампанья — так назывался этот край еще с римских времен. Из домика Джованни Бруно с садом и виноградником на склонах горы Чикала виднелись невдалеке развалины старинного замка, а на горизонте — то мирный, то грозный Везувий. Зеленеющие склоны, покрытые оливами и плющом, опоясанные рощами каштанов и тополей — эти первые впечатления Бруно сохранил на всю жизнь. И в философских поэмах он будет вспоминать то прогулки с отцом к подножию вулкана, то странную молнию, пролетевшую однажды над крышами Нолы, то восходы солнца над равниной, то бездонное звездное небо — огромное над маленькой Нолой.

В Лондоне и Париже среди ученых докторов и блестящих придворных он не забудет своих земляков: крестьян, ремесленников, солдат, бедных священников, добродушных и трудолюбивых, суеверных и насмешливых — и заселит ими страницы своих диалогов. И бог Меркурий будет рассказывать о дынях огородника Францино и о щенятах в доме Антонио Саволино, а подруги детства Филиппо Бруно, его двоюродные сестры Лаодомия и Джулия, и приятели его отца солдаты Франческо Северино и Джан Доменико Чезарино будут вести ученые философские беседы, а в комедии «Подсвечник» еще не раз посмеются над забавными историями из жизни ноланцев. И себя самого не итальянцем, не неаполитанцем даже, а ноланцем назовет он в своих книгах и прославит родную Нолу, назвав ее именем свою «философию рассвета».

Но жизнь в Ноле была не легкой. Отцовского жалованья не хватало. «С детских лет вступил я в мучительную борьбу с судьбой» (16, стр. 324), — скажет о себе Бруно и, прославляя родину, добавит с горечью: «Не в меньшей степени называют ее учительницей всех пороков, обманов, скупостей и жестокостей…» (8, стр. 83).

Однажды один из юношей Нолы уехал на север Италии в поисках знаний; там по доносу был схвачен инквизиторами, выдан венецианским сенатом Риму и предан мучительной казни как нераскаявшийся еретик. История эта поразительно напоминает судьбу Бруно, но юношу звали иначе — Помпонио Альджерио, он тоже называл себя Ноланцем. Когда до жителей Нолы дошел страшный рассказ о том, как их земляка в течение четверти часа постепенно опускали в кипящее масло, Филиппо Бруно шел девятый год.

Другом Джованни Бруно был воин и поэт, участник многих походов и морских экспедиций против турок Луиджи Тансилло. Его жизнерадостная, пронизанная грубоватым юмором крестьян Кампаньи поэма «Сборщик винограда» призывала к земным радостям и советовала не пренебрегать наслаждениями этой жизни ради загробного блаженства. Имя поэта, было занесено в «Индекс запрещенных книг». Много лет спустя в диалоге Бруно «О героическом энтузиазме» появится в качестве одного из собеседников поэт Тансилло и вновь зазвучат его стихи рядом с сонетами самого Бруно.

Сын Джованни Бруно не собирался повторять военную карьеру отца. После обучения латинской грамматике в местной частной школе, вероятно в 1562 г., Филиппо поселился в Неаполе. Там он получил первоначальное философское образование, прослушав лекции ученого монаха-августинца Теофило да Вайрано. Впоследствии Бруно тепло вспоминал о нем как о первом своем учителе и в одном из диалогов дал имя Теофила главному защитнику Ноланской философии.

Но в Неаполе способному и любознательному юноше было где набираться знаний и помимо монастырских школ. Там держались еще традиции гуманистических кружков и вольных обществ — «академий», образовавшихся в противовес университету — хранителю официальной науки. Там помнили еще Симоне Порцио, глубокого мыслителя, возродившего изучение подлинного, не искаженного схоластами Аристотеля. Вслед за Пьетро Помпонацци он отвергал учение о бессмертии души, а в книге «О началах природных вещей» (1553 г.) называл материю «началом и рассадником, из коего возникает все движимое, источником и причиной движения» и отрицал божественное творение. В годы ученичества Бруно в Неаполь из Рима вернулся Бернардино Телезио с готовой рукописью главного своего труда «О природе в соответствии с ее собственными началами», где провозглашал основой всякого знания ощущение и призывал к изучению природы, независимому от церковных и светских авторитетов, отвергал Аристотелево учение о первом двигателе и доказывал единство материальной природы неба и земли. Природу, эту бесконечную творческую способность, прославлял в своих посланиях и диалогах Николо Франко, в едких сатирических памфлетах он обличал монахов, священников, римских пап, издевался над суевериями и предрассудками, смело выступал против запрещения книг. Увлеченные изучением природы, братья делла Порта собирали коллекции кристаллов и трав, занимались медициной и астрономией, математикой и оптикой. В их «Академии тайн» изучали «натуральную философию», обсуждали старинные и новые книги, экспериментировали.

Но инквизиторы не дремали. В 1564 г. они устроили публичную казнь двух дворян, обвиненных в ереси; под пыткой осужденные успели оговорить многих неаполитанцев. Восстание потрясло город, и инквизитор Санторо вынужден был спасаться бегством. Шестнадцатилетний Бруно был очевидцем этих событий и впоследствии в аллегорической форме рассказал о них в диалоге «Изгнание торжествующего зверя».

Когда страсти поутихли, инквизиторы вновь принялись за искоренение ересей, пустивших корни в Неаполе. «Академии» были разгромлены. В изгнание в родную Козенцу удалился стареющий Телезио. Джамбатиста делла Порта был вызван в инквизицию, где ему посоветовали оставить сомнительные эксперименты. В Риме был казнен Николо Франко.

Сын бедного дворянина не мог уехать в Падую, чтобы продолжить образование в знаменитом университете. Да и здешний, Неаполитанский университет был ему недоступен. Для Бруно, как и для многих его современников, единственно возможный путь к науке шел через монастырскую келью.

Однажды Филиппо Бруно присутствовал на ученом диспуте в монастыре Сан-Доменико Маджоре. Известные профессора состязались в учености. Ссылки на авторитет святого Фомы сменялись цитатами из Аристотеля. Изысканное красноречие, строгая последовательность доказательств, глубочайшее знание текстов, остроумие полемических приемов — все это производило впечатление содержательнейшего философского спора. Заманчивый и не доступный еще мир науки притягивал к себе жаждавшего знаний юношу. Семнадцатилетний Бруно принял решение стать монахом.

Сан-Доменико Маджоре был богатейшим монастырем Неаполя, знаменитым во всей Европе. Доминиканский орден хранил традиции схоластической учености, это был орден богословов, орден Альберта Больштедтского, прозванного Великим, и его ученика Фомы Аквинского. У входа в одну из аудиторий висела мраморная доска с памятной надписью: «Прохожий, почти сей образ и эту кафедру, с которой великий учитель Фома при огромном стечении слушателей внушал свое поразительное богословское учение». Библиотека монастыря была одной из богатейших в Европе.

Правда, доминиканский орден был не только орденом богословов, но и орденом инквизиторов: тюремные камеры располагались неподалеку от монашеских келий. Правда, великолепная библиотека монастыря делилась на две части, и вторая была недоступна: книги злонамеренного содержания выдавались только с личного разрешения генерала ордена. Но всего этого не знал еще молодой послушник. Он думал, что сумеет совместить тонзуру со стремлением к знаниям.

В монастыре он не считал нужным скрываться и хитрить. Одному послушнику, читавшему благочестивое сочинение о семи радостях богородицы, Бруно посоветовал отбросить эту чепуху и лучше уж почитать жития святых. Пренебрежительное отношение к популярной религиозной литературе пахло ересью. В другой раз Филиппо, явно не без влияния реформационных идей, выставил из кельи образа святых, оставив одно лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и идолопоклонства. К этим же первым годам жизни в монастыре относится и возникновение у Бруно сомнений в догмате троицы. Однажды компания послушников в шутку гадала по книге Ариосто, кому какой выпадет стих. Бруно открыл «Неистового Роланда» на строке, испугавшей и поразившей окружающих:

«Враг всякого закона, всякой веры…»

Веселая забава обернулась пророчеством.

Вскоре Бруно убедился в том, что в святой обители его окружали тайные шпионы и, хуже того, добровольные доносчики. Наставник послушников вызвал Филиппо к себе и показал ему донос. За слова гораздо менее резкие, за поступки куда менее опасные людей отправляли на галеры. Но умный старик не стал ни наказывать, ни грозить. Он порвал донос в присутствии Бруно: ордену были нужны способные люди, а грехи юности можно загладить хорошим поведением. Религиозные сомнения Бруно были еще не столь глубоки и основательны, чтобы толкнуть его на разрыв с церковью и религией. По прошествии года новициата в 1566 г. он дает монашеский обет и получает имя Джордано.

Он не строил себе иллюзий относительно окружавшей его братии; драки и попойки, тайный и явный разврат — всем этим славились монахи доминиканского монастыря. Были здесь и другие — те, кто честно постились и отстаивали обедни. Но не ради этого Бруно шел в монастырь. А монастырское начальство, озабоченное подготовкой образованных слуг католической церкви, не жалело сил на способных учеников. Лучшие богословы — профессора Неаполитанского университета преподавали в монастырской школе. Устав поощрял усердные занятия.

О том, как много работал в эти годы Джордано Бруно, мы знаем из его сочинений. Никогда больше при нем не будет библиотеки: беглому монаху и странствующему философу не придется обзаводиться книгами. Огромная эрудиция, глубочайшее знание сочинений Аристотеля, его арабских, еврейских и христианских комментаторов, древних и новых философов и ученых, комедиографов и поэтов — знание, так пригодившееся ему потом в разгаре ученых диспутов, в университетских лекциях и при писании книг, — все это было результатом десяти лет обучения в монастыре.

Мы не знаем, удалось ли Бруно добраться до запрещенных книг монастырской библиотеки, или он иным способом, через друзей в Неаполе, добывал книги, не пропущенные церковной цензурой; скорее всего, он использовал оба пути. Коперника он мог прочесть и в монастыре: эта книга не была еще запрещена. Других приходилось читать тайком. Так или иначе, он прочел много больше того, что надлежало знать начинающему богослову.

Способного юношу, отличавшегося необыкновенной памятью, возили в Рим к папе показать будущую славу доминиканского ордена. После получения сана священника и недолгого пребывания в провинциальном приходе Бруно был возвращен в монастырь готовиться к получению ученой степени доктора богословия. Многие из его соучеников по монастырской школе сделали церковную и ученую карьеру, став епископами, регентами монастырских школ и профессорами университетов. Бруно, превосходивший знаниями и способностями их всех, мог рассчитывать и на большее. В Коллегии мудрости в Риме — высшем католическом университете — нужны были обличители ересей.

Годы учения подходили к концу. Неумолимо вставал перед монахом-доминиканцем вопрос о выборе дальнейшего пути.

В качестве тезисов своего диссертационного диспута Бруно должен был защищать следующие два положения: «Истинно то, что говорит Магистр сентенций» и «Истинно то, что сказано в „Своде против язычников“». Обе темы были посвящены творениям двух столпов католического богословия. Первый из них, прозванный Магистром сентенций, один из основателей схоластики — Петр Ломбардский. На протяжении столетий его «Книги сентенций» служили главным сводом богословия, и лишь постепенно их начали вытеснять труды Фомы Аквинского, в том числе его «Свод против язычников».

Богословско-философская система томизма возникла в конце XIII в., в период первого серьезного кризиса церковного мировоззрения, когда труды и учение Аристотеля и его арабских и еврейских комментаторов, в первую очередь великого кордовского ученого Аверроэса (Ибн-Рошда), несмотря на повторяющиеся запреты, проникли в европейскую культуру. Развивавшийся на основе материалистических элементов философии Аристотеля аверроизм, исходивший из признания вечности и несотворенности материи, господства естественной необходимости и смертности индивидуальной человеческой души, выражал в философии бюргерскую оппозицию феодальному строю и его идеологии. Церковь боролась с новым враждебным течением с помощью не одних только репрессий, хотя история аверроизма знает немало жертв. Против учения «великого комментатора» Аверроэса было направлено рационалистическое богословие, созданное «великим систематизатором» Фомой.

Аквинат допускал правомерность философии и науки, но лишь как ступень в познании бога: разум может подводить мыслителя к усвоению божественных истин, но ни доказать, ни опровергнуть их он не в силах. Выводы рационального знания не должны вступать в противоречие с религиозным откровением. К этому в конечном счете сводилась гармония веры и знания в томизме. Там, где философия и наука приходили в противоречие с верой, следовал вывод о бессилии разума и надлежало возвращаться к тезису Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно», т. е. недоказуемо. Таким образом, принятие рационализма оказывалось мнимым, а свобода, предоставленная в рамках томизма разуму — фиктивной: догматами веры разуму был положен пусть отдаленный, но непреодолимый предел.

С этим неизбежно должен был столкнуться Бруно. Предложенные ему темы заранее предполагали упразднение всякой самостоятельной мысли. Ему предстояло в сотый, тысячный раз, используя цитаты из богословских авторитетов, изыскивая новые доводы и аргументы, доказать истинность положений, не подлежащих сомнению, наново опровергать суждения противников богословия. Пустое упражнение в красноречии, игра в логические доказательства, недостойная уважающего себя ума.

Диспуты прошли для Бруно успешно, и то, что происходили они не в Неаполе, а в Риме, должно было, видимо, придать больший вес полученной им степени доктора римско-католического богословия. Перед ним открывался путь, к которому готовил его монастырь: он должен был стать героем богословских словопрений, превратить свои знания и способности в щит святого невежества, пойти на сознательное усыпление мысли, замкнутой в догматические рамки предвзятых и недоказуемых положений, не подлежащих ни критике, ни обсуждению. Это был не путь, а тупик, нравственный и интеллектуальный. Самоубийство разума — такова была неизбежная цена открывавшейся перед ним карьеры.

Человек и мыслитель, ставший перед новым решением, был очень далек от того наивного юноши, который увидел свет науки в Сан-Доменико Маджоре и чьи первые религиозные сомнения вызывали трепет невежественных монахов. Годы учения не прошли даром. Монастырь воспитал в нем ненависть к духовенству; изучение теологии вызвало отвращение к богословскому пустословию; принудительное следование Аристотелю заставило пристальнее вглядеться в иные философские системы, а знакомство с новейшими научными трудами требовало критически пересмотреть традиционные представления. Молодой доктор богословия мучительно искал выхода. Ему поспешили помочь.

Однажды на диспуте в монастыре выступал почитаемый в ордене богослов Агостино да Монтальчино. Он обличал александрийского священника Ария, отвергавшего в IV веке учение о единосущности божественной троицы. Не считая нужным вдаваться в тонкости еретических учений, он предпочитал излагать их упрощенно и оглупленно, называл Ария невеждой, незнакомым с элементарными понятиями, благо не приходилось рассчитывать на возражения.

Неожиданно для всех раздался голос в защиту еретика. Джордано Бруно Ноланец заявил, что Арий излагал свои взгляды вполне понятно, не хуже, чем сами отцы церкви, что воззрения его в ортодоксальной полемической литературе были извращены и искажены. Спор имел далеко не исторический и не академический характер. Арианство в новых формах в виде различных течений, отвергавших догмат троичности божества, широко распространилось в Европе XVI в., в частности и в Неаполе.

Собратья по ордену яростно набросились на Джордано. В его келье произвели обыск и обнаружили сочинения св. Иеронима и Иоанна Златоуста с комментариями Эразма Роттердамского. В своих комментариях Эразм противопоставлял нравы и обычаи ранних христиан современной практике католического духовенства, выступал против накопления церковных богатств и лицемерия монахов, осуждал светскую власть церкви и римских первосвященников, утверждал, что и в сочинениях еретиков могут быть найдены глубокие и ценные мысли. Книги с комментариями Эразма Роттердамского значились в папском индексе. Хранение запрещенных книг было тягчайшим преступлением, одного этого факта было бы достаточно для обвинения в ереси. Были и другие основания — против брата Джордано было возбуждено инквизиторами дело, содержащее несколько десятков обвинений. Предупрежденный кем-то из друзей, Ноланец бежал в Рим, чтобы «представить оправдания» (12, стр. 336).

В Риме свирепствовала инквизиция. В 1567 г. был казнен бывший папский протонотарий Пьетро Карнесекки, в 1568 г. было осуждено 60 человек, пятеро из них были сожжены. Четверых приговорили к смертной казни в 1569 г. Среди казненных в 1570 г. — философ и поэт Аонио Палеарио. Пять еретиков было казнено в 1572 г., трое — в 1573 г.; оставшихся в живых ждали каторжные работы или мучительная смерть в инквизиционной тюрьме.

В конце 1576 г., убедившись, что нет надежды на оправдание, Джордано покинул папскую столицу. Начались долгие годы скитаний.

«Отторгнутый от материнской груди и отцовских объятий, от любви и ласки родного дома» (15, стр. 43), он больше никогда не увидит свою Нолу. Один, без друзей и близких, без куска хлеба, сбросив ненавистное монашеское облачение, Бруно отправился в странствие по городам Северной Италии[2].

Генуя, Савона, Турин, Венеция, Брешия, Милан… Случайные заработки: то курс лекций «О сфере» (т. е. о строении мира) в кружке молодых дворян, то книжка «О знамениях времени», изданная анонимно в Венеции (ни одного экземпляра ее пока не удалось найти, и содержание ее неизвестно). После неудачной попытки обосноваться во Франции Бруно идет традиционным путем итальянской религиозной эмиграции XVI в. — в кальвинистскую Женеву.

Поддержанный земляками (они одели изгнанника и дали ему работу корректора в местной типографии), Бруно присматривался к жизни реформационной общины, слушал проповеди, знакомился с сочинениями кальвинистов. Реформа религии, отказ от наиболее примитивных суеверий и форм культа уже не могли его удовлетворить. Проповедуемое же кальвинистскими богословами учение о божественном предопределении, согласно которому человек оказывался слепым орудием неведомой и неумолимой божественной воли, было ему враждебно.

Бруно бежал из монастыря и от инквизиции — и попал в город, превращенный в монастырь, где религиозное ханжество и мелочный контроль за нравами и поведением граждан были возведены в закон, где инквизиция слилась с государственной властью, где всеобщая слежка, добровольный и официальный шпионаж привели к установлению строжайшего контроля за мыслями.

20 мая 1579 г. Бруно был записан в «Книгу ректора» Женевского университета. Университет готовил проповедников новой веры. Каждый студент при поступлении произносил исповедание веры, содержащее основные догматы кальвинизма и осуждение древних и новых ересей. Статуты университета запрещали малейшее отклонение от доктрины Аристотеля. Правила ведения диспутов предусматривали, что каждый желающий выступить должен «воздерживаться от ложных учений, опасных умствований, суетного любопытства и трактовать предмет спора благочестиво и религиозно», не забывая предварительно представить тезисы своего выступления.

Уже первые выступления Бруно на диспутах навлекли на него подозрения в ереси. Но, несмотря на это, Ноланец напечатал памфлет, содержащий опровержение 20 ошибочных положений в лекции ректора университета Антуана Делафе, второго человека в Женеве, ближайшего соратника и друга самого Теодора Безы — главы кальвинистской общины. Тайные осведомители донесли городским властям о печатавшейся брошюре, и автор ее был схвачен и заключен в тюрьму. Кальвинистская инквизиция не уступала католической в жестокости, а фанатизмом последователи нового вероучения превосходили своих римских коллег. Многие из итальянских сторонников Реформации, бежавшие в Женеву в надежде найти осуществление своих чаяний, встретились там с той же религиозной нетерпимостью и нередко кончали свой путь на костре. Выступление Бруно рассматривалось женевским магистратом как политическое и религиозное преступление. Он был отлучен от церкви, подвергнут унизительному обряду покаяния и сразу же после освобождения из тюрьмы, в конце августа 1579 г., уехал из Женевы.

Из Лиона, где знаменитые типографы не нуждались ни в его рукописях, ни в его опыте корректора, Бруно перебрался в Тулузу. «Здесь я познакомился с образованными людьми» (12, стр. 338) — как ему не хватало их в доминиканском монастыре и кальвинистской Женеве! Объявленный им курс лекций о сфере — снова о сфере: именно в эти годы он уяснял для себя новую космологию, путь к которой открыл Николай Коперник, — привлек многочисленных слушателей. Долгие годы вынашивал он сокровенные мысли о строении вселенной: настало время громко сказать о них людям. А когда освободилась должность ординарного профессора (получить степень магистра искусств было нетрудно), Бруно был допущен к конкурсу и стал читать курс философии. В Тулузе никто не требовал от него исполнения религиозных обрядов, но университетский устав предписывал строить преподавание по Аристотелю, а Ноланец разрабатывал свою, враждебную аристотелизму философскую систему. Выступление против схоластической традиции ему простить не могли; лекции Бруно и попытка выступить с диспутом вызвали злобное возмущение его университетских коллег. «Повсюду я подвергался ненависти, брани и оскорблениям, даже не без опасности для жизни, от грубой и бессмысленной черни, побуждаемой скопищем увенчанных степенями отцов невежества», — вспоминал он позднее (17, стр. 7). Возобновившиеся на юге Франции военные действия между католиками и гугенотами и усиление католической реакции в Тулузе положили конец этому первому опыту университетского преподавания Бруно.

Летом 1581 г. Бруно прибыл в Париж. Факультет искусств знаменитой Сорбонны когда-то славился свободомыслием своих профессоров, чьи труды по математике и астрономии готовили кризис аристотелизма. Теперь здесь царил богословский факультет: его решения приравнивались к постановлениям церковных соборов.

От предложенной ему ординарной профессуры Бруно отказался: штатный профессор должен был посещать церковь и исполнять религиозные обряды. Ноланец предпочитал независимость.

Он объявил экстраординарный курс лекций по философии на тему о 30 атрибутах (свойствах) бога. Формально это был комментарий к соответствующему разделу «Свода богословия» Фомы Аквинского, по существу — опровержение томизма.

Лекции в Париже принесли славу безвестному до той поры философу. После монотонных и однообразных курсов парижских схоластов, повторявших пустые и лишенные смысла дефиниции, в аудиториях Сорбонны прозвучала страстная речь мыслителя. По воспоминаниям слушателей, Бруно говорил быстро, так что даже привычная студенческая рука едва поспевала за ним, «так скор он был в соображении и столь великой обладал мощью ума» (18, стр. 5). Но главное, что поражало студентов, — это то, что Бруно «одновременно думал и диктовал». Мысль рождалась на глазах, она обрастала аргументами, находила свое выражение в ярких образах древней мифологии, в смелых и неожиданных сопоставлениях, в решительных выводах, вдребезги разбивавших стройное здание схоластических умозрений. Слушателей охватывало удивительное чувство: они присутствовали при рождении новой философии.

Слава о новом профессоре, о его необычайных способностях и поразительной памяти дошла до королевского дворца. Генрих III в эти годы вызывал нарекания католиков своей политикой веротерпимости и интересом к наукам; испанский посол с осуждением замечал, что король тратит драгоценное время на философские беседы. Впрочем, как показало время, политика веротерпимости Генриха III оказалась непрочной, а интерес к наукам — поверхностным и недолговечным. Но пока что королевское покровительство обеспечивало Бруно известную независимость от университетских и церковных властей.

Вероятно при дворе, Бруно смог сблизиться с кружками французских гуманистов. Здесь, как и в неаполитанских академиях, находила себе приют новая наука, не допускавшаяся в университетские стены. В академиях Парижа обсуждались научные и философские проблемы: Жак Дюперрон излагал взгляды Коперника; член знаменитой Плеяды — содружества поэтов, обновителей французской лирики — Понтюс де Тиар в своих диалогах высказывал дерзкие мысли о бесконечности вселенной. Не меньший интерес вызывала во внеуниверситетских ученых кругах проблема метода. Кризис схоластической логики был ясен всем. Реформа логики была предпринята Пьером де ля Раме, павшим жертвой фанатизма в Варфоломеевскую ночь. Другим течением в антиаристотелевской логике было так называемое люллиево искусство, названное по имени каталонского мыслителя конца XIII — начала XIV в. Раймунда Люллия.

В Париже Бруно издал первые свои книги. Написаны они были раньше, вероятнее всего в Тулузе; многое в них было задумано еще в монастыре. Самая ранняя из дошедших до нас книг Бруно, его трактат «О тенях идей» (1582 г.), содержала первое изложение основных тезисов Ноланской философии; другие парижские сочинения посвящены искусству памяти и реформе логики.

Вследствие возникновения волнений, связанных с обострением гражданской войны, как объяснял Бруно свой отъезд, он отправился в Англию, получив рекомендательное письмо от короля к французскому послу в Лондоне. Одновременно к секретарю королевы Елизаветы Уолсингему шло другое письмо — от английского посла в Париже: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, собирается ехать в Англию. О его религиозных взглядах я не могу дать хороший отзыв» (84, стр. 329).

Годы, проведенные Бруно в Англии (начало 1583 г. — октябрь 1585 г.), едва ли не самые счастливые в его жизни. Французский посол в Лондоне Мишель де Кастельно, крупный политический деятель, бывший воин, человек просвещенный (он перевел с латинского на французский язык один из трактатов Пьера де ля Раме), убежденный сторонник веротерпимости и враг религиозного фанатизма, поселил Бруно у себя в доме. Впервые за многие годы одинокий изгнанник ощутил дружеское участие и заботу и мог работать, не зная материальных лишений.

В Лондоне Бруно близко сошелся с поэтом и переводчиком Джоном Флорио, сыном итальянского изгнанника, и с группой молодых английских аристократов, среди которых выделялись врач и музыкант Мэтью Гвин и поэт-петраркист, много лет живший в Италии, Филипп Сидней. Земляк Бруно, знаменитый юрист, «дедушка международного права» Альберико Джентили и дядя Сиднея, фаворит королевы Елизаветы, канцлер Оксфордского университета Роберт Дадли обеспечили Ноланцу доступ к чтению лекций в Оксфорде.

В течение полугода Бруно читал лекции по философии в этом знаменитом университете, о славных традициях которого он писал с уважением и восхищением. Но в Оксфорде давно забыли о знаменитых «мастерах метафизики». Задолго до приезда Бруно была проведена чистка университетской библиотеки, причем особенно досталось книгам и рукописям по математике. Теперь здесь безраздельно царил педантизм грамматиков, которые, по словам современника, «пока возятся со словами, забывают о самих вещах». Цицероновское красноречие и декламаторское искусство прикрывали пустоту и убожество мысли. Насильственная верность традициям и власть авторитета сковывали разум. Специальный декрет предписывал бакалаврам на диспутах следовать только Аристотелю и запрещал заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». За каждое мелкое отклонение от правил Аристотелева «Органона» полагался денежный штраф.

Лекции Бруно были приняты сперва холодно, потом с открытой враждебностью; один из его слушателей, Джордж Эббот, впоследствии архиепископ Кентерберийский, писал о лекциях «филотео Джордано Бруно Ноланца, доктора богословия, чей титул был длиннее, чем его рост»: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленнейшего университета, засучив рукава, как фигляр, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова…» (96, стр. 208). К открытому разрыву привело выступление Бруно на диспуте, устроенном в июне 1583 г. в честь посещения университета польским аристократом Ласким. Защищая гелиоцентрическую систему Коперника, Ноланец «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае» (8, стр. 130). Не сумев опровергнуть Бруно в открытом споре, университетские власти запретили ему чтение лекций.

Отвергнутый Оксфордом, Бруно был принят в ученых кругах столицы, пользовавшихся поддержкой наиболее просвещенных и дальновидных представителей придворной аристократии. Английские ученые проявляли глубокий интерес к проблемам коперниканской астрономии. Еще в 1557 г. Джон Ди опубликовал новые астрономические таблицы, приведя их в соответствие с вычислениями Коперника. Его ученик Томас Диггс защищал гелиоцентрическую систему и высказал мысль о бесконечности вселенной. Важные открытия в области земного магнетизма сделал Уильям Гилберт.

Друг Филиппа Сиднея поэт и драматург Фолк Гривелл пригласил Бруно к себе в дом с целью устроить обсуждение проблем новой космологии. Об этом домашнем диспуте, происходившем 14 февраля 1584 г., Ноланец рассказал в диалоге «Пир на пепле» — первом из лондонских итальянских диалогов.

И хотя предыдущая книга Бруно — латинский трактат «Печать печатей», посвященный изложению теории познания, — была напечатана лондонским типографом Джоном Чарлевудом открыто, и он, и автор нашли более благоразумным публиковать итальянские диалоги нелегально с обозначением ложного места издания (Венеция, Париж): опубликование произведений опального профессора, вступившего в конфликт с ученым миром, было делом небезопасным. Итальянские диалоги, написанные в Лондоне и напечатанные в 1584–1585 гг., содержат первое полное изложение «философии рассвета» — учения о бытии, космологии, теории познания, этики и политических взглядов Джордано Бруно.

Он писал их на народном итальянском языке. Бруно не первый обратился к национальному языку для изложения научных и философских взглядов. Им пользовались еще Леонардо и Макиавелли. Ученики Бернардино Телезио в 1570–1590 гг. перевели на итальянский язык его трактат «О природе вещей» и опубликовали на родном языке изложение телезианской философии. Но подлинными создателями итальянской научной прозы явились Бруно и Галилей. Итальянские диалоги Бруно поражают богатством и яркостью языка, остротой характеристик, драматизмом построения, отражающим напряженность философской полемики, и страстностью пропаганды новых идей.

Обращение Бруно к народному языку именно в Англии (и только в Англии — все остальные его многочисленные сочинения, кроме комедии «Подсвечник», написаны на латыни) не случайно. Здесь, в тех научных кругах, которые были связаны с потребностями новых классов, судьбами абсолютизма, языком науки становится английский язык, в противовес схоластической и гуманистической латыни университетов. Итальянским языком хорошо владели образованные люди елизаветинской Англии.

Выход в свет первого диалога — «Пир на пепле» — вызвал бурю еще большую, чем диспут в Оксфорде, заставив автора «замкнуться и уединиться в своем жилище» (8, стр. 174). Друзья-аристократы отвернулись от него, и первым — Фолк Гривелл, возмущенный резкостью нападок Ноланца на педантов. И только Мишель де Кастельно был «защитником от несправедливых оскорблений». «Нужно было обладать духом поистине героическим, — писал Бруно, — чтобы не опустить рук, не отчаяться и не дать себя победить столь стремительному потоку преступной лжи» (8, стр. 165).

Второй диалог — «О причине, начале и едином», содержащий изложение философии Ноланца, — наносил удар по всей системе аристотелизма. Это вызвало еще большую вражду, чем защита учения Коперника. «Кто на меня смотрит — тот угрожает мне, кто наблюдает за мной — нападает на меня, кто догоняет меня — кусает меня, кто меня хватает — пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все» (8, стр. 297), — писал Бруно в предисловии к новому, третьему диалогу — «О бесконечности, вселенной и мирах», в котором он доказал, что не отступает «подобно усталым с крутого пути».

Следующий диалог — «Изгнание торжествующего зверя» — был посвящен обоснованию новой системы нравственности, пропаганде социальных и политических идеалов Ноланца, освобождению человеческого разума от власти вековых пороков и предрассудков: «Джордано говорит здесь, чтобы все знали, высказывается свободно, дает свое собственное имя тому, чему природа дала свое собственное бытие» (10, стр. 9).

Изданный в 1585 г. диалог «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» сводил счеты со «святой ослиностью» богословов всех мастей. Никогда еще сатира на всю систему религиозного мировоззрения не была столь резкой и откровенной. Это едва ли не самый яркий и злой атеистический памфлет XVI столетия.

Последний лондонский диалог — «О героическом энтузиазме» — был гордым ответом на преследования. Бруно прославлял в нем бесконечность человеческого познания, высшую доблесть мыслителя, которая воплощается в самоотречении ради постижения истины.

Диалоги Бруно были поднесены королеве, и, по словам современника, Ноланец удостоился от Елизаветы Английской наименования богохульника, безбожника, нечестивца. Осенью 1585 г. Мишель де Кастельно возвращался в Париж. Вместе с ним покидал Англию и Бруно. Он уезжал, оставив, по свидетельству одного из его друзей, «величайшие раздоры в английских школах» своим выступлением против Аристотеля.

Обстановка во Франции изменилась. Католическая лига, опираясь на поддержку Филиппа II Испанского и папского престола, овладела многими важными районами страны, усилила свои позиции при дворе. Генрих III все свое время теперь посвящал постам, паломничествам и душеспасительным беседам. Эдикт о веротерпимости был отменен. Мишель де Кастельно впал в немилость.

О чтении лекций в университете не могло быть и речи. Бруно жил впроголодь: по дороге в Париж его и де Кастельно ограбили разбойники, через два месяца после возвращения его обокрал слуга. В это время Бруно получил какие-то известия из Нолы от отца. В минуту отчаяния он готов был просить разрешения вернуться на родину. В Реформации он давно разочаровался; впоследствии он говорил, что все религии никуда не годятся, католическая, пожалуй, даже лучше других. Он мечтал об одном — спокойно работать и согласен был принести формальное покаяние (которое касалось бы не его взглядов, а только бегства из монастыря), поставив одно условие: чтобы его не заставляли вернуться в орден. Переговоры с кардиналом Мендосой и папским нунцием были безрезультатными: папа Сикст V славился жестокостью и фанатизмом.

Несмотря ни на что, Бруно продолжал работать. Поселившись близ коллежа Камбре, он часто посещал библиотеку Сен-Викторского аббатства, беседовал с хранителем книг Котеном. Старик записывал разговоры с интересным посетителем: «Ноланец презирает всю философию иезуитов… Осуждает ухищрения схоластов и церковные таинства… Ругает всех докторов… Говорит, что в Италии преподаватели светских наук — полнейшие ничтожества и невежды…» Любознательный путешественник голландский студент Арнольд ван Бухель занес 4 декабря 1585 г. в свой путевой альбом запись о встрече с Ноланцем: «Он более изощрен в философии, нежели следовало бы для спасения души» (26, стр. 37–46). В этих отзывах Бруно выглядит несколько мрачным. Друзья знали и другого: «Он отличный товарищ, эпикуреец по образу жизни» (95, стр. 181).

В Париже Бруно познакомился с шестидесятилетним математиком своим земляком Фабрицио Морденте. Заинтересовавшись его математическими идеями и новой конструкцией компаса, Бруно издал диалоги, посвященные изложению геометрических работ Морденте и их философскому осмыслению, осуждая в то же время эмпирическую ограниченность математика. Разгневанный Морденте скупал и уничтожал книгу Бруно. Вскоре появилось ее новое издание с приложением полемических диалогов «Торжествующий невежда» и «Истолкование сна».

Одновременно Бруно издал курс лекций по «Физике» Аристотеля, а весной 1584 г. готовился к новому публичному выступлению против аристотелизма. Несмотря на опасения богословов, ему удалось добиться от ректора университета разрешения выступить с защитой 120 тезисов, направленных против основных положений «Физики» и трактата «О небе и мире». Это было самое значительное выступление Бруно против Аристотелевой философии, против схоластического учения о природе, о материи, о вселенной. «Ноланец собирается разрушить всю перипатетическую философию, и, насколько я в этом понимаю, он очень хорошо излагает свои выводы, — писал из Парижа накануне диспута итальянский гуманист Корбинелли. — Я полагаю, что его побьют камнями в этом университете» (95, стр. 181).

Диспут состоялся 28 мая 1586 г. в коллеже Камбре. От имени Бруно, как полагалось по обычаю, выступил его ученик Жан Эннекен. Джордано обратился с вызовом к присутствовавшим, и после некоторого замешательства слово взял Рауль Калье. На следующий день, когда Бруно должен был отвечать на возражения, он не явился. Как писал Корбинелли, «Джордано уехал с богом, опасаясь оскорблений, так он намылил голову бедняге Аристотелю» (95, стр. 185). К отъезду он готовился еще до диспута в коллеже Камбре. Морденте собирался мстить ему, используя свои связи со сторонниками Гизов, Католической лигой. Университет был также на стороне католической реакции. А выступление Рауля Калье, связанного с ближайшим окружением Генриха III, означало, что Бруно восстановил против себя и королевский двор. Вступив в конфликт с влиятельными политическими силами, без работы, без денег, без покровителей Ноланец не мог более оставаться в Париже, где ему грозила расправа. Дав на прощание бой парижским схоластам, он в июне 1586 г. направился в Германию.

Но дурная слава опережала его. В Майнце и Висбадене попытки найти работу были безуспешными. В Марбурге, уже после того как Бруно был занесен в список профессоров университета, ректор неожиданно вызвал его и заявил, что с согласия философского факультета и «по весьма важным причинам» ему запрещено публичное преподавание философии. Ноланец «до того вспылил, — записывал ректор Петр Нигидий, — что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву и обычаям всех немецких университетов, и не пожелал более числиться членом университета» (26, стр. 47–48).

Только в Виттенберге благодаря помощи Альберико Джентили, переехавшего к этому времени сюда из Оксфорда, Бруно добился разрешения преподавать. Здесь, в центре лютеранской Реформации, Бруно пробыл два года. Формальное принятие лютеранства не стесняло его. Пользуясь относительной свободой преподавания, он мог в своих университетских лекциях излагать идеи, провозглашенные на диспутах в Оксфорде и Париже. В Виттенберге Бруно опубликовал несколько работ по люллиевой логике и «Камераценский акротизм» — переработку и обоснование тезисов, защищавшихся им в коллеже Камбре.

Когда к власти в Саксонии пришли кальвинисты, Ноланцу пришлось покинуть Виттенберг. В прощальной речи 8 марта 1588 г. он вновь подтвердил свою верность принципам новой философии. Прибыв осенью того же года в Прагу, Бруно опубликовал там «Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени», в которых намечался переход к новому этапу ноланской философии, связанному с усилением математических интересов и разработкой атомистического учения.

В январе 1589 г. Бруно начал преподавать в Гельмштедтском университете. Старый герцог Юлий Брауншвейгский, враг церковников и богословов, покровительствовал Ноланцу. После смерти герцога (памяти которого философ посвятил «Утешительную речь») Бруно был отлучен от церкви местной лютеранской консисторией. Положение его в Гельмштедте стало крайне неустойчивым. Постоянных заработков не было. Приходилось кормиться частными уроками и врачеванием. Денег не хватало даже на то, чтобы нанять возницу для отъезда из города.

Но впервые за многие годы Ноланец был не одинок. Рядом с ним Иероним Бесслер — ученик, секретарь, слуга, верный друг и помощник. Он сопровождал учителя в трудных странствиях по дорогам Германии, пытаясь оградить его от мелочных забот, а главное — переписывал его сочинения. В эти последние годы на воле, как бы предчувствуя близкую катастрофу, Бруно работал особенно много и напряженно. Он готовил новые философские труды, которые должны были возвестить «философию рассвета» европейскому ученому миру. К осени 1590 г. философская трилогия была завершена.

Бруно спешил во Франкфурт. Тамошние издатели Вехель и Фишер взялись печатать его сочинения; они должны были содержать автора и предоставлять ему жилье на время подготовки издания — это была единственная форма гонорара. Ноланец целые дни проводил в типографии, он был и корректором, и гравером, сам резал медные доски для изображений и чертежей. Сохранился (в составе «Московского кодекса») автограф Бруно этого времени — черновик прошения, поданного во франкфуртский сенат. Семь строчек, обычная деловая бумага. Написанный в спешке черновик передает то состояние нервной напряженности, в котором находился Бруно. Перечеркнутые слова, переписанные фразы; можно разобрать лишь отдельные выражения: «Джордано… настоятельно просит… на несколько недель… в доме печатника Вехеля… для напечатания неких трактатов… по каковой причине… признает себя много обязанным». Это похоже на найденную в бутылке полуистлевшую записку потерпевшего кораблекрушение… Отцы города отказали, и здесь сыграла свою роль репутация человека «без всякой религии».

Пришлось переехать в Цюрих, пользуясь гостеприимством учеников — Иоганна Генриха Гайнцеля и Рафаэля Эглина. Италия, Швейцария, Франция, Англия, снова Франция, Германия, снова Швейцария — круг замкнулся. И пока во Франкфурте в отсутствие автора выходят из-под печатного станка поэмы «О монаде, числе и фигуре», «О безмерном и неисчислимых», «О тройном наименьшем и мере», у Бруно летом 1591 г. созревает план возвращения в Италию.

«Поразительно! Поразительно!» — писал немецкий гуманист Ацидалий, услышав о возвращении Ноланца на родину, «откуда он некогда, как сам признавался, спасался бегством» (15, стр. XX). Не менее загадочным казался этот поступок и позднейшим исследователям. Возвращение Бруно в Италию объясняли и тоской по родине, и кознями инквизиции, и намерением покаяться и добиться прощения от папы, и планами религиозной реформы.

В действительности поступок Ноланца отнюдь не был жестом отчаянного безрассудства. Политическая обстановка в Европе менялась. Благодаря победам Генриха Наваррского усиливались позиции тех кругов, которые выступали за прекращение религиозных войн, за веротерпимость, против фанатизма католиков и кальвинистов. Положение Венеции, правители которой вели независимую от папства внешнюю и внутреннюю политику, казалось, гарантировало безопасность от римской инквизиции.

В это время Бруно через книгопродавца Чотто получил приглашение от венецианского аристократа Джованни Мочениго, просившего обучить его искусству памяти и иным наукам. Но главной целью Бруно была не сама Венеция, а расположенный в Венецианской области знаменитый Падуанский университет — один из последних очагов итальянского свободомыслия. Там уже в течение ряда лет пустовала кафедра математики. В Падуе с лета 1591 г. находился, возможно поехавший туда по поручению Бруно, Иероним Бесслер, избранный там председателем германского студенческого землячества. Бруно направился в Падую, где некоторое время частным образом преподавал в небольшом кружке немецких студентов. К этому времени относится и большинство сохранившихся рукописей сочинений Бруно (несколько его черновиков и копии, сделанные Бесслером); в эти годы он работал над проблемами так называемой естественной магии. Недавно были обнаружены записи, связанные с падуанскими лекциями Бруно; они посвящены математическим и философским вопросам.

Надежды получить кафедру в Падуе не оправдались. (Год спустя ее занял молодой тосканский математик Галилео Галилей.) Бруно переехал в Венецию. Сначала он жил в гостинице и лишь затем поселился в доме Мочениго.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.