Глава 10 МИР ИЛИ ВОЙНА?..

Глава 10

МИР ИЛИ ВОЙНА?..

Руководство большевистской партии, расколовшееся перед Октябрем, было также расколото и после восстания. По оценке Карра, это расслоение достигло неслыханных пропорций «и, вероятно, было редким в какой-либо другой партии». Я бы только добавил, что для Владимира Ильича это казалось обычным ходом событий, и он был несгибаем, как всегда. Теперь все ноябрьские и декабрьские столкновения казались простой прелюдией к решительной битве, вырисовывавшейся в Брест-Литовске.

Очевидно, с борьбой за единство партии нужно было подождать. Теперь, когда я думаю об этом, я вспоминаю, что тогда о единстве говорили мало. Это пришло позже. Принималось как данное, что должна возникнуть оппозиция, и по Брест-Литовску разногласия были глубокими и широко распространенными. Над головой сгущались грозовые тучи войны, но каждый высказывал свое мнение, за или против. Временами мы с Ридом оказывались по разные стороны баррикад, иногда – по одну сторону, а на следующий день – опять по разным.

Воздух, которым мы дышали в Петрограде, был накален до предела, поэтому повсюду можно было слышать, как люди яростно спорят друг с другом, чуть ли не до драки, а потом расходятся рука об руку. Повсюду продолжались открытые дебаты, как в самой партии, так и вне ее. В поздние годы я вспоминал эту открытость. Никто не отмалчивался, не боялись высказывать свое мнение, пусть даже ошибочное. Именно это осталось в моей памяти как настоящая Россия и как отличительная черта первых дней большевизма.

Между тем все разногласия, которые быстро нарастали в посольстве Соединенных Штатов и в разных агентствах, достигли пика из-за напряженности вокруг Бреста. Там остро вырисовывались все противоречия. Бойс Томпсон и Робинс осторожно двигались в сторону поддержки нового правительства, по крайней мере, до той степени, что верили в его жизнеспособность. Полковник Вильям В. Джудсон, военный атташе, вначале непреклонный и даже угрожавший американской блокадой, был перетянут на сторону группы Робинса-Томпсона вместе с майором Томасом Д. Тэчером, майором Алленом Уордвеллом и другими, в отличие от посла Фрэнсиса, который сожалел, что Ленина и Троцкого не застрелили52, и, как вспоминал Гумберг, все еще страстно мечтал о возвращении Корнилова. Робинс первым признал, что с Керенским все покончено. Даже Фрэнсис был рад получить репортажи Робинса о том, что происходит в Смольном. (Фрэнсис писал в своих мемуарах, что он сам только один раз посещал Ленина, и сообщал, что «Ленин во время всей нашей встречи был очень любезен». Он вернулся в посольство в полном замешательстве и, по словам Гумберга, заметил: «Знаете ли, этот анархист – человек приятный».) Робинс спорил с Томпсоном и убедил его, что единственный способ выяснить, о чем собираются разговаривать с ними большевики, это поговорить с ними, и Томпсону были даны санкции на посещение Смольного. Джудсон провел сорокапятиминутное интервью с Троцким, а Троцкий потом подошел к Робинсу, и тот получил возможность сотрудничать с большевиками – он устроил так, чтобы запасы и снаряжение Красного Креста были переброшены со складов на отдаленных станциях, а также перехватил контрабандные грузы, которые должны были быть морем переправлены в Германию. Разговор Джудсона на самом деле был устроен с разрешения Фрэнсиса и от его имени, хотя тот позднее нервозно отрицал это. Робинс и Джудсон были твердо убеждены, в свете слабости большевиков на международном фронте, что их при поддержке Соединенных Штатов можно уговорить не заключать мир с Германией; они даже надеялись, что им удастся завоевать поддержку Фрэнсиса.

В процессе всего этого дела в посольстве еще больше запутались, а раздражительность посла становилась все более очевидной, хотя он был уже на грани того, чтобы признать правительство большевиков de facto и что Соединенные Штаты должны воспользоваться их потребностью в друге. Эти затруднения вырастали из связи посла с госпожой Матильдой де Крам, женой русского офицера. Фрэнсис познакомился с ней на корабле. Когда ему указали, что она в числе тех, кто подозревается как немецкий агент, он отбросил эти обвинения в сторону. В октябре и в ноябре отношения между де Крам и Фрэнсисом расцвели, и она постоянно посещала посольство. Когда Робинс, Джудсон и другие заметили, что исчезают секретные материалы, и однажды заметили, как Фрэнсис показывает ей какое-то письмо, они начали расследование. Выяснилось, что она находилась в тайном списке международного паспортного бюро, и какой-то сотрудник посольства предупредил Государственный департамент, который послал точные указания Фрэнсису, чтобы тот прекратил всяческие отношения с мадам де Крам. Фрэнсис пришел в ярость, заявил, что все это – ложь, и продолжил встречаться с ней. Тогда Джудсон обратился к послу и показал ему досье на де Крам. Фрэнсис, как рыцарь, отвергал все это дело. Их связь продолжалась.

Робинс был человеком, обладавшим особой притягательностью и глубокой личной убежденностью. Вскоре после приезда я стал его гостем, он пригласил меня в большой ресторан. Под звуки «Марсельезы» отплясывали полураздетые девушки. Мне это показалось странным сочетанием, однако Робинсу представление нравилось больше, чем обычное меланхолическое пение, и он решил, что танец очень мил. Когда я заметил, что он смотрит, как я закуриваю уже третью сигарету, я напомнил ему, что он непрерывно пьет кофе. Он ответил с веселой искоркой в глазах:

– А разве в Библии есть что-нибудь против кофе?

Теперь, вскоре после первого похода Робинса в Смольный, он попросил меня как-нибудь с ним позавтракать. В то время мне не казалось странным, что я должен сидеть с этим богатым человеком, с консерватором и говорить с ним о том, как помочь революции, как лучше ее подстрекнуть. Разумеется, он собирался подтолкнуть революцию в Германии. И сказал, что накануне ночью в посольстве обсуждали некое обращение, изданное большевиками и адресованное германскому народу, в котором, по сути, содержалась просьба о революции. Знаю ли я об этом?

– Да, – сказал я, – это «Призыв к германским солдатам», подписанный Троцким.

– Наверное, это оно. Я слышал, что Троцкий пишет для воюющих на фронте, это то же, над чем вы сейчас работаете. Но если это так, как оно было мне представлено, то я хочу, чтобы листовка распространилась как можно шире. Я хочу, чтобы она попала в саму Германию – ив огромном количестве. – Он сверлил меня глазами.

Естественно, что Робинс не был настолько откровенным со мной, чтобы рассказывать о своих переговорах с французами или своей долгосрочной кампании вместе с Томпсоном, чтобы влиять на политику Америки. Несомненно, он знал, что я разбираюсь в таких вопросах и что я даже слышал, что Томпсон, который собирался уезжать домой через Владивосток, передумал, когда Томас Ламонт согласился встретиться с ним в Лондоне, где они должны были попытаться повлиять на британцев. Такие слухи быстро распространялись по Петрограду, особенно когда Робинс пользовался тайной помощью Гумберга и его любимого репортера Бесси Битти.

Он просто спросил будничным тоном:

– Этот документ, подписанный Троцким, должен стать доказательством миру, что они – не германские агенты.

– Так оно и есть, – засмеялся я. -В призыве фактически говорится: «Восстаньте и сбросьте своего кайзера», однако там есть намек – не обращайте внимания на своих офицеров, откажитесь сражаться против своих братьев-социалистов, идите к нам на помощь и так далее.

– При широком распространении этого воззвания, – сказал Робинс, – неприязнь, которая сейчас зреет в Германии, не только на флоте, но и среди рабочих, как пишут в репортажах, – может вспыхнуть и перерасти в нечто большее. Я скажу вам – достаньте мне разрешение напечатать все это в огромном количестве и организуйте содействие большевиков в широком распространении воззвания, я дам на это сто тысяч рублей.

Я направился в Смольный, довольно уверенный в себе. Я немного знал Троцкого, говорил с ним с той же платформы в Народном доме за три дня до Октябрьской революции. Он даже попросил меня дать экземпляр речи, которую я произнес на Балтийском флоте, и, хотя у меня ее с собой не было, я чувствовал себя озабоченным из-за этого, пока Петере, который попросил меня выступить и пришел со мной, не сказал мне, что Троцкий проверял мои политические взгляды и возражал против моего выступления до тех пор, пока не увидел газету, в которой вкратце было рассказано о том, как меня принимали матросы.

Мы без проблем прошли мимо двух красногвардейцев, стоявших по обе стороны дверей в кабинет Троцкого в Смольном, причем у каждого в руках была винтовка со штыком, поставленная на пол, как обычно держали ее красногвардейцы, когда изображали невоинственную стойку. Троцкий провел несколько месяцев в Нью-Йорке, я слышал, что он свободнее говорит по-немецки, чем по-английски, поэтому попробовал изъясняться с ним по-немецки. Он не позволил непринужденно обращаться с ним, как Ленин, поэтому я не стал пытаться заговорить с ним по-русски. Мы сразу же перешел к делу: на Робинса произвело огромное впечатление то, что он слышал о «Воззвании к немецким солдатам», подписанном им, начал я.

– Робинс хочет, чтобы оно широко распространилось в Германии, а также на фронте, и он даст сто тысяч рублей, чтобы все это было сделано.

Я не стал особо оговаривать, что сто тысяч рублей предназначались на печатание, но это казалось мне очевидным. Но не для Троцкого. Он подскочил, словно ужаленный, и закричал:

– Ваш друг Робинс дал Брешковской два миллиона рублей, чтобы «внедрить патриотический дурман среди народа»!

Я стоял разинув рот, осознавая, что он ничего не понял, кроме ста тысяч рублей.

– Я хочу, чтобы вы знали, что ваш друг Робинс не сможет подкупить большевиков!

Это было шумное представление, и, прежде чем я восстановил дыхание, открылась дверь, и два красногвардейца влетели в комнату. Я заметил, что оба их штыка были нацелены на меня. Указывая на меня обвиняющим перстом, Троцкий по-русски приказал гвардейцам «вывести вон этого агента империализма».

На этот раз закричал не он, а я:

– Послушайте! Вы не можете арестовать меня! Я не агент империализма, я работаю на большевиков – прямо в вашем Министерстве иностранных дел, куда вы никогда не заходили! – Я орал на Троцкого и крепко напирал на него.

Он ошеломленно смотрел на меня. Гвардейцы недоуменно уставились на меня, а затем один из них поднял руку к бакенбардам, чтобы скрыть усмешку. Все это казалось довольно абсурдным, и даже Троцкий, самый лишенный юмора человек на свете, которого я видел, почувствовал некоторую робость. Я знал, что он испугался, когда, благополучно покинув здание, я направлялся не в тюрьму, а в Министерство иностранных дел.

Позднее Троцкий и я все же договорились, причем Володарский, назначенный народным комиссаром по печати, выступал в роли посредника.

Это правда, что Троцкий почти никогда не заходил в здание Министерства иностранных дел. Как только тайные договора были напечатаны как серия репортажей в прессе, Троцкий, похоже, почувствовал, что долг его по этому вопросу исполнен. Я уверен, что он понятия не имел, пока я громко не возвестил об этом, что мы с Ридом что-то делаем в этом большом, теперь почти безмолвном здании.

Наше бюро пропаганды было самым деловым местом на свете. Большинство чиновников ушли или слонялись без дела. В следующей от нас двери находился отдел военнопленных, где в элегантно обставленной комнате немецкие и австрийские военнопленные приносили репортажи о нашей пропаганде и о том, чтобы дальше «большевизировать» пленных. Когда мы заходили, чтобы поговорить с ними, то приходилось записывать наши имена в книгу и молчать о том, что мы видели или слышали. Луиза Брайант была уверена, что к этой книге имеет доступ «Черная сотня», поскольку за ней увязывался хвост повсюду, где бы она ни ходила.

Рид, Битти и я были приглашены Марией Спиридоновой отметить канун Нового года вместе с крестьянами – левыми эсерами. Это было в расцвете их партнерства в совместном руководстве Советами с большевиками, и следовало многое отпраздновать. Точно так же, сказала нам Спиридонова, это будет просто развлекательная вечеринка – никаких политических речей.

Мы отправились на Фонтанку, 6, где являлись гостями Исполнительного комитета левых эсеров. В хорошем настроении мы наняли сани и заплатили извозчику щедрую плату, что он счел уместным ради праздника. Мы все восхищались Спиридоновой, которая работала с Лениным и другими большевиками на Всероссийском крестьянском съезде и очень деятельно обеспечила большинство в Советах для коалиционного правительства. Рид считал ее самой потрясающей и могущественной женщиной в Петрограде. По дороге мы рассуждали о том, последуют ли делегаты от левых эсеров на приближающемся Учредительном собрании за своими вождями или будут в смятении. Однако сейчас уже были сомнения, позволено ли будет собранию открыться, если оно будет поддерживать Советы и все нынешние советские законы.

– Это значительно опорочит имя Ленина на Западе, – заметила Битти, когда мы пробирались по снегу, а ветер дул нам в лицо.

– Но не здесь, и это имеет значение, – сказал Рид. – Вы что, хотите, чтобы Ленин раскланивался и дал Учредительному собранию одержать верх? Именно это хотели бы увидеть кадеты и старая военная банда. Никто не беспокоится об Учредительном собрании, я хочу сказать, что рабочим это безразлично.

– Но старым крестьянам не все равно, – возразила Бесси.

– Вы хотите сказать, – вмешался я, – что старые революционеры – интеллектуалы, которые проводили голосование задолго до Октябрьской революции, и голосовали как делегаты, потому что крестьяне никак не могли различить правых и левых эсеров, поскольку в бюллетенях это не было указано. Это был трюк. Кроме того, я подумал, что в этот вечер политики не будет.

Когда мы вошли в дом на Фонтанке, 6, зал, который был раньше университетом, где изучалось правоведение, а теперь служивший общежитием для крестьян, мы увидели плакат, на котором было написано: «Все товарищи крестьяне, анархисты, будьте добры написать здесь свое имя». На оставленном месте были записаны четыре фамилии.

Это была праздничная вечеринка, с жареным поросенком и мясными и капустными пирогами, собравшиеся много пели и танцевали и даже зажигали бенгальские огни, когда выключили лампу. Мужчины накрыли ее своим пальто, а Спиридонова сделала жест продолжать пение.

Однако даже здесь были устроены дебаты по поводу Учредительного собрания. Радикальные левые эсеры видели реализм в доводах Ленина, что с Временным правительством у власти Учредительное собрание могло бы стать прогрессивной силой, но, когда пролетарская революция – уже свершившийся факт, это будет лишь объединяющей почвой для тех, кто хотел использовать его против народа. Дебаты, которые возникли на нынешнем празднике, хотя и короткие, затрагивали более серьезные вопросы – тень Брест-Литовска и резолюцию по беспорядкам на Украине, где власть сначала переметнулась к Советам и революции, а потом ей бросила вызов реакционная Рада.

Тамада, левый эсер Маркин, теперь народный комиссар почт и телеграфа, не мог вынести того, чтобы вечер прошел в легких беседах и веселье. Интеллектуал с бледным, поэтическим лицом и печальными глазами, что особенно подчеркивал свет свечей, которые освещали длинные столы, за которыми сидели больше ста гостей, он, наконец, поднялся, постучал, чтобы привлечь внимание, и начал:

– Если мы не разорвем последние цепи, которые связывают людей, – национализм, – революция погибнет. Мы не можем позволить национализму делить людей.

Старик-крестьянин из Молдавии яростно покачал головой:

– Ленин этого не допустит. Ленин очень мудрый.

– Спросите Ленина, – продолжал Маркин. – Он скажет вам, он всегда говорит нам, что все должно исходить снизу. Это мы, вы, крестьяне, которые должны начать…

Однако его голос потонул в веселых криках протеста. Гости не желали в эту ночь говорить о серьезных вещах. И поэтому Камков, народный комиссар юстиции, пустился в безумный, огневой пляс в узком, прилегавшем к помещению зале, и было решено судить Маркина «от имени партии правых эсеров и Учредительного собрания». Суд сопровождался многими шутками насчет их прежних братьев, принадлежащих к правому крылу; играя роли, они осуждали Маркина, прежде чем были представлены какие-либо доказательства. Единственное, что было назначено, – это наказание. Было решено лишить его десерта.

Рид собирался поехать домой, чтобы посмотреть на суд над другими издателями «Масс», однако он хотел осветить и Учредительное собрание, и Третий съезд (открытие его было назначено на 10 января), поэтому он отложил свой отъезд, решив ехать после Луизы Брайант, которая собралась покинуть Петроград 7 января. Зная, что на родине Учредительному собранию придают слишком много значения, он хотел задержаться в Петрограде достаточно долго для того, чтобы выяснить, какие будут последствия после собрания в городе.

В апреле и неоднократно после апреля Ленин подчеркивал, что республика Советов – это высшая форма демократии, чем обычная буржуазная парламентская республика. Во время режима Керенского Учредительное собрание считалось приложением парламентской демократии и законным требованием, озвученным большевиками. Теперь оно было неактуальным.

Направляясь на Учредительное собрание в пятницу утром, 5 января, я шел по Литейному проспекту и болтал со старым Марком Андреевичем Натансоном, бывшим народником и давним членом Центрального комитета партии социалистов-революционеров, который сейчас находился в группе Спиридоновой, более многочисленной, чем правые эсеры, которые захватили большинство мест в Учредительном собрании. Он рассказывал мне, как он пришел к Ленину, чтобы поговорить об Учредительном собрании. Он сказал, что Владимир Ильич открыто заявил: «Вы знаете, что мы не позволим, чтобы Учредительное собрание стоило нам революции. Нам придется прервать его, и тогда где окажутся левые эсеры? С нами?» И старый народник, еще немного поговорив с Лениным, почувствовал себя побежденным и сказал: «Очень хорошо, если дело дойдет до революции или Учредительного собрания, закройте Учредительное собрание и сделайте это силой». Он не мог говорить за свою партию; может, кто-нибудь и колебался, но не он.

Потом, когда мы с Натансоном приблизились к Невскому проспекту, то увидели группы, собиравшиеся для шествия; на громадных красных знаменах было начертано: «Вся власть Учредительному собранию». Двумя днями ранее в городе было объявлено осадное положение; людей предупредили не устраивать демонстраций и не входить в район вокруг Таврического дворца. Ленин приказал полку латышских стрелков охранять здание.

Мы увидели, как красное знамя пронесли через мост Александра II. Вдруг раздалась пулеметная очередь, все это вылилось в стремительный мятеж. Идя вдоль улицы, мы заметили красногвардейцев, устраивавших на улице баррикады из валявшихся бревен. Несмотря на попытки Советов предотвратить кровопролитие, для чего они пытались ограничить всяческие провокации со своей стороны против буржуев, кровь все же пролилась.

У меня не было билета, но у входа матрос узнал меня, и я вошел в просторный вестибюль. Это был дворец Екатерины Великой, который она подарила Григорию Потемкину, ее многолетнему фавориту, и сделала это росчерком пера. Дворец светился на солнце и распространялся, как казалось, на несколько кварталов, его свежая бледно-зеленая краска и снег на крыше придавали зданию праздничный вид, несмотря на тяжеловооруженных охранников, окружавших его.

В вестибюле я поговорил с Владимиром Бонч-Бруевичем и с комиссаром юстиции, с которым познакомился на Фонтанке, 6. Увидел Коллонтай, она выглядела женственно и прелестно, как обычно, хорошо преподносила себя. Я показал на уборщиков и декораторов, которые еще встречались в разных концах огромного зала, и спросил ее, не заделывают ли они проходы. Она укоряюще улыбнулась мне, словно противному мальчишке, и перевела разговор на приближающееся международное собрание53.

Я сказал ей, что у меня нет пропуска, но надеюсь, что передам свои бумаги чиновнику от прессы на следующий день.

Она расслышала в моем голосе вопрос, однако проигнорировала его.

Здесь был и Луначарский. Он стоял в очереди за завтраком вместе со всеми. Это обещало быть собранием с хорошей закуской. Большинство делегатов пришли, вооружившись бутербродами, на случай, если им не достанется еды, и со свечами, чтобы не сидеть в темноте, если большевики вырубят электричество.

Подошел Володарский, чтобы сказать, что по всему городу 4 января пройдут собрания. Там же был и Нейбут, охрипший после ночного выступления перед войсками, оборонявшими город. Всем делегатам Учредительного собрания, которым можно доверять, сказал он, было предложено выступить в этой бурной кампании.

Я вошел в просторный полукруглый зал и направился к галерее, где находились представители прессы; галерея располагалась сразу же за подиумом. Никто не спросил меня о пропуске. Я отыскал Рида и Луизу Брайант. Бесси Битти, Эдгар Сиссон и Гумберг сидели на стуле, зарезервированном для Робинса, а с ними был секретарь Троцкого. Рядом с Робинсом было место Ольги Каменевой, жены Каменева и сестры Троцкого. Она была окружена солдатами.

Ни Рид, ни я не могли выносить Сиссона. Любимым эпитетом, которым Рид награждал его, был «хорек-проныра». Он называл его так не столько из-за острого узкого лица и сощуренных глазок, которые делали его похожим на этого зверька, и даже не из-за его вездесущности, хотя он и шнырял повсюду. А из-за того, что Джон называл «видом честной вороватости».

Сиссон был на пути в Петроград, когда разразилась Октябрьская революция. Назначенный Джорджем Крилем, председателем Комитета общественной информации Соединенных Штатов, Сиссон прибыл сюда, чтобы выделить 250 000 долларов и в соответствии с приказом президента Вильсона подчеркнуть «дружелюбие… бескорыстие… и желание помочь». Военные аспекты «сами позаботятся о себе, если связи между двумя народами будут разорваны». Поэтому, когда Сиссон сошел с поезда на Финляндском вокзале 25 ноября, собираясь ухватить как можно больше событий, он всеми силами и средствами преследовал поставленную перед ним политическую задачу. Обнаружив, что Робинс – тот человек, у которого имеются контакты в Смольном, и что он – официальное лицо, которое может ходить повсюду, он подружился с ним и увлекся его теорией действий. Они полагали, что, если смогут рассчитывать на некоторую помощь и поддержку Соединенных Штатов, большевиков можно будет удержать от заключения сепаратного мира с Германией.

У посла, похоже, вообще никакой политики не было, и он лишь настаивал на том, что большевики долго не продержатся.

Когда вскоре после приезда Сиссона Джудсон взял интервью у Троцкого (18 ноября), Сиссон отправил Крилю многозначительную телеграмму, чтобы тот сказал президенту, что интервью опиралось на политику, которую одобрил Вильсон. Он тогда был новичком и обывателем, который хвалился тем, что замолвил доброе слово о бригадном генерале.

О первом визите было сообщение в «Известиях». Джудсон, ясно дав понять, что говорит только за себя, а не официально от имени своей страны, говорил о формальных мирных переговорах (временное перемирие уже действовало) и о своих сделанных ранее заявлениях об эмбарго. Троцкий согласился признать резкость своих высказываний и заверил его, что каждый шаг по Брест-Литовску станет общественным достоянием, и понадеялся, что на каком-то этапе союзники смогут вмешаться в мирные переговоры. И когда во время более позднего интервью Джудсон огласил план русских, сообщив, что они пытаются удержать германские войска на Восточном фронте, Троцкий проявил себя «дружелюбным и отзывчивым». Он заявил, что комиссия по перемирию «получит соответствующие указания». Джудсон передал слова Троцкого Фрэнсису, а Робинс, чрезвычайно довольный, рассказал обо всем этом нашей маленькой подружке Битги.

Позднее, 15 декабря, Иоффе, возглавлявший русскую делегацию, добился отсрочки на десять дней, после того как министр иностранных дел фон Кюльман указал, что имеют в виду немцы под самоопределением: что Литва, Курляндия, часть Ливонии и Эстонии уже выказали предпочтение Германии. Робинс не стал терять время и бросился в Смольный, где обнаружил разгневанного Троцкого. Тот был взволнован и озабочен тем, что станут делать Соединенные Штаты, если русские из-за этого демонстративно покинут переговоры. Именно тогда Джудсон и Робинс отправились к Фрэнсису и, как мы сейчас знаем, добились от него полной власти «идти к Троцкому и информировать его, что [Соединенные Штаты] окажут всю возможную помощь».

В то время мы не знали, что Робинс посылал телеграммы через посольский телеграф, при неохотном одобрении Фрэнсиса, Генри П. Дэвидсону, деятелю из дома Моргана и главе военного совета американского Красного Креста, настаивая на давлении, которое он оказывал на администрацию Вильсона, для полного признания России; или что Фрэнсис втайне от Робинса и Джудсона вынашивал собственные идеи о том, каким должен быть мир с Германией. Он сообщал в Вашингтон, что, если сепаратного мира избежать не удастся, «он должен подвести Германию к тому, чтобы условия его стали более неприемлемы не только для союзников, но и пацифистов и пролетариата во всем мире».

Однако тогда, в ночь на 1 января, пришла ответная телеграмма Джудсону. И все это терзало Рида, который сейчас мрачно говорил:

– Запомните, Сиссон был сама сладость и хвастался насчет того, что он послал телеграмму, одобрявшую миссию Джудсона у Троцкого. Но вскоре после этого поднимается шумиха, а обескураженного старину Джудсона отзывают. Я не говорю, что Сиссон пытался подсидеть его. Но я говорю, что он – делец. И что-то произошло с ним с тех пор.

– Может, Робинс этого не замечает. Однако великий газетчик сейчас более занят, чем когда-либо, и тем более занят, что вечно хвостом волочится за мной. У меня нет полной информации, но я подозреваю, что Вашингтон сказал ему, чтобы он придерживался своих связей. Не факт, что он будет это делать. Но хоть бы он оставил меня в покое! Он постоянно пытается вынюхать что-нибудь у меня, как хорек.

– У меня тоже такое чувство, что с Сиссоном что-то произошло, но может, он просто себя ощущает экспертом по Смольному, поскольку он однажды ходил туда и видел Ленина. В любом случае, я счастлив, что он больше не таскается с нами в Министерство иностранных дел. Я всегда чувствовал, что его слишком сильно интересует контора, занимающаяся военнопленными, что за соседней дверью, и тот список посетителей, который у них хранится, – сказал я. Рид промолчал.

– Нам сегодня надо поймать Гумберга, – не подумав, ляпнул я, но в тот же миг понял, почему сегодня мы не сможем свести вместе Гумберга и Рида. – О, ладно. Битти позже расскажет нам, как полковник разобрался с Лениным. Хотел бы я это увидеть.

– Вероятно, полковник станет цитировать ему Библию.

Рид меньше, чем я, симпатизировал Робинсу с его назойливым увлечением религией; обратившись в священники в Клондайке, где он сколотил приличное состояние на золотых приисках, он почувствовал, что его миссия состоит в том, чтобы нести Слово Божье всем, и в частности рабочим.

– Удивительно, если Ленин слышал об идее Томпсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками», – рассмеялся Рид. Ему это нравилось. Робинс сказал нам об этом. Он был не такой изворотливый, как Томпсон, хотя, без сомнения, он видел такие же возможности приманить к себе американский капитал Вашингтона, если бы смог довести это до понимания США, возможности получить их на первом этаже, в качестве власти, дружественно относящейся к новому правительству, чьи далеко простирающиеся равнины и горы содержат такое богатство и народу которого понадобится столько вещей, которые могут производить Соединенные Штаты.

– Гумберг, может, играет спектакль, но это чудесный спектакль. Может, у вас это получилось бы еще лучше, Джон, я не сомневаюсь, что так оно и было бы. Джон пародирует старину Фрэнсиса, когда тот слышит о предложениях Топмсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками». Посол принимает это слишком серьезно. Что, если мы сделаем их своими, прежде чем нам удастся изменить их и вернуть закон и парламентаризм и все остальное, а они большевизируют нас? Сам Фрэнсис не осмеливается приблизиться к Смольному. Они не собираются большевизировать его!

– И он прав. – Рид выглядел торжественно, как судья. – Слишком много поставлено на кон. Ибо что он тогда будет делать с мадам де Крам?

– Вот Зимний дворец, – предложил я. – Почему множество грубых людей взяли весь дворец в свои руки?

Мэр Стокгольма Линдхаген, социалист, пришел на галерею прессы и прошептал Риду:

– Это будет настоящее шоу Дикого Запада. Похоже, ружье есть у каждого.

Было четыре часа дня, когда собрание началось. На галерее для прессы мы остановились, споря, где именно нам нужно будет спрятаться, когда начнется стрельба: распластаться по полу или спрятаться за колоннами. Свердлов, председатель Центрального исполнительного комитета Советов, открыл заседание. Далее следовало выбрать председателя. Тем временем он прочитал те документы, с которыми, как все знали, никогда не согласились бы правые эсеры: Декларацию о правах трудящегося и эксплуатируемого народа и резолюцию, которую большевики предусмотрительно подготовили для Учредительного собрания, предлагая полную поддержку Советам, как верховной власти. Немногое осталось без внимания: независимость Финляндии, отвод войск из Персии, право Армении на самоопределение, рабочий контроль на фабриках, захват земельных имений без компенсации и решение маршировать с Советами «твердо по дороге, пока не будет достигнута окончательная победа над ярмом капитализма посредством революции интернациональных рабочих».

На галерее прессы все пришло в движение, слышались презрительные междометия, издаваемые репортерами, делавшими свои записи. Я огляделся вокруг и обнаружил, что три солдата дышат мне в затылок. Очевидно, они захотели поглядеть на толпу людей, похожих на буржуев.

Виктор Чернов, которого разгромила и повергла в бегство маленькая Спиридонова, выступил в пользу того, чтобы она стала председателем собрания. Он мог выиграть в этой давней схватке. Тем временем в перерыве, когда подсчитывали голоса, я подошел к Ленину. Он тут же узнал меня. (Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы вместе стояли на кузове бронемашины в Михайловском манеже.) Я представил Рида, который видел Ленина в первый раз. В тот день в Таврическом дворце Ленин был, вероятно, самым спокойным человеком. Я в этом уверен. Он заинтересованно спросил, как продвигается мой русский язык.

– Теперь вы понимаете все речи?

– В русском языке так много слов, – ответил я. – Абзац из пяти строчек на английском языке превращается в десять или в пятнадцать строк на русском.

Это позабавило Ленина, и он рассмеялся. Потом он более серьезно сказал:

– Вы должны систематически заниматься. Вы с самого начала должны ухватить суть языка.

Я видел, что Рид просто разрывается от желания заполучить эксклюзивную историю, однако Ленин принялся разъяснять собственный способ изучения иностранного языка: сначала надо выучить все существительные, затем все глаголы, потом все наречия и прилагательные, а потом предлоги и союзы; потом изучить грамматику и правила синтаксиса – это очень важно, а затем практиковаться изо дня в день и с кем угодно.

Потом, пристально глядя на нас слегка скептическим, проницательным, но веселым взглядом, который очень напоминал взгляд русского крестьянина, за что Радек наградил его прозвищем – «коварный хитрый мужик», Ленин спросил, как идет наша работа в бюро пропаганды. Мы с Ридом были оба удивлены, что он знал о том, что мы работаем в здании Министерства иностранных дел.

– Вы должны печатать свою пропаганду и на английском языке, а не только на немецком, – посоветовал он. – Тогда солдаты, читающие на немецком, увидят, что листовки попадают и на английский фронт.

Вернувшись на галерею прессы, мы с Ридом сделались объектами завистливых и даже враждебных взглядов, и нас осадили, задавая вопросы сразу на нескольких языках. Ну, давайте, расскажите нам, какова сейчас будет стратегия? Что он вам рассказал? Даже Рэнсом выглядел скептично, когда мы настаивали на том, что Ленин ничего не сказал об Учредительном собрании.

– Тогда какого дьявола он вам объяснял?

– Просто говорил, как изучать русский язык, – робко ответил я.

– Правда? Глава русской республики берет на себя заботу помочь вам с русским? Хорошенькое дело!

Когда голоса были подсчитаны, оказалось, что Чернов получил 244 голоса против 151 – Спиридоновой. Одна речь за другой разоблачала большевиков. К этому времени многие рабочие с фабрик, матросы и солдаты начали забираться на ящики, заполняя пустые места за избранными почетными гостями, балансируя на перилах и выкрикивая: «Долой! Долой!»

Затем поднялся Церетели, министр почт и телеграфа в старом коалиционном правительстве. Его не было видно на публике с Совета республики. Как и Терещенко, он в какой-то степени очаровывал наших дам-репортеров, и я слышал, как Луиза Брайант давала короткие характеристики по мере того, как одна за другой катились его круглые фразы.

– У него такой величественный вид, – произнесла Луиза.

– И у тебя будет такой же вид, если будешь держать высоко голову, – сказал Рид.

Солдаты за нашей спиной уже что-то бормотали.

– Вы предлагаете нам то же старье, встаете на одну сторону с буржуазией, – заметил один из них.

И в конце комнаты чей-то голос выкрикнул:

– Да, вы сейчас работаете с кадетами!

Кадеты, которых сейчас собирались арестовать, убрались, однако недовольный был прав, они поддерживали Учредительное собрание. Оставалась одна надежда, что все посольства, умеренные социалисты, кадеты и даже монархисты останутся верными друг другу. Призрачная надежда.

Когда большевики потребовали, чтобы собрание проголосовало за их предложения сначала в поддержку Советов, затем по декрету о мире, распределению земли и рабочему контролю над промышленностью, большинство проголосовало сначала за декрет о мире, потом за землю и, наконец, за вопрос о «федеративной республике». Большевики попросили время на совещание. Им дали полчаса. Было уже полночь, и было очевидно, что должно произойти.

Во время перерыва, который растянулся на два часа, я вышел в вестибюль и снова увидел Коллонтай и неустрашимого Дыбенко рядом с нею. Теперь морской комиссар и ответственный за оборону Таврического дворца выглядел немного усталым, словно это поручение, защита дворца, со всем этим военным снаряжением, от делегатов с их бутербродами и свечками, было выше его умения.

Красивая и культурная Коллонтай, вдова царского офицера, была одним из наших любимых комиссаров. Ее друзья – члены большевистского Центрального комитета сочли, что она вела себя совершенно неподобающе, исчезнув вместе с Дыбенко вскоре после свершения революции. Как выяснилось, они наслаждались идиллией в Крыму, за что их обоих хотели исключить из рядов партии, но вмешался Ленин. Он сказал комитету, что будет иметь дело с теми, кто обидит их, вызвал Коллонтай и Дыбенко, сказал им, что они прощены за то, что без разрешения оставили свой пост, и сказал, что если бы это было в его власти, то он приговорил бы их к пяти годам совместной жизни. Так нам рассказал Яков Петере.

Итак, подумал я, увидев, как Дыбенко выхаживает вслед за Коллонтай, по крайней мере, кажется, будто они уже отбывают этот приговор. Я уверен, что Ленину нравилось ставить в тупик сплетников из Центрального комитета. Он ненавидел сплетни. В изгнании он придерживался принципа никогда не вмешиваться в личную жизнь своих товарищей.

Историю об остальной части собрания пересказывали множество раз, об отрицательных голосах против предложений большевиков, об уходе большевиков, тщетной попытке Спиридоновой добиться хотя бы согласия по мирной платформе, предложенной советским правительством, об уходе Спиридоновой, а вслед за ней зал покинули все левые эсеры. Чернов, ранее представлявший программу правых эсеров, которая должна была заменить Учредительное собрание на советскую власть, теперь начал зачитывать предложения правых эсеров о земле, но, прежде чем дискуссия зашла немного дальше начала, кронштадтский матрос по имени Железняк прошагал вниз, к президиуму по одному из проходов и объявил, что сейчас собрание должно разойтись по домам, поскольку «караул устал».

Некоторые гвардейцы прикрепили штыки. Чернов спросил, по чьему указанию матрос осмелился потребовать, чтобы собрание разошлось.

– Комиссара Дыбенко.

Гвардейцы зевали. Члены собрания оставались на местах, а матросы все так же держали штыки на изготовку. Чернов принялся зачитывать очередной декрет.

Это было уже слишком.

– К чему ждать? – завопили матросы. – Надо всех их арестовать!

– Убейте контрреволюционера Чернова! – прозвучал другой голос.

Делегаты, пытаясь собрать все достоинство, которое у них еще было, попытались выйти наружу. Кто-то из большевиков, остававшихся во дворце, окружил Чернова и вывел его на улицу. Уходя, он крикнул, обращаясь к галерее прессы:

– Вы можете сказать Америке, что мы не признаем этот разгон. Учредительное собрание будет снова созвано!

Однако оно больше не было созвано. Утром Учредительное собрание разогнали. Джон вбил себе в голову, что он должен выйти на патрульную службу с красногвардейцами перед зданием Министерства иностранных дел. Это было весьма глупо, ибо депутаты Учредительного собрания, которые в утренние часы разошлись из Таврического дворца, не имели в своем распоряжении вооруженной силы и не представляли собой ничего, кроме гибнущей кучки социалистов, которая к тому же проиграла. Это было справедливо для Джона, поскольку давало ему шанс выплеснуть свою ярость из-за того, что посольство начало слежку за его женой. Филеры, что иногда преследовали Рида после его приезда в сентябре, лишь слегка раздражали его, и он отмахивался от них, как от мошек. Но когда за Луизой Брайант тащился хвост, это огорчало ее и расстраивало Джона.

Рид вычислил, что новости о том, как он будет маршировать с ружьем, перекинутым через плечо, вместе с красногвардейцами, быстро повлекут жалобу от Сиссона, и глубоко обрадовался, когда таковая последовала. Газетчик в высшей степени торжественно приблизился к Риду и долго говорил о «добропорядочной семье» Рида, о том, что он закончил Гарвард; сказал, что все это особенно затронет посла, когда до него дойдут новости об этом патрулировании. Разве Рид не видит, что большевики просто используют его, чтобы рекламировать свои цели? Прекрасно, ответил Рид. Если он нужен большевикам для рекламы, то надеется, что обяжет их этим. При этих словах хорек, с побелевшими губами, чопорный, мрачный и серьезный, попросил его прекратить деятельность в пользу большевиков и пообещать ему не выступать на Третьем съезде. Рид ответил, что он глубоко тронут его заботой, но может обойтись без нее. Он ничего не пообещал Сиссону.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.