Глава девятая НА ПЕРЕЛОМЕ

Глава девятая

НА ПЕРЕЛОМЕ

К 1906 году жизнь Фрейда, казалось, окончательно вошла в наезженную колею. Его рабочая неделя состояла из приема пациентов, работы над книгами и статьями, которая нередко затягивалась далеко за полночь, встреч по средам с ближайшими учениками и сподвижниками, а также лекций, которые он давал в качестве неординарного профессора студентам и аспирантам по субботним вечерам.

К тому времени, о котором идет речь, уже детально были отработаны и техника психоанализа со знаменитой кушеткой для укладывания пациента и сидящим у него в голове психоаналитиком, и метод свободных ассоциаций.

Теперь Фрейд уже сам мог выбирать себе пациентов, и вскоре четко определился круг лиц, которые его интересовали. «Пролетарии и принцы», по его собственному определению, туда не входили — так как (опять-таки, по его личному мнению) и те и другие могли удовлетворять свои сексуальные потребности, не испытывая конфликта с условностями среды и не оттесняя свои желания в бессознательное, то они в психоанализе не нуждались.

В число его пациентов должны были входить образованные, «цивилизованные» (то есть скованные «культурными ограничениями») и обладающие значительным интеллектом люди. «Если врачу приходится иметь дело с никудышным характером, он вскоре теряет к нему интерес, который необходим для глубокого проникновения в психическую жизнь пациента», — объяснял Фрейд. Его как врача (а точнее, как психоаналитика, так как психоанализ всё дальше и дальше расходился с традиционной медициной) интересовали только «самые тяжелые случаи», пациенты, «навсегда исключенные из нормального существования», которым ничем не могла помочь традиционная психиатрия того времени.

Правда, когда начинаешь вчитываться в сочинения Фрейда, то понимаешь, что меньше всего его интересовало их исцеление. Да и достигал он последнего отнюдь не так часто, как это любил представлять. Пациенты были нужны ему прежде всего как материал для новых наблюдений, подтверждающих и развивающих его теорию либидо как главной силы, формирующей личность человека, — теории, в которую он верил куда более истово, чем ревностный христианин верит в непорочное зачатие.

Вдобавок ко всему, его пациенты должны были быть богаты. Сеанс психоанализа стоил недешево, а еще в 1904 году он определил, что курс лечения психоанализом должен составлять от полугода до трех лет — за это время пациенты выкладывали Фрейду целое состояние, позволявшее ему безбедно существовать, хорошо отдыхать летом, удовлетворять свою страсть к коллекционированию древних артефактов и чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Как ехидно замечает Пол Феррис, операция на мозге стоила значительно дешевле.

Фрейд настаивал на том, что гонорар психоаналитика должен быть как можно бо?льшим, и в письме одному из ближайших учеников Карлу Абрахаму пишет, что тот напрасно не прислушивается к нему в вопросах оплаты и берет с пациентов очень скромные суммы. По сути дела, с преодоления барьера, вызванного щепетильным вопросом о деньгах, по мысли Фрейда, и начинался подлинный, предполагающий предельную откровенность контакт между пациентом и психоаналитиком.

«Важными пунктами в аналитическом лечении являются условия относительно времени и денег, — подчеркивал Фрейд. — В отношении времени я придерживаюсь принципа назначения определенного часа. Каждый пациент получает определенный час рабочего дня, которым я располагаю, этот час — его, и он за него отвечает даже в том случае, если не использует его. Такое назначение, само собой понятное в нашем хорошем обществе по отношению к учителю музыки или языков, кажется по отношению к врачу слишком суровым или даже недостойным. Явится желание указать на многие случайности, могущие помешать пациенту приходить всегда в тот же час, и будут требовать, чтобы врач считался с многочисленными случайными заболеваниями, которые могут произойти в течение длительного аналитического лечения. Однако мой ответ следующий: иначе невозможно. При более ограниченной практике „случайные“ отказы настолько учащаются, что врач рискует своим материальным существованием. При строгом соблюдении этого назначения оказывается, наоборот, что мешающих случайностей вообще не бывает, а случайные заболевания бывают очень редко…

…Я работаю с моими пациентами ежедневно за исключением воскресенья и больших праздников, т. е. обыкновенно шесть раз в неделю. В легких случаях или при продолжении уже хорошо наладившегося лечения достаточно и трех часов в неделю. В противном случае ограничение во времени не приносит пользу ни врачу, ни пациенту; в начале лечения оно совсем не годится…

…Неприятный для врача вопрос, который больной ему с самого начала ставит, как долго может продолжаться лечение. Сколько вам нужно времени, чтобы освободить меня от моего страдания?.. На самом деле едва ли можно дать ответ на вопрос о предполагаемой длительности лечения…

Ближайший пункт, который должен быть разрешен в начале лечения, составляют деньги, гонорар врачу. Аналитик не обращает внимания на то, что деньги следует рассматривать, в первую очередь, как средство к самосохранению и приобретению влияния, но он утверждает, что в оценке денег принимают участие могучие сексуальные факторы. Он при этом может сослаться на то, что культурное человечество относится к денежным делам с таким же образом, как и к сексуальным вещам — такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Он поэтому наперед должен решиться не принимать в этом участия, а в вопросе о денежном вознаграждении поступать с пациентом с такой же откровенностью, с какой он его хочет воспитать в вопросах сексуальной жизни…»[165]

Итак, базисными пунктами лечения психоанализа являются следующие: лечение осуществляется на основе метода «свободных ассоциаций», оно должно быть регулярным (желательно шесть сеансов в неделю по пятьдесят минут — одному часу), без определенного срока длительности и оплачиваемым.

Впрочем, сам Фрейд пишет, что были случаи, когда он брался лечить пациентов бесплатно (более того, он рекомендовал ученикам брать одного-двух пациентов бесплатно, «чтобы не коммерциализировать психоанализ»). Наконец, широко известна история, как к Фрейду, по рекомендации его профессора, пришел студент, будущий писатель Бруно Гец, и в ходе беседы тот настолько напомнил Фрейду его самого в молодости, что отец психоанализа растрогался. Выписав Гецу рецепт глазных капель и посоветовав есть побольше отбивных, Фрейд отказался его анализировать и отправил домой, вручив конверт «с небольшой платой за то удовольствие, которое вы доставили мне своими стихами и рассказом о своей молодости». В конверте было 200 крон — весьма внушительная сумма по тому времени.

Надо заметить, что и этот поступок Фрейда был «чисто еврейским». Еврейская традиция предписывает поддерживать учащихся ешив, сосредоточенных на изучении Торы, — кормить их обедом, помогать материально. Ассимилированные немецкие и австрийские евреи преобразовали эту традицию в поддержку еврейских студентов университетов. В доме родителей Эйнштейна, к примеру, каждую неделю обедало несколько еврейских студентов; сам Эйнштейн после получения Нобелевской премии оплачивал учебу и выдавал стипендии студентам-евреям. Каждый его стипендиант раз в месяц получал приглашение в фешенебельный ресторан, где за обедом великий физик пытался понять, нужна ли его подопечному еще какая-то помощь. Фрейд, судя по всему, на такие широкие жесты способен не был, но иногда, как видим, и на него накатывало желание соблюсти верность традиции.

Безусловно, важной частью его жизни были встречи по средам, посещения общества «Бней-Брит» каждый второй вторник месяца и лекции по субботам, где он получал тот самый энергетический заряд обожания, который был необходим ему для того, чтобы двигаться дальше.

«Впервые я увидел Фрейда на его лекции, — вспоминал Фриц Виттельс. — Он читал каждую субботу от семи до девяти вечера. Тогда ему было около пятидесяти, но он выглядел еще очень моложаво. Слушателей у него было не особенно много. Заняты были, да и то не вполне, лишь первые три скамьи аудитории…

…Не пользуясь никакими письменными заметками, он говорил почти два часа подряд и никогда не утомлял слушателей… Его манера читать напоминала манеру немецкого гуманиста, но была смягчена тоном легкой беседы, которую Фрейд, может быть, привез с собой из Парижа. Ни тени напыщенности или манерности. Что он говорил и как он говорил, находилось в известной степени в противоречии. Любезным и вкрадчивым голосом занимательного собеседника он сворачивал шею официальной психологии, как Сатана у Гауффа добродушно уговаривает жертву: „Подойдите поближе, это не больно“…

…Фрейд прибегал часто к Сократовскому методу. Прерывая себя, он задавал вопросы или вызывал возражения. Немногочисленные возражения парировались затем Фрейдом с большой находчивостью и остроумием.

После лекции, которая происходила в старой психиатрической клинике больницы, мы с триумфом провожали Фрейда через дворы на улицы. Там он садился на извозчика и исчезал в темноте. На небольшом расстоянии от аудитории до главных ворот мы старались всеми силами выдвинуться перед Фрейдом… Мы… чувствовали себя избранными, как ученики Аристотеля, до того, как его работы попали в массы.

Однажды Фрейд сказал, что всё сообщаемое им он отдает на общее пользование…

Итак, дозволено пользоваться мыслями Фрейда. Он настолько не любит, чтобы его ученики развивали собственные мысли, что предпочитает уделять им от собственного изобилия. У одного из исследователей Фрейда, пользующегося уже в течение десятилетий его особым благоволением, на вопрос, почему ученики Фрейда не развивают его учения, всегда наготове стереотипный ответ: „Он заранее всё сделал сам и не оставил ничего, что мы могли бы открыть“. В этом гипнозе живет ортодоксальная школа Фрейда»[166].

Эта пространная цитата еще раз подтверждает, что Фрейд строил свое учение как некую новую религию, в которой он был богом и пророком одновременно. Его непринужденная манера разговора, доброжелательность, чувство юмора сочетались с нетерпимостью по отношению к любому, кто подвергал сомнению истинность его идей — в разговоре, статье или рецензии. Такие люди для Фрейда мгновенно попадали в разряд «отвратительных», а то и «параноиков». Догматизм Фрейда бросался в глаза уже на этом этапе, но его убежденность, смелость и новизна идей привлекали к нему всё новых и новых последователей, призванных разнести его идеи дальше по миру. На многих из них, судя по воспоминаниям современников, Фрейд смотрел исключительно с этой утилитарной точки зрения, будучи при этом невысокого мнения о них как о людях.

Психоаналитическая практика, работа над книгами, лекции (к которым Фрейд обычно не готовился, предпочитая довериться своему потоку сознания и выплескивая на слушателей идеи новых статей) — всё это, безусловно, свидетельствует о поистине колоссальной работоспособности Фрейда. Но к 1906 году эти его усилия начали приносить свои плоды: у психоанализа появились первые последователи за рубежом. Главными из них для Фрейда стали будущий знаменитый психоаналитик Шандор Ференци в Венгрии и главврач психиатрической клиники Бургхольцли Эйген Блейлер, вошедший в историю медицины как создатель термина «шизофрения».

Блейлер был одним из немногих, кто в 1900 году прочел только что вышедшую книгу «Толкование сновидений», нашел содержащиеся в ней идеи интересными и стал рекомендовать ее своим сотрудникам. В числе них оказался и Карл Густав Юнг (1875–1961), решивший провести серию любопытных экспериментов, используя фрейдовский метод свободных ассоциаций. В ходе экспериментов пациенту зачитывались слова, на которые он должен был отвечать первым пришедшим ему на ум словом. С помощью секундомера замерялось время ответа, и замедленная реакция трактовалась как попытка подавить бессознательный конфликт — так был сделан первый шаг к созданию детектора лжи.

В апреле 1906 года Юнг послал Фрейду результаты своих исследований. Последнему явно польстило внимание молодого швейцарского врача к его теории — и он написал Юнгу благосклонную записку. Так начались взаимоотношения двух этих личностей, взгляды которых оказали в итоге огромное влияние на всю западную цивилизацию. Вскоре после отправки письма Юнгу, 6 мая 1906 года, Фрейд отпраздновал свое пятидесятилетие. Когда ученики преподнесли ему в подарок юбилейную медаль, на одной стороне которой был выгравирован его профиль, а на другой изображен обнаженный Эдип, стоящий опираясь на палку, возле Сфинкса, Фрейд неожиданно растрогался.

По словам Эрнеста Джонса, он побледнел и изменившимся голосом спросил: кто это придумал? Затем Фрейд признался, что в юности мечтал, что в будущем его бюст будет помещен в университете рядом с бюстами Ньютона, Фарадея, Дарвина и других великих ученых и под ним будет та же надпись, которая выгравирована на оборотной стороне медали: «Человек, который разгадал загадку Сфинкса».

Так Фрейд впервые открыто признался, что главным в жизни для него была мировая слава, желание стать в один ряд с корифеями науки. Что ж, к тому времени он еще не был знаменит, но уже явно находился на подступах к мировой славе.

Летом 1906 года Фрейд, как обычно, отдыхал и посвящал немало времени своим любимым прогулкам на природе в живописном Тироле. В августе, когда он вместе с шестнадцатилетним сыном Мартином попытался взойти на одну из окрестных гор, у него случился сердечный приступ. Подъем пришлось отложить, и это происшествие изрядно напугало Фрейда. Он вновь ощутил дыхание смерти, перед ним снова замаячила роковая каббалистическая цифра «52», и его опять начали одолевать мысли, что он умрет именно в этом возрасте. А ведь сделать еще хотелось так много!

* * *

Осенью 1906 года Фрейд приступает к изучению «случая маленького Ганса» — трехлетнего сына входивших в его «общество по средам» музыковеда Макса Графа и его жены Ольги (в девичестве Хениг). Это исследование в итоге привело к появлению одного из пяти самых известных психоаналитических очерков Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909). Сам этот случай нужен был Фрейду исключительно для того, чтобы обосновать и развить свою теорию детской сексуальности, и в этом очерке (как, впрочем, и в других) отчетливо проявилась вся тенденциозность Фрейда, его стремление любым путем подогнать факты под свои воззрения — даже когда они вроде бы явно этому противоречили.

В жизни «маленького Ганса» звали Гербертом, и он появился на свет в апреле 1903 года. Позже Макс Граф, типичный ассимилированный венский еврей, признавался, что он подумывал о том, чтобы «воспитать сына в христианской вере» и не делать ему обрезания, дабы таким образом оградить в будущем от антисемитизма. Однако Фрейд категорически отговорил своего молодого поклонника от этого шага и настоял на том, чтобы мальчику сделали обрезание в точном соответствии с предписаниями иудаизма.

«Если вы не позволите своему сыну расти как еврею, вы лишите его тех энергетических источников, которые ничем нельзя заменить. Ему придется бороться как еврею, и вы должны развить в нем ту энергию, что понадобится ему в его борьбе. Не лишайте его этой поддержки!» — сказал Фрейд Графу.

Любопытно, что в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» тот же Фрейд утверждает, что именно обряд обрезания порождает комплекс кастрации и является одной из базовых причин антисемитизма, так как возбуждает у других народов отношение к евреям как к «кастратам». Что еще раз доказывает, какая ожесточенная внутренняя борьба вокруг «еврейского вопроса» шла внутри самого Фрейда. Вероятнее всего, именно она, как уже говорилось, и была причиной его личного невроза, а также его отношения к людям, которое очень часто переходило от горячей дружбы, почти обожания, в не менее горячую ненависть, как только эти люди осмеливались с ним не соглашаться. Всё это было, несомненно, отражением самолюбви-самоненависти, сидящей в нем самом.

Но в данном Графу совете сквозила прежде всего приобретенная Фрейдом житейская мудрость. К этому времени он понял, что любые попытки убежать от своего еврейства, притвориться австрийцем или немцем тщетны: рано или поздно еврею напомнят, кто он такой, и куда лучше, если он сам с детства будет знать это, обладать национальным самосознанием и готов к возможным насмешкам антисемитов.

Появление Герберта Фрейд воспринял как счастливую возможность провести исследование детской сексуальности, так как Марта, как мы помним, не позволяла ему это делать с их детьми. «Разве невозможно изучить у ребенка во всей свежести те его сексуальные желания, которые мы у взрослого с таким трудом должны извлекать из-под многочисленных наслоений?..

С этой целью я уже давно побуждаю своих друзей и учеников собирать наблюдения над половой жизнью детей, которая по обыкновению по тем или иным причинам остается незамеченной или скрытой. Среди материала, который, благодаря моему предложению, попадал в мои руки, сведения о маленьком Гансе заняли выдающееся место. Его родители, оба мои ближайшие приверженцы, решили воспитать своего первенца с минимальным принуждением…»[167] — сообщает Фрейд во введении в очерк.

Таким образом, Герберт изначально стал объектом психоаналитического эксперимента, но для того, чтобы он окончательно превратился в «пациента», нужен был какой-то повод. И осенью 1906 года такой повод был найден: увидев напротив своего дома белую лошадь, «маленький Ганс» вдруг стал испытывать страх перед лошадьми и вообще крупными животными.

С этого момента мальчик оказывается под наблюдением Фрейда: отец и мать начинают тщательно записывать все его слова и поступки, докладывать о них учителю и следовать его указаниям о том, как именно надо излечить ребенка от этой фобии.

Тот, кто читал «Анализ фобии пятилетнего мальчика» и помнит себя в этом возрасте, не может не согласиться с тем, что в очерке имеется немало очень точных наблюдений, характеризующих развитие мальчика, его собственной сексуальной идентификации. Интерес к гениталиям, как своим собственным, так и окружающих и животных, детский онанизм как следствие автоэротизма, ревность к младшему брату или сестре, пробуждение интереса к девочкам, первые влюбленности — всё это и в самом деле весьма типичные и знаковые этапы развития психологии мужчины, что потом неоднократно было подтверждено другими исследователями.

Проблема этого очерка заключается не в искажении фактов, не в их тенденциозном подборе, а в том, как эти факты трактуются. К примеру, уже на первых страницах очерка приводится следующий факт:

«Пятилетний кузен находится в гостях у Ганса (которому теперь четыре года). Ганс много раз обнимает его и однажды при таком нежном объятии говорит: „Как я тебя люблю“».

И тут же следует вывод:

«Это первая, но не последняя черта гомосексуальности, с которой мы встречаемся у Ганса»[168]. Но значит ли это, что дружеская привязанность, которая так часто возникает в четыре-пять лет между мальчиками, всегда означает проявление гомосексуальности? Если это так, то большая часть мальчиков гомосексуальна по своей природе! Но почему бы не предложить другое объяснение: речь идет об обычном признании симпатии к сверстнику, тем более сильной, что «маленького Ганса», как это следует из очерка, долго лишали нормального общения с другими детьми?!

И далее, когда оказывается, что с девочками ребенок хочет дружить не меньше, чем с мальчиками, Фрейд роняет парадоксальную фразу: «Наш Ганс, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, при расспросах матери ведет себя как настоящий мужчина»[169]. То есть вопрос о гомосексуальных, а точнее, бисексуальных наклонностях четырехлетнего мальчика, непонятно почему, кажется Фрейду уже решенным.

Отец мальчика, Макс Граф, видит ситуацию глазами Фрейда, и когда у сына возникает страх перед укусом лошади, спешит найти именно сексуальное объяснение этой фобии. «Сексуальное возбуждение, вызванное нежностью матери, вероятно, является причиной нервного расстройства, но вызывающего повода я указать не в состоянии. Боязнь, что его на улице укусит лошадь, быть может, связана с тем, что он был где-нибудь испуган видом большого пениса. Как вы знаете, он уже раньше заметил большой пенис лошади, и тогда он пришел к заключению, что у матери, так как она большая, Wiwimacher должен быть как у лошади», — писал Граф Фрейду.

Фрейд, разумеется, выдвигает свое объяснение природы фобии: он связывает ее с попыткой мальчика вытеснить сексуальное влечение к матери, проявляющееся в стремлении находиться с ней в постели, в потребности в ее ласке и, наконец, в эдиповом комплексе — стремлении тем или иным путем устранить отца, остаться с матерью вдвоем.

«Он действительно маленький Эдип, который хотел бы устранить отца, чтобы остаться самому с красивой матерью, спать с ней. Это желание появилось во время летнего пребывания в деревне, когда перемены, связанные с присутствием или отсутствием отца, указали ему на условия, от которых зависела желаемая интимность с матерью. Тогда, летом, он удовольствовался желанием, чтобы отец уехал. К этому желанию позже присоединился страх быть укушенным белой лошадью, — благодаря случайному впечатлению, полученному при отъезде другого отца. Позже, вероятно, в Вене, где на отъезд отца больше нельзя было рассчитывать, уже появилось другое содержание: чтобы отец подолгу был в отсутствии, был мертв», — разъясняет Фрейд.

В итоге, благодаря данным Фрейдом советам, родители маленького Ганса ведут с ним откровенные разговоры о природе человеческого тела, объясняют ему, что за его страхом перед лошадьми кроется страх перед большим пенисом, мастурбацией и т. п. — и Ганс «излечивается». Причем, будучи освобожден от своего детского страха, он одновременно избавляется от невроза, который мог бы, развившись на почве вытеснения этого страха, поразить его в будущем.

Заканчивается очерк, разумеется, одой психоанализу и рекомендацией родителям быть как можно более откровенными с детьми в вопросах секса. Рекомендация эта, как известно, была принята к сведению и оказала огромное влияние на последующее развитие дошкольной психологии и педагогики в Европе и США, которое, впрочем, разные исследователи оценивают по-разному.

Вопрос заключается в том, какова реальная научная ценность содержания и выводов этого очерка.

Повторим: факты, приведенные в нем, интересны, вызывают доверие, и потому он читается любителями подобного рода литературы с увлечением — подобным, скажем, тому же, с каким увлечением читается замечательная книга Корнея Чуковского «От двух до пяти». Но пристрастный читатель наверняка обратит внимание, что, находясь в плену своей сексуальной концепции, и автор, и отец «маленького Ганса» буквально навязывают ему собственные взгляды и мысли.

Приведем опять в качестве примера только несколько цитат.

«Когда Лицци должна была уезжать, перед ее домом стоял экипаж с белой лошадью, чтобы увезти ее на вокзал. (Лицци, как он мне рассказывает, это девочка, живущая в соседнем доме.) Ее отец стоял близко около лошади; лошадь повернула голову (чтобы его тронуть), а он и говорит Лицци: „Не давай пальцев белой лошади, а то она тебя укусит“. Я говорю на это: „Слушай, мне кажется, что то, что ты думаешь, вовсе не лошадь, a Wiwimacher, которого нельзя трогать руками“.

Он: „Но ведь Wiwimacher не кусается“.

Я: „Всё может быть!“

На что он мне весьма оживленно старается доказать, что там действительно была белая лошадь»[170].

Итак, как видим, Ганс, по его словам, испугался белой лошади, однако отец пытается его убедить, что его страх связан именно с Wiwimacher, то есть с пенисом, что вызывает у ребенка возражение. Фрейд, тем не менее, разделяет мнение отца и дает этому весьма малоубедительное обоснование: «…при ощущении зуда в головке члена, которое заставляет прикасаться к нему, дети говорят обыкновенно: „Меня кусает“»[171].

«…Утром 13 марта я говорю Гансу: „Знаешь, когда ты перестанешь трогать свой Wiwimacher, твоя глупость начнет проходить“.

Ганс: „Я ведь теперь больше не трогаю Wiwimacher“.

Я: „Но ты этого всегда хотел бы“.

Ганс: „Да, это так, но хотеть не значит делать, а „делать“ — это не „хотеть““»…

Поистине, возникает впечатление, что ребенок в данном случае умнее и более сексуально выдержан, чем отец.

Далее:

«В Шенбрунне он проявляет страх перед животными. Так, он ни за что не хочет войти в помещение, в котором находится жираф, не хочет войти к слону, который обыкновенно его весьма развлекает. Он боится всех крупных животных, а у маленьких чувствует себя хорошо. Среди птиц он на этот раз боится пеликана, чего раньше никогда не было, вероятно из-за его величины.

Я ему на это говорю: „Знаешь, почему ты боишься больших животных? У больших животных большой Wiwimacher, а ты на самом деле испытываешь страх перед большим Wiwimacher“.

Ганс: „Но я ведь никогда не видел Wiwimacher у больших животных“.

Я: „У лошади ты видел, а ведь лошадь — тоже большое животное“.

Ганс: „Да, у лошади — часто…“

<…>

Я: „…и ты, вероятно, начал бояться, когда однажды увидел у лошади большой Wiwimacher. Но тебе этого нечего пугаться. У больших животных большой Wiwimacher, у маленьких — маленький“.

Ганс: „И у всех людей есть Wiwimacher, и Wiwimacher вырастет вместе со мной, когда я стану больше; ведь он уже вырос“…»[172].

Когда Гансу после похода в зоопарк приснился сон о двух жирафах, изображение жирафа вдобавок висело над его кроваткой («Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа»), сон этот немедленно толкуется как отражение попыток Ганса понять взаимоотношения между отцом и матерью и попытку занять место отца («сесть на „измятого“ жирафа»).

Затем отец подталкивает Ганса именно к такой трактовке его сна: «В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он сначала говорит: „Да, это верно“, а затем, когда я ему указал, что большой жираф — это я, так как длинная шея напомнила ему Wiwimacher, он говорит: „У мамы тоже шея как у жирафа, я это видел, когда мама мыла свою белую шею“…»[173].

Список этих примеров можно продолжать еще долго, и из них невольно напрашивается вывод: ребенку буквально навязывают сексуально окрашенное видение мира, приучая за каждым явлением видеть пресловутый Wiwimacher. Между тем «маленький Ганс», как и все дети, и в самом деле интересовался этой стороной жизни, но — и это опять-таки следует из приводимых в очерке фактов — лишь до определенного предела, порога, за которым начиналось нечто, о чем он пока не хотел знать. Однако отец и Фрейд почти силой толкали его за этот порог, что в итоге и в самом деле могло привести к неврозу, если бы этот эксперимент в какой-то момент не прекратился.

Остается лишь удивляться, что Герберт Граф после всех проделанных над ним опытов в итоге остался нормальным ребенком, а затем вырос во вполне здорового в сексуальном отношении мужчину и стал одним из выдающихся оперных режиссеров Европы. Причем одной из самых знаменитых его постановок стала «Волшебная флейта» Моцарта, которую он с равным успехом ставил как в Зальцбурге, так и в Нью-Йорке. Конечно, при желании и довольно извращенной фантазии можно усмотреть связь между «Волшебной флейтой» и Wiwimacher, но давайте не будем этого делать.

Что касается его фобии, то тут трудно согласиться как с Фрейдом, так и с О. Г. Виленским, утверждавшим, что по описанию Фрейда у мальчика развилась бредовая идея и «…при нынешнем уровне медицины он подлежал бы лечению нейролептиками»[174]. На самом деле речь идет об обычном детском страхе — явлении, хорошо знакомом детским психологам, педагогам и родителям и преодолеваемом без всяких лекарств и психоанализа. «Маленький Ганс» боялся именно белой лошади и вообще всех крупных животных, что вполне естественно для его возраста, и Wiwimacher тут совершенно ни при чем. Впрочем, и сам Фрейд, похоже, понимал, что «наш Ганс был болен не сильнее, чем многие другие дети»[175]. «Анализ фобии пятилетнего мальчика» вложил еще один кирпич в построение здания теории психоанализа, в которой вполне рациональные и ценные идеи, увы, нередко смешаны с «притянутыми за уши» домыслами.

Впрочем, мы несколько забежали вперед: как уже понял читатель, наблюдение за «маленьким Гансом» продолжалось несколько лет, и очерк о нем вышел только в 1909 году. А до этого должно было произойти еще множество событий.

* * *

В том же 1906 году, в который мы возвращаемся, Фрейд написал небольшую, но чрезвычайно важную и глубокую статью «Художник и фантазирование». Появление ее было, безусловно, не случайным — статья была призвана еще раз подчеркнуть, что психоанализ отнюдь не замыкается на объяснениях проблем невротиков, а призван дать объяснение всем сторонам человеческого бытия, стать глобальным мировоззренческим учением.

Участники встреч по средам активно обсуждали различные философские учения, классические и современные им литературные произведения, интерпретируя их с точки зрения психоанализа.

В «Художнике и фантазировании» Фрейд, используя опять-таки прежде всего свой личный опыт неудавшегося писателя, пытается проникнуть в психологию творчества. И следует признать, что это удается ему куда лучше и убедительнее, чем попытка объяснить «фобию» «маленького Ганса».

Истоки художественного творчества Фрейд видит в детской игре. Наслаждение, которое испытывает как гений, так и графоман от творческого процесса, он выводит из всё того же принципа удовольствия. Это — то же самое удовольствие, которое ребенок получал в детстве от игры и от которого, как и от любого другого вида наслаждения, раз попробовав, человек уже не может отказаться.

«Ведь и поэт, подобно играющему ребенку, делает то же: он создает фантастический мир, воспринимаемый им очень серьезно, то есть затрачивая на него много страсти, в то же время четко отделяя его от действительности»[176], — писал Фрейд в этой работе.

В принципе фантазирование — это процесс продолжения игры, а так как фантазии, являющиеся, в свою очередь, «осуществлением желания, исправлением неудовлетворяющей действительности», свойственны всем, то в той или иной степени все люди склонны к творчеству.

Чрезвычайно важной, точной и не утратившей своей актуальности и сегодня является и мысль, что практически все герои романов являются… самим писателем, который как бы «проигрывает» внутри себя все сюжетные линии. Примеряя роль то одного, то другого героя, писатель приписывает им свои как сознательные, так и бессознательные склонности и душевные конфликты: «Психологический роман в целом обязан, видимо, своим своеобразием склонности современного писателя расчленять свое Я на части и, как результат, персонифицировать конфликтующие устремления своей жизни в нескольких героях»[177].

Безусловно верно и наблюдение Фрейда, что значительную часть материала для своих произведений большинство художников черпают из впечатлений своего детства.

Но главный вывод Фрейда заключается в финале статьи, когда он объясняет механизм эмоционального воздействия художественного произведения. Согласно Фрейду, каждый человек несет в себе некие фантазии, которых он стыдится, и это ощущение стыда, необходимость вытеснения фантазий в бессознательное, создает определенное душевное напряжение. Если бы поэт или писатель поделились с читателем своими подобными фантазиями в открытой форме, они бы вызвали у него только отторжение. Однако эстетическая привлекательность художественного произведения, те изменения и сокрытия, к которым прибегает автор, нивелируют это отторжение. А так как читатель нередко видит в произведении реализацию и своих фантазий, то оно таким образом помогает снять душевное напряжение, даря тем самым подлинное наслаждение.

Мысль эта, безусловно, не бесспорная, но, думается, многие согласятся, что в ней есть рациональное зерно, и она, как верно замечает Фрейд в последних фразах статьи, заслуживает дальнейшего исследования и развития.

На этом, пожалуй, можно попрощаться с 1906 годом в жизни Фрейда и перейти к поистине переломному — 1907-му.

* * *

«С 1907 года положение против ожиданий сразу изменилось, — писал Фрейд в „Очерке истории психоанализа“. — Оказалось, что психоанализ постепенно пробудил к себе интерес и нашел друзей, что имеются научные работники, готовые признать его. Блейлер письмом известил меня, что мои труды изучаются и применяются в Бургхольцли. В январе 1907 года прибыл в Вену первый представитель цюрихской клиники, д-р Эйтингон; скоро затем последовали и другие посещения…»

Под «другими посещениями» Фрейд имеет в виду исторический приезд в Вену Карла Густава Юнга — создателя «аналитической психологии», имя которого в истории неразрывно связано с именем Фрейда.

По первоначальным планам, Юнг должен был приехать в Вену в конце марта, на Песах, когда в течение всей праздничной недели Фрейд почти не работал и мог уделить внимание гостю. Решение Юнга отправиться весной на отдых на Адриатику и потому появиться в Вене на несколько недель раньше застало Фрейда врасплох и даже вызвало у него некоторое раздражение. Это начало символизировало всё будущее развитие их отношений: Юнг оказался не способен к роли верного ученика, трепетно глядящего в рот учителю и делающего всё, что тот требует.

Но выказывать это раздражение Фрейд не стал, так как Юнг, с которым он до того уже обменялся восемнадцатью письмами и в котором видел сподвижника и единомышленника, был ему крайне нужен. Уже в этих письмах Юнг проявлял строптивость, соглашаясь с идеей Фрейда о том, что неврозы имеют сексуальную природу, но одновременно осторожно утверждая, что у них порой могут быть и другие причины. Однако Фрейд, оставаясь нетерпимым к любым возражениям, списывал эти «заблуждения» на счет его неопытности и не сомневался, что после личной встречи швейцарец окончательно уверует в «непреклонность бога Эроса».

Юнг был нужен Фрейду, во-первых, потому, что был иностранцем, то есть нес с собой прорыв психоанализа за границы Вены и Австро-Венгрии в целом, а во-вторых, по той причине, что он, в отличие от всех остальных приверженцев Фрейда на тот период, не был евреем. На фоне австрийского антисемитизма за психоанализом в Вене прочно утвердилась репутация «еврейского учения», созданного евреем, развиваемого евреями и предназначенного исключительно для объяснения психических проблем евреев.

Сам Фрейд вольно или невольно способствовал этому мнению и даже поддерживал его. Так, в том же 1907 году на одном из заседаний своего кружка он, касаясь еврейской темы, заявил, что «религия Израиля — это навязчивый невроз, который продолжается уже сотни лет». Даже Макс Эйтингон, побывавший в Вене в январе по поручению Блейлера, желавшего получить от Фрейда ответы на ряд конкретных вопросов, касающихся психоанализа, тоже оказался евреем (причем российским евреем, приехавшим учиться в Швейцарию из Могилева). Нееврейские ученики были, таким образом, нужны Фрейду как воздух.

Тридцатилетний Юнг появился в доме на Берггассе в сопровождении молодой жены Эммы, дочери крупного бизнесмена, и своего аспиранта Людвига Бинсвангера — сына главврача психиатрической клиники «Бельвю» Роберта Бинсвангера.

Молодые люди и Фрейд понравились друг другу, и в последующие дни Юнг и Бинсвангер проводили в доме Фрейда долгие часы. В один из этих визитов Фрейд предложил гостям истолковать их сны. Бинсвангер в ответ рассказал Фрейду, что ему снился дом на Берггассе, в котором идет ремонт, и старая люстра, прикрытая куском материи. Фрейд истолковал этот сон молодого человека как желание жениться на его дочери Матильде и одновременное осознание, что не стоит жениться на девушке из столь необеспеченной семьи, «живущей в доме с такой убогой люстрой». Бинсвангера такое толкование удивило, и Пол Феррис остроумно замечает, что если смысл сна Бинсвангера остается непонятным[178], то его толкование Фрейдом явно отражает его личное желание как можно скорее выдать Матильду замуж.

Юнгу, в свою очередь, приснилось, что Фрейд идет рядом с ним как «очень дряхлый старик». Фрейд истолковал этот сон как то, что Юнг видит в нем соперника, хотя, думается, для выросшего в семье пастора и привыкшего уважать старость Юнга этот сон скорее отражал его восприятие Фрейда как пожилого человека, которому не стоит перечить. Впрочем, и трактовка Фрейда, увидевшего в символике сна соперничество, в данном случае, безусловно, имеет право на существование.

В среду Фрейд пригласил Юнга и Бинсвангера на заседание своего кружка, на котором прочел новую статью. Сами участники кружка произвели на швейцарских гостей крайне неприятное впечатление. Они показались им группой вульгарных евреев, в которых отталкивало всё: манера разговора, в котором свободно допускались «непристойные выражения» (Фрейд и сам не чурался таких словечек); сальные шуточки; явная любовь к выпивке…

Вдобавок ко всему, сам Фрейд, похоже, тоже разделял это мнение, так как, отведя Бинсвангера в сторону, с явной иронией произнес: «Что ж, теперь вы увидели эту компанию!»

Возможно, Фрейд в данном случае просто повторил фразу раввина из одного известного еврейского анекдота. Но вопрос заключается в том, насколько порядочно было говорить нечто подобное в адрес тех, кто его боготворил и рекламировал по всей Вене; тех, кто, по сути, и начал раздувать пламя из зажженной им искры. Самой этой фразой Фрейд словно хотел отделить себя от «вульгарных евреев», показать, что он и они — совсем не одно и то же. Это было, таким образом, своего рода самоотречением, проявлением всё того же комплекса «галицианца». В любом случае, этот эпизод с Бинсвангером говорит не в пользу Фрейда и явно не делает ему чести.

Юнг потом вспоминал дни пребывания в Вене, делая особый акцент на поразившие его «странные» отношения между Фрейдом и Минной, невольно наводившие на мысли о их близости — несмотря на оговорку Фрейда, назвавшего свояченицу «сестрой» — а может, и благодаря ей. Поразило его также мещанское поведение Марты, проявившееся в болезненной привязанности к вещам.

«Ближе к концу недели, когда мы — я с Эммой и Бинсвангером — были приглашены в квартиру на ужин, госпожа Бёрнейс, сестра его жены, вела себя как хозяйка, говорила с гостями, в отличие от жены, сосредоточенной на том, чтобы всем улыбаться и следить за тем, чтобы в миске была горячая вода, которой можно очистить пятно со скатерти, если кто-то прольет соус, — писал Юнг. — Молодой Бинсвангер ухитрился оставить у основания рюмки след от красного вина (которое он вообще-то не пил, потому что мы все в „Бургхольцли“ сейчас убежденные трезвенники, тут же была вызвана служанка, чтобы стереть ненавистное пятно. Бедный Бинсвангер покраснел и заерзал, а Эмма, стараясь его успокоить, начала говорить о сумасшедшем доме — или клинике „Бельвю“, как принято говорить в приличной компании, — на озере Констанс, которой Бинсвангеры управляли как семейным делом и которая, несомненно, скоро перейдет к молодому Б.

Я был поражен, когда услышал от нее: „А это не туда Брейер отправлял ту странную девушку Паппенгейм?“ Некая Берта Паппенгейм была прототипом Анны О. в книге об истерии. Б. был тогда слишком молод, и ему было практически нечего сказать, но я нашел интересным, что госпожа Бёрнейс так хорошо осведомлена о старых случаях.

Она и Фрейд обращались друг с другом с шутливой интимностью („Ой, не глупи, как это тебе не нравится цыпленок!“ — сказала как-то она), за которой скрывалась взаимная приязнь. Я редко ошибаюсь в подобных делах.

Я увиделся с ней снова, за день до отъезда, когда зашел к ним, а Фрейд всё еще совершал свою послеобеденную прогулку по доброй половине Вены. Она отвела меня в мрачную приемную, посадила на его стул и расположилась на кушетке. „Профессор рассказывает вам обо всех своих пациентах?“ — спросил я. „Ну конечно же! — произнесла она таинственным голосом, возможно, шутя. — У нас нет друг от друга секретов, у Зигмунда и у меня. Я его свояченица, которую воспринимают как лишенное пола существо и подходящее доверенное лицо“.

Она, несомненно, могла многим меня удивить. „Вы несправедливы к себе“, — сказал я просто из вежливости (видимо, но можно ли быть в этом уверенным?). „Очень может быть, — отвечала она. — Жизнь старой девы имеет массу неприятных недостатков. Но, знаете ли, есть и компенсация“.

Не успел я открыть рот, как мы услышали, что открывается дверь парадного входа, и до нас донесся дым сигары.

„Так вы анализируете мою сестру“, — сказал он, войдя.

Она улыбнулась и ускользнула (скорее утопала — у нее тяжелая походка). Бог его знает, в какие игры они играют. Когда я рассказал обо всем Эмме, она сказала: „Он бы не осмелился“».

Согласитесь, что эта сцена невольно вызывает ощущение, что Минна пыталась соблазнить Юнга и символически предложила ему занять место Фрейда в ее жизни. Ее замечание о том, что ее воспринимают как «лишенное пола существо», тоже звучит крайне двусмысленно. Добродетельная Эмма Юнг отмела предположение мужа об интимной связи Фрейда со свояченицей утверждением «он бы не осмелился», но на самом деле мы и сегодня плохо себе представляем, на что мог «осмелиться» Фрейд, а на что — нет.

Как бы то ни было, встреча с Фрейдом произвела огромное впечатление на Юнга. Он вернулся в Цюрих с тем же душевным подъемом, какой чувствует новообращенный в «истинную веру». В написанном весной 1907 года письме Фрейду Юнг с библейским плодом с древа познания добра и зла рассыпается в утверждениях верности учителю.

«Я уже не сомневаюсь в правоте вашей теории, — писал Юнг. — Я надеюсь и даже мечтаю, что мы сможем увидеть вас в Цюрихе следующим летом или осенью. Ваш визит был бы огромным счастьем для меня лично».

Фрейд не замедлил с ответом, в котором выразил уверенность, что наконец-то обрел равного себе по таланту последователя, который будет способствовать победному шествию психоанализа по планете. «Нет человека, более способного, чем вы, чтобы продолжить и завершить мою работу», — написал он.

Юнг и в самом деле был нужен Фрейду, так как олицетворял для него ту респектабельность, те иные «арийские» черты характера, которых, по собственному убеждению Фрейда, ему категорически не хватало. «Я окончательно убедился, что всё в моей личности, мои слова, мои идеи, вызывает в людях неприятие, тогда как для Вас их сердца открыты», — говорит он в следующем письме швейцарскому ученику.

Именно Юнгу и созданной им швейцарской школе психоанализа мы обязаны появлением понятия комплекса как «совокупности аффективно заряженных мыслей, интересов и установок личности, воздействие которых на актуальную психическую жизнь, как правило, бессознательно»[179]. Термин этот настолько пришелся по вкусу Фрейду, что он стал использовать его в последующих сочинениях, формулируя понятия об «эдиповом комплексе» (и «комплексе Электры» как его женской разновидности) и «кастрационном комплексе». Знаменитое понятие «комплекс неполноценности» принадлежит уже мятежному ученику Фрейда Альфреду Адлеру.

* * *

Одной из «знаковых» работ Фрейда 1907 года стало его эссе (или, как он сам называл его, «этюд») «Бред и сны в „Градиве“ В. Йенсена», посвященный рассказу этого, ныне почти забытого немецкого писателя.

Рассказ этот произвел столь большое впечатление на Фрейда и так много значил для него (настолько много, что Фрейд даже раздобыл гипсовый слепок с рельефным изображением римлянки, напоминающий тот, о котором идет речь в рассказе, и повесил его в своем кабинете) потому, что в перипетиях его сюжета Фрейд увидел художественное подтверждение своих взглядов. Значительную часть «этюда» составляет изложение рассказа: молодой археолог Норберт Ханольд получает рельеф изображения прекрасной юной римлянки, которую называет Градивой, и домысливает ее биографию, делая ее одной из жертв извержения вулкана в Помпеях. При этом — что крайне важно — Ханольд не интересуется женщинами, поглощен наукой и вообще ведет себя как асексуал. Однако Градива является ему во сне, в котором он и она оказываются в день гибели в Помпеях, и герой рассказа начинает бредить встречей с этой девушкой, пусть и мертвой. В один из дней, решив не уподобляться сидящей в клетке на окне соседнего дома канарейке, Норберт едет в Помпеи, бродя по руинам которых встречается с девушкой, удивительно похожей на Градиву — молодой немкой по имени Зоя («Жизнь»). Поначалу он уверен, что встречается с призраком. Девушка, как ни странно, начинает подыгрывать ему, но затем убеждает в своей абсолютной реальности. Более того, она оказывается той самой особой, что живет в доме напротив, в квартире с канарейкой, и в детстве они с Норбертом дружили и даже любили друг друга. После этого археолог окончательно излечивается от своей навязчивой идеи, и завершается всё, разумеется, свадьбой.

Судя по всему, «этюд» первоначально был написан для доклада на кружке, и данный Фрейдом анализ рассказа выглядит вполне обоснованно. Любовь к Градиве с рельефа с последующим переходом в навязчивое состояние была, по Фрейду, следствием вытесненной сексуальности героя, а сам способ, который Зоя избрала для излечения молодого человека, был, в сущности, психоаналитическим. Любовь к призраку, к девушке, изображенной на рельефе, объясняет Фрейд, была порождена вытесненным воспоминанием о детской и подростковой любви (конечно, с элементами сексуальности — как тут не вспомнить опыт самого Фрейда с племянницей на одуванчиковом лугу, а затем и с Жизелой) к девочке, похожей на это изображение. То есть Норберт полюбил Градиву потому, что она была похожа на Зою, а ее походка, запечатленная на рельефе, была походкой Зои, а не наоборот.