Глава 16. О благородстве

Глава 16. О благородстве

В каждом из нас, даже в самом подлянистом, смирившемся с подлостью, живет потребность в благородных поступках. Своих, конечно.

Другое дело, что возможность эти поступки совершать весьма ограниченна. Ни денег, ни ситуаций подходящих, ни публики благодарной. Нормальному гражданину, вздумавшему проявить себя на поприще благородства, не развернуться.

Шулера – везунчики. Их поле деятельности – благодатная почва для реализации этой человеческой слабости.

Потому и пестрят произведения о шулерах эпизодами, полными благородства. И писатель реализует скрытые фантазии, и читателю – бальзам на душу.

Не хочется и мне своего читателя огорчать. Да и незачем. Все правильно.

Не доводилось встречать ни одного шулера, который бы не выкинул, хотя бы самый махонький, самый завалящий благородный фортель.

Другое дело, что каждый из них, шулеров, будучи совершенно не против того, чтобы поступок стал широко известен, чаще всего о нем помалкивает. Наверняка с тоской. Этими фортелями не принято задаваться.

Репутация благородного жулика весьма актуальна и для тех, у кого совесть, как удачная жена – не скандальна и ко всему привычна, кто отличился на поприще бессовестности. Так сказать: «Обойдусь без необходимого, но не обойдусь без лишнего».

В чем отличие благородного поступка от поступка нормального, совершенного просто по совести? Думаю, только в необязательности. Благородный поступок имеешь право и не совершать; претензий со стороны морали не будет. Конечно, со стороны своей морали.

Так что каждый раз, когда наработавшийся, утомленный «катала» прощает фраеру хоть часть проигрыша – он поступает благородно.

Каждый раз, когда «катала» по какой-либо уникальной причине отказывается играть с фраером, уже готовым к употреблению, – он поступает сверхблагородно.

Каждый раз, когда «катала» по какой-либо уж совсем фантастической причине решается фраеру проиграть, – он поступает... Этот поступок названия не имеет. (В последнем случае – насчет «каждого раза» – погорячился. Поступки, не имеющие названия, встречаются крайне редко.)

Возможности проявить себя ограничиваются не только «выигрышами-проигрышами». И в окрестностях мира игры предостаточно поводов...

Регулярно в Одессу наведывался николаевский бизнесмен. Интеллигентный, горбоносый еврейчик. Мелкий торговец книгами. Нахальный такой торговец. Нахальный и настойчивый.

Нахальный потому, что в каждый свой приезд непременно отмечался на пляже. Безрассудно лез в игру. Проигрывал, впрочем, с оглядкой, не все до копейки. Такая традиция у него сложилась: оставлять навар одесским пляжникам.

Почему настойчивый?.. Потому что настойчиво заявлялся на пляж с тяжеленной сумкой, полной книг. С пляжа возвращался не только без денег, но и без сумки. Сумку у него непременно крали. Не помню ни одного случая, чтобы он явился без сумки, и не вспомню, чтобы ушел с ней. Вот такая преданность привычке.

Теперь – о том, кто крал. Витька Барин – жилистый, белесый, пожилой жулик с лицом несколько надменным, изможденным глубокими морщинами, ироничным. Витька был из тех, к кому я относился с симпатией, на кого, без сомнения, мог положиться. Несмотря на внушительное тюремное прошлое (восемь «строгого»), Витька успешно освоился с уставом вольной игры. Был вполне уважаемым «каталой». Но время от времени подрабатывал и по своей побочной специальности. По случаю приворовывал.

Дались ему эти сумки... Может, тоже настойчивость демонстрировал? Во всяком случае крал усердно. Даже другие дела откладывал по случаю визита николаевского.

И ведь после второй попытки мог уже успокоиться. В сумках оказывались только книги, и то такие, которые на лотках не брали. Какая-то мистика, философия... Сбрасывал сумки в сарай (жил в частном доме) и в следующий приезд снова шел на дело.

Нравился мне этот момент... когда бизнесмен игру заканчивал.

Расплачивался, аккуратно, деловито пересчитывал оставшиеся деньги, прятал бумажник... И начинал шарить рукой под топчаном. Потом усаживался на корточки, заглядывал под топчан, сокрушенно произносил:

– Ну вот. Опять.

После этого вежливо пожимал партнерам руки и налегке направлялся к лестнице. Хрупкий, интеллигентный, сосредоточенный.

Однажды бизнесмен забыл бумажник в сумке. (Говорю же: нахальный.) Барин привычно сумку спер. И обнаружил в бумажнике стопку пригласительных. На свадьбу бизнесмена. На ближайшую субботу. (Дело было в пятницу.) Когда в этот раз интеллигент сунул руку под топчан, он с удивлением наткнулся на сумку. И с удивлением обнаружил вокруг топчана и за ним целый штабель пропавших сумок. Наполненных книгами. Рассчитаться в этот день ему было чем, потому что деньги оказались на месте, в бумажнике.

Понравился мне и этот момент. Несмотря на то что всем нам пришлось помогать. Сумки до такси тащить...

Не знаю, этот пример из разряда благородных или – курьезов?..

Следующий – точно показатель благородства... Еще и потому, что исходил от Маэстро...

Освободился из нашей, одесской тюрьмы знатный авторитет. Карточный авторитет. Я его и не знал по молодости. (Сел до моего карточного совершеннолетия.) Слышал, правда, о нем, но слухи не были такими уж поражающими.

Появляется на пляже... Коротко стриженный, с запавшими глазами, злобный. На топчане сидит рационально, по-тюремному, скрестив ноги и опустив плечи. Картами шелестит.

С ним женщина. Под стать ему, из тех, которые ждут не слишком преданно, но дожидаются. Может быть, потому, что больше никому не нужны. Из тех, кто в жизни во всем подражают милому.

Оба – подпитые, бутылка початая – между ними, на топчане. Авторитет что-то брезгливое сквозь зубы цедит, женщина с готовностью подхихикивает.

Омерзительная картинка.

Помаленьку фразы наливаются громкостью и слышно, как милый поносит окружающих. И их «фраерское счастье».

Тут появляется Маэстро.

Они, конечно, знакомы, здороваются за руки, общаются. Явно есть что вспомнить. Общее. И Маэстро выпил.

Дальше обнаруживается, что этот злобный уже поносит Маэстро. Снисходительно похлопывает учителя по плечу, громко, чтобы мы все слышали, поучительно излагает:

– Фраер – он и есть фраер!.. Это тут, среди них ты – крупный фуцын, а на зоне... На зоне – игра серьезная. Не мне тебя учить...

И бабенка его хмельная, знай себе хихикает.

Маэстро кивает, пресс денег достает.

– Бабки тебе не помешают, – говорит. И жертвенно соглашается: – Ладно, выигрывай.

...Как эта баба причитала, в ноги Маэстро бросалась. После того, как он нефраера на нереальные сотни тысяч нагрузил. Как умоляла не губить.

Тот, надо отдать должное, сидел в той же позе и так же зыркал глазами. Только теперь уже по поводу фраеров и фуцынов не высказывался. Молчал. Только с зоны, понимал: «фуфлыжник» – хуже опущенного.

Маэстро долго не реагировал. Сидел, тоже по-турецки скрестив ноги, тасовал колоду и со снисходительной нежностью взирал на лысого.

Потом встал, молча одним движением разорвал несколько карт. И стало ясно: долг прощен.

Направился к нам. Подойдя, заговорил в своей ернической, игривой манере. О чем-то несущественном, о том, как вчера отмазывали у ментов Душмана, помочившегося на колесо милицейского «бобика».

И больше не смотрел в сторону разом стихшей, засобиравшейся женщины и спасенного ею авторитета...

Как не вспомнить историю с Сашей?

Впервые увидел Сашу на пляже. Коляску его катил молодой парень, вида шустрого и преданного, рядом преданно тоже семенила маленькая рыжая дворняжка с, загнутым кверху хвостом. И первое, что подумал, это то, что когда-нибудь Саша на коляске с пацаном этим и дворняжкой преданными и будет мне вспоминаться, как символ времени.

Сашу любили. Пальцы его, тонкие, нервные, в перстнях; зрачки – огромные, проникающие, не смирившиеся – завораживали.

Так вот, когда один из вполне матерых игроков попытался отказаться от своего проигрыша, оставшись должен Саше, такая бригада неожиданно даже для Саши встала против матерого, что... Я за своих гордостью проникся. Ведь и те встали, кто всегда отсиживался, кто славился скользкостью.

Хочется и о себе что-нибудь вспомнить. Пофорсить.

Дело было не в Одессе – в приодесской курортной зоне.

Побережье тревожили две юные особы, эротического, журнального типа. Особы эти прибились на время к нашей компании, но чего-то поотвергали всех. Чем-то или кем-то, похоже, напуганы были. Отмалчивались.

На следующий день после их неприживания подбегает на пляже одна, нервно просит помощи.

Надо сказать, что побережье было возбуждено и еще одной парой: уголовничков щварценеггеровского типа.

Парочки пересеклись: уголовнички нагнали жути на журнальных.

Отказать было противно, не уснул бы потом.

Подхожу к их подстилке, на которой по-хозяйски восседают эти типы. Один сразу жужжать начал, «на дух» брать. Другой работал под своего парня.

– Ну что ты, – говорит приятелю. – Может, ниче парень, – про меня, – может, в карты играет.

Банальный трюк склонить жертву к игре.

– Чего ж, – говорю, – нет!

– Почем играем? – сразу потеплели оба.

– На нее.

Что оставалось делать? Хотя и не был уверен, что получу выигрыш.

Крепко озадачены были хлопцы.

Приятно было отвести особ к пансионату, в кавалеры больше не набиваясь. И их, неприступных вчера, озадачить.

Благородство не в том, что выручил (что оставалось делать?) – в том, что в кавалеры не подался. Шансы, думаю, были.

...Но подмывает рассказать другую историю. Подмывает, но не расскажу. Чтобы не повторяться. Я уже вставил ее в главу об аферистах-картежниках в прошлой книге. В «Одессе-Маме». Сейчас даже несколько жалею об этом. Там бы сгодилась и любая другая история о нравах «катал». Зато тему благородства в этом опусе лучше, чем тем эпизодом, не проиллюстрируешь.

Напомню хотя бы, о чем там была речь.

Я не был свидетелем происшедшего, передам с чужих слов.

Историю мне поведал друг пятидесятипятилетний актер, который был безукоризненным в амплуа добрых министров сказочных капризных королей.

Немного о нем.

Когда-то в Одессе О. П. Табаков пытался организовать театральную студию. Предполагалось, что другой артист будет преподавать в ней мастерство актерское.

Ничего путного из затеи не вышло, но Валерий Иванович (этот самый артист) из поступавших ребят создал студию свою.

И совсем уже случайно в ней оказался я.

Сначала была принята девушка, к которой я имел некоторое отношение, и однажды мне, дожидавшемуся ее после репетиции, было предложено попробовать себя в роли.

Много позже, когда мы с Валерием стали друзьями, выяснилось: почему мне была предложена роль.

Как-то другу-режиссеру пришлось возвращаться из Мурманска. С гастролей. Настоящих, театральных. Он выехал на два дня позже труппы; задержался на съемках эпизода фильма...

В общем, вот она, история, рассказанная им и уже пересказанная мной. Вот она в законспектированном виде...

Возвращаясь поездом из Мурманска в Одессу, мой пожилой друг стал свидетелем и даже участником некоторых картежных перипетий. Волей судьбы он оказался попутчиком двух шулеров, промышляющих в поездах. Зная, что вмешиваться в их взаимоотношения с лохами бестактно, он наблюдал за событиями со стороны, со своей полки.

Вмешиваться-то он права не имел, но кто мог отнять у него право иметь свое отношение к происходящему?.. А отношение оказалось весьма переменчиво.

Сначала жулики «хлопнули» молодого умника, направлявшегося в Одессу прокучивать средства папаши – лауреата премии. В данном случае процесс облапошивания показался артисту педагогически оправданным.

Следующей жертвой аферистов стал молодой конопатый парень, подводник. Этот наивный пацан вызвал у артиста, оказавшегося в данный момент в роли зрителя, сочувствие. Зритель даже попытался горемыку предупредить. Проку, впрочем, от его предупреждения оказалось немного. Конопатый, растроганный участием, пооткровенничал, что без денег вернуться не имеет права, так как из-за них он и шастал по глубинам в течение двух лет. «Растроганный» продолжил играть. Пока его не обобрали подчистую.

На роль третьей жертвы поездных ловкачей с самого начала своего появления в купе стал претендовать новый их попутчик, подсевший в Петрозаводске.

Это был еще тот тип. Здоровенный, нахальный, корчащий из себя умника. Конопатого добивали у него на глазах, и это его не то чтобы не тронуло, а как будто даже привело в отличное расположение духа.

Артист возненавидел новичка с самого начала. Тот производил на него примерно такое же впечатление, какое производил бы «клоун на похоронах».

Когда обобранный морской волк с грацией зомби покинул купе, Кеша, новый попутчик, принялся умничать перед дружками-мошенниками и даже пообещал преподать им пару уроков игры.

А мой приятель артист, человек не просто добрый, а какой-то даже всепрощающий, вдруг страстно возжелал, чтобы этого хама проучили. Выиграли у того все, до копейки. (Хам уже успел пофорсить, что везет с собой с лесозаготовок двенадцать тысяч. Это в восемьдесят втором году.)

И уже по ходу игры желал этого все больше и больше, пока не понял, что Кеша не подарок. Кеша аферистов обыграл. И, издеваясь, преподал обещанные уроки.

К концу игры артист уже был на его стороне. Слишком неожиданным оказалась для него метаморфоза. Превращение пустозвона-хама в матерого шулера.

Артист даже рискнул предупредить Кешу, когда горе-мошенники попытались отбить свои кровные боем. Риск привел к нокауту и к тому, что Кеша одарил пожилого попутчика своим расположением. На ночь глядя Кеша даже поведал своему спасителю душещипательную историю своей семейной жизни. Пооткровенничал, что пять лет вкалывал на лесосеке, чтобы заткнуть рот теще и доказать, что он способен добывать деньги не только игрой. Позже Кеша похвастал перед артистом и снимком, на котором были запечатлены его жена и сын. Беззубый мальчуган и молодая красивая женщина с удивленным и несколько утомленным жизнью лицом. Кеша вообще обнаружил предрасположенность к сентиментальности. Он, похоже, спал и видел, как швырнет родне пресловутые тыщи, как войдет в детскую, как сын, который «весь в него», подаст ему руку.

Но отношению артиста к тому, что он слышал и наблюдал, предстояло меняться еще не раз.

Когда на следующий день, конопатый подводник заявился в купе, ведомый надеждой отыграться, (вспомнил, дуралей, что у него есть кольцо, которое везет любимой)... Так вот, когда артист увидел его физию, возникшую в проеме двери, он, артист, озарился наивной идеей: уговорить Кешу проиграть мореходу две тыщи. Те, которые транзитом через карманы шельмецов попали к Кеше.

Кешу идея, конечно, рассмешила. Он, впрочем, идя навстречу просьбе, согласился на игру. И, конечно, пацана добил. Да еще в присутствии зазнобы, которую успел подцепить в вагоне. Красуясь перед ней, он изъявил готовность прикупить и лежащее на столе опустевшее портмоне подводника, и фотографию, уголок которой торчал из него.

Но фотографию, бестактно вытащенную на свет божий, Кеша так и не прикупил.

Она оказалась тем самым снимком, который он давеча показывал артисту. С женой и сыном. Только теперь уже непонятно чьими.

Кеша, нарвавшийся на такой сюрприз, сымитировал приступ кашля и покинул купе. В его отсутствие артист выведал некоторые подробности у конопатого лоха.

Тот, оказывается, за время отсутствия Кеши увел у него и жену и сына. Вот тебе и недотепа...

Разбираться в своих ощущениях, которые вызвала у него пикантная ситуация, артисту не довелось. Потому, что ситуация стала еще пикантней.

Кеша сентиментально проиграл удачливому сопернику не только навар, которым разжился в поезде, но и свои пресловутые двенадцать тысяч.

Обставить эту проделку убедительно, труда для него не составило. Шулер все-таки. Зато каких трудов стоило артисту переварить происходящее.

Последний, рассказанный им эпизод этой истории, обнаружил явное несварение...

«...В Одессе мы были в два часа дня.

Поезд уже стоял у платформы, но Кеша выходить не собирался. Спешить ему теперь было некуда.

Когда наконец все вышли, Кеша криво усмехнулся, поднял чемодан, но вдруг медленно опустился на сиденье.

Я проследил за его взглядом и догадался.

Напротив нашего окна, держа за руку беззубого мальчугана, стояла молодая красивая женщина с удивленным и несколько утомленным жизнью лицом. Малыш что-то восторженно сообщил ей. Я увидел, как конопатый парень, часто бывавший у нас в купе, подошел к ней и смущенно поцеловал в губы. Я видел, как малыш совсем по-взрослому протянул ему руку, и она утонула в ладони конопатого. Я перевел взгляд на Кешу и заметил, как цепко пальцы его сжали край нижней полки.

– Ну и погода, – услышал его голос. – Думал позагораю. Не фарт.

И он стал ощупывать замки на чемодане...»

Вот такую историю поведал мне когда-то пятидесятипятилетний друг-актер, играющий добрых министров глупых сказочных королей. Заинтересовался, предложил роль, потому что узнал: карты – моя профессия. (Дамочка выболтала.) Под впечатлением этой самой истории и заинтересовался. Признался, что атмосфера мира карт манит его. Потому что это... Театр... Театр жизни. И он завидует тем, кому довелось играть в этом театре.

Судя по описанию, героя рассказа я знал. Знал за нормального, звезд не хватавшего игрока. Середнячка. Знал раньше. С некоторых пор он перестал появляться среди нас. И в этот момент я пожалел об этом. С удовольствием при встрече порадовал бы его тем, что происшедшее наконец вскрылось.

Вот, изложил на скорую руку историю, которая подтверждает: игра в благородство – одна из самых популярных в среде «катал». Изложил и вспомнил еще одну. Подобную. Привести, что ли, и ее?.

Это история скорее из житейской, чем игровой биографии Людвига.

Людвига я знал давно, еще тогда, когда у него была кличка Гном. До карьеры картежника он тоже был спортсменом. Начинали мы примерно в одно время. Но ремесло «каталы» давалось ему медленнее. Мы не то чтобы дружили, просто были в приятельских отношениях. Не раз на пару приударяли за пляжными подружками. Но в глубине души я относился к ровеснику снисходительно. До тех пор, пока не узнал об одном из его любовных похождений. Узнал от самого Людвига-Гнома. Он рассказал мне эту историю, посмеиваясь, как курьез. Но я тогда представил ее до деталей. И вспомнил сейчас...

У Гнома затянулась тогда полоса неудач. И игровых, и житейских. Все было ни к черту. Прибыльных встреч не случалось все лето. Приличных фраеров перехватывали другие, более опытные ловцы-коллеги, которые по причине неурожайного сезона не желали делиться с молодняком. Дважды ввязавшись в крупную игру. Гном нарвался на гастролера-исполнителя. Особо не пострадал, но понервничал прилично.

В этот же период его отец, известный в Одессе аферист (протестующий против того, чтобы сын шел по его стопам), прокололся на комбинации. Терпилы, оказавшиеся московскими авторитетами-уголовниками, наехали на кинувшего их родителя Гнома. Чтобы остаться хотя бы при жизни, и своей и родных, глава семьи вынужден был продать все, включая квартиру.

Родители арендовали дом на Фонтане, Гном, отделившись от них, снял однокомнатную квартиру в городе.

За полгода до этого напарник Гнома, взяв у него деньги на раскрутку, подался в Якутию. Обещал выслать деньги из первых же заработков. Но за полгода даже ни разу не дал о себе знать. Кто-то из игроков, вернувшихся с отработок, привез новость: напарник спился.

Пометавшись, как зафлаженный, по черной полосе жизни. Гном избрал выход, достойный уважения и сочувствия. Решил завязать.

Вбил себе в голову, что для нормальной жизни в первую очередь нужна квартира, и поставил задачу: заработать на собственное жилье. Заработать без игры.

Миленькая задачка во времена, когда инженеры получали сто, а однокомнатные квартиры стоили восемь-десять тысяч. Непосильная задачка для молодого человека, относящегося, к ста рублям, как к ставке при перетемнении в покере.

Гном подался в грузчики. Почему-то решил, что в Одессе это самое прибыльное времяпрепровождение. Поддался влиянию расхожих слухов. Впрочем, в то время, возможно, так оно и было.

Во всяком случае, один из сомнительных знакомых Гнома, специалист по различным житейским услугам, сумел устроить его в элитную бригаду портовых грузчиков. И кроме этого, время от времени подбрасывал отщепенцу-«катале» внеурочные, в виде судна, пришедшего в Ильичевск.

Этот же специалист познакомил Гнома с женщиной, которая, по его уверению, никак не должна была сказаться на бюджете накопителя.

Для Гнома, привыкшего сорить деньгами, особенно в процессе обольщения, это было немаловажно.

Гном с женщиной сразу нашли хоть и циничный, но общий язык. Друг от друга им нужно было одно и то же: пару раз в неделю отводить душу и все остальное. Причем слово «душа» в последнем предложении можно было бы и выправить.

Они встречались дважды в неделю.

Гнома поначалу такая манера взаимоотношений сбивала с толку. До сих пор его любовные похождения не обходились без романтических выкрутасов. Но почти сразу же романтик-ловелас признал и удобство такой манеры.

Закончился этот его бездушный роман весьма огорчительно.

В одно из свиданий барышня проговорилась, что тоже копит деньги. Подрабатывая прачкой по частным заказам. Впрочем, проговорившись, спохватилась. Особо распространяться на эту тему не стала.

От приятеля-устроителя Гном узнал, что его зазноба одержима идеей выйти замуж за какого-то лоха-военного, ради которого готова уехать из Одессы. Уверяла, что любит того. Может, и не врала, но чувство ее к фраеру-милитаристу произросло явно от безысходности. Одесские женихи имеют обыкновение перебирать харчами. Присматривать себе суженых среди барышень с приличной репутацией.

Для переезда и замужества нареченной служивого требовались тысячи три приданого.

Делясь со мной подробностями этой досадной истории, Гном и сам не мог уразуметь, чего вдруг его понесло в непроходимые романтические дебри.

Он всучил все накопленные деньги этой сомнительной особе. И как всучил... Добыл через дружка адреса ее клиентов-грязнуль, и за две недели те порциями выплатили прачке якобы от себя переданные Гномом премиальные. Три тысячи рублей.

И все же одной из версий: зачем ему это было нужно. Гном со мной поделился. Оказалось, он вздумал проверить, так ли уж цинично относилась к нему эта искушенная штучка.

Должно быть, перечитавши О. Генри, просчитывал невероятное продолжение: что она изыщет способ всучить деньги ему. Даже запоминал номера передаваемых ей купюр. Но память засорял зря.

Барышня оказалась вполне искренней. И именно такой, какой, не маскируясь, представила себя с самого начаБарышня оказалась вполне искренней. И именно такой, какой, не маскируясь, представила себя с самого начала. Циничной, а не сентиментальной. Заполучив жертвоприношение Гнома, потерялась.

Позже Гном несколько раз встречал ее в городе, но только однажды в обществе военного. Американского моряка с пришедшего в порт корабля.

После того как еще не ставший Людвигом Гном, посмеиваясь, рассказал мне эту курьезную историю, я его не то чтобы зауважал... Но с тех пор, если случалось на пару обхаживать пляжниц, я невольно косился мыслями на Гнома. Опасался промельтешить в его глазах. Испортить о себе мнение. Мне оно стало важно...

А вот всплыла в памяти еще одна история...

Рассказ поведу от лица барышни-курортницы, которая в это приключение влипла.

«...По узкому проходу между пансионатами выходим к морю. Справа от прохода, у самой воды, наша вчерашняя компания. Эпицентром в ней мой давешний несостоявшийся поклонник. Держит в руках газету. Взгляд вроде только-только оторвал от нее. Нарываюсь на этот до угрюмости серьезный взгляд. Киваю. И он кивает угрюмо-серьезно. Странное лицо у него. Без единой округлости. Все резко, терто. В лице есть все для того, чтобы его боялись. Но почему-то не страшно. Угрюмая, задумчивая усмешливость в нем. Задумчивость и усмешливость не опасны.

Компания у них пестрая. Вчера днем один из них (сказал, что врач, хотя для врача ущербный больно) зацепился с Зойкой. С подругой. Та клюнула на «врача». Потащились вечером на дачу к ним. Сидели у лимана, у костра. Гитара была, вино известковое. Зойка набралась. Врач анекдоты гадливые рассказывал. Девки две еще были, пошлые. Хохотали. И Зойка хохотала, напившись.

Приятно изумляло, что никто не лез, не ухаживал. Только этот, заостренный и угрюмый, насмешливо глядел. Но даже в бликах от костра лицо его не пугало.

Потом отчего-то (оттого, наверное, что трезвая была) потянуло на причал. Погодя немного, он подошел. Закутанный, как в мантию, в одеяло. Благодетель:

– Набрось. Не парит...

Я сразу почувствовала, наслышан он о нас. По побережью-то почти с самого нашего приезда шел слух, что мы шлюхи. Слухами воодушевленный, явился. Все они уже прознали. Хотя и не лезут пока.

Хамить не хотелось. Вода, как зеркало. Звезды в ней. Хохот и костер далеко на берегу.

– Не холодно.

– Набрось. – Он накинул мне на плечи часть мантии.

Надо было бы увернуться. Не увернулась. Освобождая его руку, перехватила угол одеяла. Свою руку он убрал. Роста почти моего. Удобно было стоять. Молчали все время. Хотя и наслышан был о нас. Так и не поняла я: почему не лез. Понравился даже. За то, что не спугнул причал. И звезды в зеркале, и тишину.

Он один и проводил нас. Врач обиделся на Зойку за то, что та не захотела с ним спать. Этот проводил. И так и не сделал ко мне ни шагу. Как к шлюхе. Я подумала было, что это – так, трюк. Что интригует. А тут по взгляду поняла: не трюк. Ему до нас не было дела. И не будет.

Мы пошли влево. Подальше от всех, кто наслышан о нас. Подальше от пансионатных. Проку от этого никакого. Взгляды те же. И мужские, и женские.

Только расстелились, легли – тут же окружил ястребом один юный, бритозатылочный. Незатейливо окружил:

– В карты играете, девчонки?

Я даже голову не подняла. Столько их поперебывало у нашей подстилки, суперменистых, юных, карточных. Покосилась только. И Зойка отмолчалась.

– Хотите фокус? – растерянно, жалковато уже попросил соблазнитель.

– Давай, – смилостивилась Зойка.

Фокусов, слава богу, тоже насмотрелись. Зойка, хоть и вредничает, на контакт идет. Ее не задевает, что клеются чаще ко мне. Надеюсь, не задевает. Тем более что от меня как от стенки горохом и рикошетом к ней.

Как рык, тяжкий мерзкий, раздалось над нами:

– Брысь отсюда!

Я вздрогнула, оторвала голову от подстилки. Села. Что это?!

Если Шварценеггера ненадолго установить под работающий механический молот... Вот такой укороченный, пришибленный, ущербный Шварценеггер висел у нас над душой. Короткие, бугристые кривые ноги. Глыбы мышц с кривыми змейками вен на них. И лицо... Если не считать торчащих сломанных ушей и короткого уголовного ежика, в лице было все для того, чтобы считать его красивым. Но оно было мерзким. Это было лицо питекантропа. Оно могло только рычать. И оно рычало.

Сразу стало жутко. И не только мне. Зойка вся подобралась, съежилась. Почуяла настоящую опасность.

Декоративный фокусник тоже съежился, пошел пятнами. Рык адресовался ему. Уточняя адресата, короткая кривая нога пнула сидящего на подстилке парня в плечо. Сразу стало еще жутче, унизительнее.

– Чтобы я тебя, козла, близко не видал...

Парень, изо всех сил невинно глазея на питекантропа, прыгая на попе, выскочил на песок.

Зойка инстинктивно ухватилась за его руку. Пытаясь сохранить остатки достоинства, парень остался рядом, на песке. Отнявшийся язык его забормотал Зойке:

– Да ничего они не... Они тут вечно... Так, чутьчуть... Люди вокруг...

Лопоухая морда озлобилась:

– Ты меня понял «гребень»? Пшел отсюда!

– Да ладно, Котя... Ниче паренек. Че ты пристал? – раздался сбоку еще один слащавый, и сразу ощутилось: опасный слащавостью голосок.

Мы обернулись.

Метрах в пяти стоял еще один. Если Шварценеггера долго варить и после малость покоптить, а потом (для придачи нужного выражения лица) обработать все же молотом, получился бы этот, второй. Тоже накачанный, но более рослый, с более вытянутыми мышцами. Тоже лопоухий, стриженый и жуткий. В огромных руках его ловко кувыркалась казавшаяся малюсенькой колода. И этот фокусник.

– Ниче парень, – повторил долговязый, подходя. – В карты играет...

И уточнил у парня:

– Играешь?

Парень торопливо кивнул.

– Че ссориться... – сладко заулыбался бугай. – В «сечку» сыграем?

Парень снова кивнул.

– Сядем в сторонке, чтоб не мешали. Пошлепаем картишками. – И он пошел в сторонку. Отойдя метров на десять, сел прямо на песок, по-турецки поджав ноги. Не сомневался, что парень пойдет за ним. Правильно не сомневался. Тот шел. Обрадованный шел.

– На спички? – донеслось уже издали.

И снова кивок.

Я перевела взгляд на Котю. Тот оскалился в улыбке, присел на корточки.

– Что, курочка, затосковала? – Он положил огромную короткопалую лапу мне на колено.

Я дернула ногой. Лапа не соскочила.

– Ну-ну, не брыкайся. – Он нахально, не выпуская моего колена и опираясь на него, переместился, уселся на подстилку рядом.

И тут взорвалась, взвилась от страха Зойка:

– Что за хамство?! Где вы воспитывались?! Молодой человек!

Зойка никогда прежде не обращалась к пристающим на «вы». Я испугалась за нее. С надеждой глянула по сторонам: может, хоть визг ее обратит на нас внимание отдыхающих... Дурочка. Нас давно старались не замечать. Стало одиноко и совсем страшно.

– Да на х... ты кому нужна, – прошипел Котя. И добавил: – Доска. – И еще:

– Пшла отсюда...

Зойка вскочила, как ужаленная, попятилась. Я не взглянула ей вслед. Чем она могла помочь?..

Питекантроп повернулся ко мне и вдруг потерся своей небритой мордой о мое плечо.

Гадко, жутко. Днем, на пляже, среди людей чувствовать себя беспомощной, чувствовать себя никем и не видеть никакого выхода. О таких историях я была наслышана. Но истории всегда казались нереальными.

– Теперь ты будешь только со мной, – пообещал Котя.

Неожиданно даже для себя я попыталась встать. Но не смогла: за что-то зацепилась. Глянула вниз. Его короткий, гадкий палец, просунутый под тесемкой плавок на бедре, под узелком, удерживал меня.

– Ну-ну-ну – оскалился в усмешке этот гад. – Сиди камушком, не рыпайся. Минут десять потерпи еще. Фраера твоего Пиня «нагрузит» коробок на тыщу, и – пойдем. Спички нынче по полтиннику. – Он противно засмеялся и объяснил еще:

– Больше с него не получишь. Босота...

Я оглянулась. Зойку не обнаружила. Горько стало. Могла бы хоть не отходить далеко. Одной страшней.

Я все так же молча, рывком попыталась вытолкнуть его палец, вскочить. Безуспешно. Только услышала еще, как пощечину получила:

– Хочешь, вы...бу прямо здесь?

Страх смешался со стыдом. А этот повторил еще:

– Хочешь?

– Нет.

Стало противно, мерзко за себя. За это «нет».

И тут кто-то плюхнулся на подстилку рядом со мной. С другой стороны. И обнял меня за плечо. И я услышала безмятежный, откуда-то знакомый голос:

– Ну ты даешь, Лерка! Весь день тебя ищу. Что за манера уходить к черту на кулички?..

Не веря своим ушам, глазам, а только ощущая что-то, очень похожее на счастье, я обнаружила рядом с собой усмешливую физиономию вчерашнего кавалера.

Он вроде только теперь заметил Шварценеггера. Приветливо, невероятно приветливо улыбнулся тому и глупо спросил:

– Отдыхаете? – И очень непосредственно протянул бугаю пятерню.

Бугай очень озадачился, извлек палец из-под тесемки, пожал поданную руку. Тут же спохватился. Челюсть его отвисла. Он исподлобья, но и растерянно еще переводил взгляд с подсевшего общительного интеллигента на меня.

Подсевший не умолкал:

– Мы с хлопцами ищем тебя весь день. Предупредила бы хоть... Почему без Зойки?

– Ты с ними со всеми трахалась? – жестко вставил питекантроп. Опять стало страшно.

Вчерашний кавалер сразу осекся. Очень серьезно, интеллигентно серьезно, не усмешливо посмотрел на Котю.

– Я вас не понял. – И словно надеясь получить разъяснения, перевел взгляд на меня. Разъяснений не получил. Вернул взгляд на бугая: – Вы о чем? – И поделился с ним: – Это моя невеста.

– Как его зовут? – не замечая интеллигентности и все так же вперив взгляд в пришельца, четко спросил меня бугай.

«Господи, как же его зовут...» – испугалась я. Как-то не пришло в голову, что сгодится любое имя. Он возражать не будет. Но стыдно было ошибиться. И я вспомнила: вчера у костра все звали его Николой или Миколой. Я еще удивилась: имя Коля, одутловатое, сытое имя, никак не шло ему.

– Коля, – сообщила я.

Бугай вопросительным кивком потребовал подтверждения у жениха. Тот пожал плечами. Отозвался:

– Были сомнения?

– Это моя женщина, – воинственно, очень жестко, почти по слогам, заявил питекантроп.

– Ну? – изумился Никола. Изумленно уставился на меня.

Я качнула головой.

– Не понял, – сказал тогда Никола.

– Иди отсюда, хлопец, – посоветовал Котя.

Никола очень серьезно и очень долго разглядывал песок под собой. Думал, как быть. «Не уходи!» – молила я про себя.

– Хотя стой, – спохватился Котя. Голос его сразу стал сладким, опасно сладким. Как в начале у его дружка, – ты не обижайся. Можем в картишки сыграть. – Он собрал рассыпанную забытую колоду бритозатылочного фокусника.

– Сыграем?

Никола поднял сощуренные, недобро сощуренные глаза:

– Чего ж нет?

– На спички? – как лучшему другу предложил бугай.

Никола помолчал, не отводя суженного взгляда от подобревшего бугая. Недобро покачал головой: нет.

– Ну, просто так только бабы и фраера играют, – зауговаривал бугай.

И тут Никола выдал под тот же взгляд:

– На нее.

– Как?.. – аж растерялся бугай. И тоже замолк. До него дошло. Вдруг знакомо оскалил зубы в улыбке:

– Во что?

– Деберц, – четко, внятно сказал Никола.

– Это дело, – сразу согласился Котя. Тыльной стороной лапы похлопал меня по плечу: отодвинься.

Я отодвинулась.

Сказал мне:

– Сиди не рыпайся.

Я как-то сразу захмелела. Это было нереально. Но самое невероятное заключалось в том, что я была спокойна. Я не сомневалась, что выиграет Никола. Я знала, что невозможно выиграть у этих драных, наглых... выиграть у бандитов. Но я была почти спокойна. Слушала незнакомые слова: «белла», «терц», «манела» и думала о своем женихе Вадике, которого оставила дома. При нем бы всего этого не произошло. Но что бы он смог?.. Его юная драчливость была бы слишком незначительным препятствием для этой мрази. А Никола взрослый. Не мог он так просто взвалить на себя такое. Я верила в него. Рядом с этим Шварцснеггером-Котей он выглядел цыпленком. Поджарый, худощавый, невысокий... Со своей усмешливой физиономией. Но если даже он выиграет... Что будет дальше? Я не знала. Но верила в него. Я не могла, не способна была думать о том, что будет, если выиграет не он, Я глянула в сторону. Наш первоначальный кавалер продолжал проигрывать спички. Тут я вспомнила. Эти амбалы жили в огромной палатке у станции. Дикарями. Они явились откуда-то с лесозаготовок. Человек десять-двенадцать. От их стойбища вечно доносились угрозы, мат, звон бьющихся бутылок. Побережье знало их и опасалось. И мы слышали рассказы о том, что кого-то унижали, кого-то насиловали или пытались изнасиловать... И в эти слухи не верилось.

Они уже не играли.

– Прошу пардона... – усмешливо сказал Никола. Встал. Развел руками. Одними зрачками украдкой приказал мне: вставай.

Теперь уже питекантроп зло, сосредоточенно глядел в песок, в подстилку у себя между ногами. Молча тасовал засаленную колоду.

Никола склонился, ухватил за угол подстилку, повторил:

– Прошу пардона.

Питекантроп не поднял глаз. Подровнял карты. И вдруг одним движением разорвал колоду пополам. И, отбросив на подстилку обрывки, встал. Глянул куда-то мимо меня, прошипел громко:

– Быстро бегаешь, коза. Прутики повыдергиваю.

Я обернулась. За спиной, метрах в пяти, стояла перепуганная Зойка.

Никола не спеша вытряхнул подстилку, аккуратно сложил ее. Сказал обещающе глядящему на нас Коте:

– Пока. – И, положив руку мне на плечо, пошел с пляжа.

Я шла рядом, чувствовала на обгоревшем плече его руку, но мне не было больно. Я была хмельной и счастливой, и меня слегка трясло.

К нам, с моей стороны, пристроилась Зойка. Мы ни разу не оглянулись. Все молчали. Уже недалеко от прохода Никола непривычно, по-чужому задумчиво сказал:

– На вашем месте я бы уехал.

Я покорно, блаженно покорно кивнула.

– Когда? – спросила послушная Зойка.

– Сейчас.

Он вдруг провел ладонью по моим волосам, приласкал, как маленькую, зря наказанную девочку, по головке. Усмехнулся:

– Счастливенько. – И, оставив нас у прохода, пошел к своим...»

Или еще история...

Но хватит. Только начни вспоминать, и не остановишься...