1938 год
1938 год
Ночь на 1 января, 3 часа утра
Нет слова «никогда». Нет рубежей. Нет времени.
Встреча Нового года – как всегда. Шампанское. Старка. Слушаю музыку. Стихов не читаю, вопреки обыкновению прежних лет. Очень плохое самочувствие: Т° 38 гр., боли в боку, задыхания. Руки дрожат. Бреды, бреды…
А дальше что?
Если бы и дальше были те же бреды… о, если бы…
5 февраля, суббота
В дневнике Ван Гога есть слова:
«Garde aux lendemains de f?tes! Garde aux mistrals d’hiver»[448]. Читаю это как предостережение.
Такая радость – и такая тоска, тоска…
«Gard aux lendemains de f?tes!»
Почти весь январь дома: больна. Редкие встречи с теми людьми, которые называются «друзья» и «знакомые». Работа: диссертация для Андрияшева[449], физиология рыб для Петергофского института[450], высшая математика – для Киреевского (новый клиент, пришедший не из делового мира, а «через знакомых» – странный: недурен собой, старомоден, целует руку, почтительно-разговорчив, вызывает яростную неприязнь мамы, интуитивную, неизвестно за что). С работой – очень хорошо. С особой нежностью делаю переводы для Андрияшева: талантливый, тихий юноша, у которого должно быть большое будущее.
16 февраля, среда
Сегодня – очень странный день. Ничего не случилось, ничего не произошло. Все было так же, как и вчера.
Странность заключается в том, что в моей комнате, около пианино, в поздние сумерки я услышала неожиданное и странное – да, да, очень странное: о неполноценности. Двойная реакция – мгновенная: биологическая (-) и ментальная (+). То, что, несмотря на удивление, успеваю отметить эти реакции, удивляет меня также. Ощущение шока, не давшего внешнего эффекта. Моего голоса нет. Я не говорю ни слова. Скажу я, вероятно, позже – что-нибудь скажу, много позже.
В прошлом году (1937), в день шестого ноября (воскресенье) мною было написано на листке откидного календаря следующее:
«Мысли о физической немощи, о том, что комплексная радость не может восприниматься физически, что шлагбаум к этому – недуг и боль, физическое состояние и комплекс прошедшего, приведший к неполноценности».
21 февраля, понедельник
Много думаю о словах, услышанных 16-го. Много думаю – неожиданно для себя. Но не говорю ничего.
Мне нужно очень многое увязать и объяснить, исходя из правильности этих слов, объяснить не в сегодняшнем дне, а во вчерашнем. И понять. Потому что все, понятое вчера, эти слова делают непонятным сегодня. Но пока я буду молчать.
Чудесный вечер. Много смеха во время послеобеденного кофе. Шампанское. Ликер моей собственной выдумки. Из японского зонтика сооружается лампа.
«А где-то далеко, на острове Готланд…»
26 февраля, суббота
В прошлом году в этот день я лежала на диване больная и слушала пьесу Клоделя: «Annonce faite ? Marie»[451]. Голос, однако, звучал все время – где-то очень глубоко, во мне. В прошлом году – в этот день – я написала на календарном листке «Не убий».
И через минуту: «…но с перерывом…»
Нет. Нет. Нет. Смерти с перерывом не бывает. Все умирают один раз – и навсегда. Если же бывает возрождение – или даже Воскресение, то умершее возрождается – или даже воскресает – уже другим. Это то же самое и не то же самое.
Воскресший Лазарь[452] был тот же и не тот.
Март, 1-е, вторник
После очень тяжелого дня в большом одиночестве, когда были пройдены все ступеньки.
19 марта, суббота
Восточные ветры опустошительны. Очень трудное настроение и состояние.
Думаю о том, что из меня бы вышла незаурядная актриса.
Чтение: о Дизраэли, английские уголовные романы, «Лже-Нерон» Фейхтвангера[453]. Читаю много и, читая, отмечаю, что я читаю, что это книга, что чтением занята именно я.
Март, 31-е, четверг
Улицы. Нева. Я живу в моем городе. Это мой город. Я здорова. Я больна. Круги моей жизни сошли с ума. Окружности их лопнули. Резко изменились скорости и пространства. Произошли механические и геометрические катастрофы. Я очень спокойна. Я очень много улыбаюсь. Я подхватываю обломки крушений и быстро (с закрытыми глазами) строю новые круги. Ведь жить надо. Мне жить надо, а не кому-то другому. Вот – строю, строю…
Май, 28, суббота
Дождь. Холодно. Весна в этом году поздняя и не теплая. На днях в Павловском парке смотрела на еще голые ветви дубов и лип. Трава молодая, легкая; в ней – ветреница. Цветет черемуха. Если долго лежать на спине и смотреть в небо, то за голубым ясно видится черное. И это черное очень близко. Но замечают его близость немногие. Лучше верить в вечность лазури: проще.
Если бы писать каждый день – и обо всем… Какая интересная получилась бы книга. И сколько проклятий рухнуло бы на ее автора… А какой-нибудь умный Фрейд приступил бы к изучению его личности «по данным собственноручных записей и свидетельских показаний».
Получился бы забавный винегрет!
Радуюсь новой любви в моей жизни – к Маяковскому. Портрет его на письменном столе. Смотрю на него, улыбаюсь – понимаем друг друга. Ненависть, товарищ? Ненависть. Ну, что ж… Таланту любви цвести не время.
Май, 29-го.
Утром – прекрасные большие слова. Слушая, думаю:
«Мое, мое… мой… моя…»
Потом диспансер. Рентгены, требования анализов, растерянность врачей. Мне весело и все равно.
Врач: «Каждому человеку дается материала на одну жизнь. Некоторые получают больше, но это исключения. Вам же вообще дано меньше, чем на одну жизнь. Почему же вы живете так, словно у вас запаса хватит на пять жизней? Вы растрачиваетесь и сгораете».
Растрачиваю? Сгораю? Пусть. Мне все равно.
Июнь, 6-го, понедельник
Прекрасная погода. Букинисты. Выставка грузинского искусства[454].
Июль, 5-го, вторник
Город Пушкин. Дождь. Аллеи Александровского парка. Гнедич. Розовое варьете. Разговоры о Гумилеве, о Мартине Лютере, об итальянском Возрождении и о мистификации. Совсем как в прошлом году. Но это не прошлый год. Это – сегодня.
В теле – глухая боль и глухая радость.
Распятая птица.
Ночью – красный месяц, исчезающий в туманах страшных гнилых испарений.
Вся моя жизнь – как марево.
11 июля, понедельник
День, в котором было очень много роз и очень много солнца. Все-таки раздвоенность – «а» переживает, «в» наблюдает, «с» оценивает, причем и «а», и «в», и «с» – одно и то же лицо.
И переживания, и наблюдения, и оценки очень интересны, но в разных планах.
Чтение книги Шадурна «Vasco»[455]. Много любопытного и наводящего, но и только. Глубинную личность нужно искать не здесь. Это за семью замками.
Иногда страшно: а вдруг глубинной личности вовсе и нет? Только блестки на поверхности, кривые отражения, романтика, поза, рыцарский шлем – и мое собственное воображение?
Ну, что ж. Трезвость – дело хорошее.
Юмор, шутки, зубоскальство, изысканность остроумия. Светящийся экран (не надо говорить, не надо спрашивать, не надо анализировать).
А – если – я – иначе – не – могу!
Вечером: Марсово поле, розовый закат, чудесная луна, кафе «Норд»[456], исковерканный Невский.
Веселей, веселей, веселей!
12 июля
Жара. Блуждания по городу. Музей Ленина в Мраморном[457]. Несмотря на почти подчеркнутую неполноту, очень интересно. Хороша экспозиция и замечательны некоторые документы. Жаль, глубоко жаль, что до сих пор нигде не дан Ленин-человек. Вся жизнь этой необыкновенной личности была политическим боем, согласна. Но были минутки, когда он любил Бетховена, Пушкина, детей. И у его родителей и у его дедов были такие черты, которые, быть может, косвенно определяли возможность возникновения и таких минуток и политических боев.
По-моему, подходит время, когда Ленина можно показать во весь его рост.
Кто это сделает?
Вечером – усталость, жар, телефоны.
13 июля, среда
Очень уж я люблю смотреть в корень вещей. Не говорю ничего, подаю пустые реплики и смотрю, как выворачиваются наизнанку актеры. Очень смешно видеть, как люди тебя обманывают и пребывают в творческой уверенности, что ты веришь им полностью и об обмане даже не догадываешься.
Как все боятся правды.
Опять Пушкин. Киснущая туманность Гнедич. В парке говорим о Фаусте, Mallarme и Гете. Говорим о Гейне и о Луначарском. Бернард Клервосский был противником Абеляра[458]. А что сделал Бернард Клервосский?
В Пушкин, вероятно, поеду не скоро. Мне надоедают и мистификации, и тройные средства путей сообщения.
14 июля
Дома. Перевод о сурках, который не пишется. Уборка квартиры с мамой – почти генеральная. Жарко. Просмотр старых папок: интересны мои характеристики, данные в свое время паранормальным приятельницам Боричевского (где Вы, Эрмит[459]?). Читала и улыбалась. Как все это далеко. Возможно, однако, что через это надо было пройти. Сколько во мне теперь сухости, трезвости, юмористического скепсиса. А сколько тогда было горения и веры. Все ждалось каких-то откровений. Откровения и пришли – да не такие.
А что бы было, если бы я все-таки поехала на Фонтанку? Дома были бы неприятности, дома был бы скандал. В любимых глазах было бы огорчение, боль, страдание – пусть даже немного преувеличенное (для эффекта). Я бы томилась и беспокоилась – и, вероятно, потом просила бы прощения.
Но на Фонтанку мне поехать хочется. Во мне всегда живет это желание, и часто, бывая в городе, на улицах, я с усмешкой наблюдаю за собой: вот трамвай 37, вот троллейбус – ну, что же, что же? Рискни.
Но проходят дни, месяцы, годы. Я не делаю ни одного движения. А мне ведь нужно немного: прийти – посидеть в кресле – погладить руками и взглядом книги и разойтись – может быть, даже и не сказать ни о чем?
Как странно: некоторые трагедии моей жизни формально напоминают любовные драмы героев сентиментальных романов. Разлуки – невозможность встреч – бессердечные родители и так далее. Возможно, что настоящие женщины переживают с такой же остротой свои эмоциональные перипетии (разговор с любимым мужем, память о любовнике и так далее). У меня же все это имеет отношение (во внешней форме) к старому Дому на Фонтанке, где живут весьма пожилые люди, муж и жена, причем муж немногим моложе моего отца, которому 68 лет.
17 июля, dimanche
К вечеру – теннис и Киса. Новые знакомства. Болтовня ни о чем. Рубиновое солнце. Много печальных и легких мыслей, не обязывающих к трагедиям.
Помню, в свое время много думала о неразделенности любви (при разделенности жизни и событий жизни, допустим). Теперь думаю о другом – о неразделенности жизни и ее событий, когда два человека, идущие совершенно различными и неизвестными друг другу путями, находят полное и прекрасное единение разделенности только в одном плане: в плане любви. Я думаю, тяжело и одно и другое. А что тяжелее?
20 июля, среда
Обедаю у Басовой, возникшей на моем горизонте после почти двухлетнего перерыва. Понимаю, что я нужна этой интересной женщине, к которой я очень хорошо отношусь, но пока не понимаю, в чем и для чего. В бескорыстие ее памяти и симпатии я, конечно, не верю – все это имеет другие корни.
Пьем водку. Смотрим парижские туалеты и замки и музеи Франции. Она полгода провела в Париже, где в нашем павильоне работала на Всемирной выставке[460]. Отравлена Парижем тряпок и какой-то личной любовной историей. Держится хорошо, хотя не так умна, как я вначале думала. Не люблю грубости в рисунке.
Возвращаюсь ночью в такси. Душно. Желтая луна. Физически чувствую себя очень плохо и неуверенно.
21 июля, четверг
Спутанный день: дрова, Николай Михайлович, доктор Тотвен перед отъездом на дачу, вечером кислая и злая Анта, с которой неожиданно скучно (за последние годы отмечаю это все чаще и чаще: с нею, с такой любопытной и умной женщиной, начинает бывать скучно. Кто-то из нас переменился. Я – может быть. Она – наверное).
25 июля, Lundi, nuit
Человеческой слабостью очень легко оправдывать себя и чувствовать, что все-таки ты очень милый и замечательный человек. Но наш марксистский суд человеческой слабости во внимание принимать не может и не должен. Так, исходя из понятий слабости человеческой, можно оправдать и проигрыш Республики!
Август, 13-го, суббота
В записной книжке за 1936 год сказано:
«Aimer un ?tre de fiction! Quelle folie outrageante pour celui qui aime!»[461]. Думаю об этом на Островах, где хорошо и скучно.
А разве бывает так, чтобы люди любили подлинное, а не воображаемое? По-моему, нет. Все зависит от степеней творчества и от талантливости партнеров. Ведь за подлинную сущность можно любить лишь очень немногих людей. Все это знают – ну, а стараются подавать себя понаряднее, попышнее, подороже. А если заглянуть за кулисы… сколько все-таки мерзости в человеке!
Игра в невинные мистификации продолжается. Веря моей искренней улыбке и нежным глазам, меня обманывают и продают на каждом шагу. Мне весело, но я молчу. Подумать только – кто, кто обманывает меня, кто продает меня?
Я – прекрасный строитель карточных домиков.
Но все-таки я знаю это.
Август, 25, четверг
Очень тихий, очень ласковый и очень печальный день. Мысленно называю себя зрячей слепой. Усталость. Много молчания. Страх перед возможными словами: не мой страх.
Ну, посмотрим, что будет дальше.
Сентябрь, 10, суббота
Голубая комната. G?ne qui ressemble au trouble[462]. Знакомые вещи, которые вдруг кажутся чужими. Слова не те, которых ждали. Руки не те, которые должны были бы быть. Как говорят вещи! Как я умею их слышать. Amertume. Etonnement. Et – d?go?t (pour la premi?re fois)[463].
30 сентября, пятница
Летний сад с моей красивой ученицей. Желтые листья. Свежесть. Голубые дали.
День больших неназванных печалей.
Усталость, депрессия. Ах, все равно…
Господи, дай мне быть глупой! Дай мне дар безмятежной глупости и безмятежного счастья!
Мысли: всегда говорят – человек предал человека, человек предал бога. А что бывает, когда бог предаст человека?
Когда я в театре, я знаю, что я в театре, а не в жизни. А когда я в жизни, мне необходимо знать, что я не в театре.
Со вчерашнего дня (символический день пустоты!) начала писать по-французски заметки «О театре в жизни», об эллинских богах, о губной помаде и о всяких пустяках. Лилии, конечно, могут цвести и в Геркулануме – это поэтично. Но место ли им в борделе?
7 октября, пятница
Мистификация достигает пределов гениального абсурда. Молчу и смотрю.
Индийская мудрость: «Смертные могут смеяться при мысли о том, что можно переплыть через великий океан – и это мой разум понимает. Но сердце не хочет вместить – и оно все же стремится прикоснуться к луне».
Я тоже все понимаю.
14 октября 1938 года, среда
S.O.S.
Октябрь, 28-е, пятница
Очень трудные дни. Больна. Неладное с легкими. Эндокардит. Шампанское и кровохарканье.
Ноябрь, 1-е, вторник
Читаю Энциклопедию. Книга очень большая. Интересно: как люди начинают сходить с ума?
Ноябрь, 6-е, воскресенье
В прошлом году в этот день мне показалось, что я ростовщик, что жизнь, ограбив меня дочиста в свое время, возвращает мне нынче долг с громадными процентами.
В этом году я думаю другое.
Всему свое время: наивности – тоже.
А есть ли пределы человеческой подлости?
Как много разрушено башен!
Сегодня в 6 часов 20 минут телефонный разговор с Р. (после долгого-долгого молчания). В сердце боль, руки дрожат. Голос ломается, и в голосе, и в глазах слезы. Это чувствуют. Знаю теперь: это был единственный человек, который меня ни разу не обманул и не предал.
Страшно жить.
Ноябрь, 15-е, вторник
Можно мне у Вас посидеть – поговорить о книгах, о персидских мистиках, о том, что было при мне, о том, что было без меня? Можно мне Вас поблагодарить – просто за то, что Вы существуете, за то, что с Вами и у Вас я всегда была светлой, высокой и чистой?
Ночью: ветер, вздутые холодные воды Фонтанки, тучи, пустые площади, пустые дома.
21 ноября, Lundi
Какие страшные теперь понедельники! Очень ясное ощущение: ni r?demption, mais ch?timent[464]. За все нужно платить.
Оказывается, мне есть чем платить.
5 декабря, понедельник, ночь
День такой злобы и такой ненависти, которые могут быть названы олимпийскими. Пафос гнева дает неожиданные эмоции удесятеренных сил.
Только ненависть ведет к победам.
10 декабря, суббота
Почти животный, почти биологический ужас перед грядущим и признание своего собственного бессилия перед этим ужасом. Все силы сконцентрированы в одной точке: сохранение относительного равновесия.
Чувствую себя канатным плясуном, идущим над бездной. Причем с одного края канат подрезан.
Вечером был темный город, темные здания, предзимний холодок. На остановке ждала долго трамвая, мерзла, щурилась, слушала в себе почти осязаемый, почти ощутимый физический рост гнева, издевки, ненависти.
Часы у рынка показали: 9.15. Решила: поздно. Никуда не поехала, прошлась по темным улицам, снова слушая в себе рокоты бунта и радуясь им.
Потом работала, читала чужие письма и была в веселом настроении. Чужие письма говорят о чужой жизни. А какое мне, собственно говоря, до нее дело? В особенности, если эта жизнь ниже моей. Как люди боятся правды! Какие только маски они не надевают, чтобы скрыть эту правду (даже от самих себя!). И как смешно смотреть на все это – и видеть, видеть…
Я никогда не вела таких интересных психоаналитических разговоров, как за эти два последних месяца. И никогда еще – в столь короткий промежуток – мне не приходилось делать таких потрясающих открытий.
Все – как дым.
11 декабря, dimanche
Холодно. Вечером недолго была на улице. Потом слушала пение. Смотрела на толпу. Стало еще холоднее, еще беспризорнее.
Потом – работа. Астрономия ведь тоже какое-то дело.
12 декабря, понедельник
Поздно встали. День тусклый. Накануне – очень веселый вечер до 2 часов ночи, когда я даю в лицах (в жутком и смехотворном гротеске) серию моих поклонников.
Весь день – работа. Прекрасно работается, четко и удачно. Вечером Киса.
13 декабря
Работа. Неудачная поездка к портному. Опять работа. Чудесные петербургские гравюры: сумеречные часы после полудня, черная вода, снег на крышах, туман, слякоть, редкие огни в домах. Декабрь.
Холод. Жесткость. Злоба. Усмешка. Презрение.
Острые боли в лопатках – до задыхания, до крика. Но силы и уверенности во мне столько, что излишки я готова продавать!
Вечером – новая поездка к портному. Город летит за стеклами такси. Беличья шубка пахнет Манон[465]. Думаю о литературном сравнении («Les yeux de fourrure!»[466]), о разных сравнениях, о чужих жизнях, о том, что в Москве – тоже вечер, что в Москве я давно не была, что хотела бы туда поехать, что хотела бы видеть Николая, о чем-то спросить, о чем-то узнать… И еще думаю о многом и о разном, смотрю на тусклые и мертвые здания церквей, в которых больше никто и никогда молиться не будет, – и вдруг отождествляю себя с таким же тусклым и мертвым зданием: я – тоже церковь, оскверненная и пустая. В ней может быть кино, музей, театр, дансинг. Но в ней никогда больше не будет богослужения.
Как все-таки счастливы верующие люди! Они же твердо верят в реальность всех миров и призрака называют богом.
14 декабря, среда
Работа. Английский роман. Настроение подтянутое и злобно-веселое. Зубной врач – новый, очень приятный старичок. Вечером – Леонтьевы (все трое!). Обывательская болтовня. Еще раз: скучно так, что даже весело.
15 декабря, четверг, 6 1/2 час.
Спала прекрасно без люминала – первый раз. Должно быть, вчерашняя скука нагнала сон. Бесконечные телефоны. Маникюрша. Потом один из астрономов (милый, с лицом печального сатира и детским смехом), работа с ним, болтовня, много смеха. Внутри: отстранения и отчужденность (не нарушайте моих кругов. Вы все – остальные!) и наряду с этим: цветение большой и светлой радости. Очень холодно, резкий мороз. Вот сейчас пообедаю, надену беличью шубку и бежевые боты, надушу руки и волосы – и уеду. Уеду в ночь, в вечер, в холод – прикоснуться к неведомому астрономическому знаку и выпить чай из лиловой чашки.
Влюбленная женщина не ждет своего любовника так, как я жду сегодняшний вечер.
16 декабря, пятница
Неожиданно сильные морозы. После +1 °C вдруг -20, -22 °C. Снега нет. Фонтанка подернулась небывалым стеклом естественного ледка. Сегодня – от страха перед холодом – до часу дня не могла встать с постели. От страха перед холодом не пошла к зубному врачу. И страх перед холодом превращает предстоящую «Раймонду» в Мариинском[467] в настоящее мучение.
Днем – Николай Михайлович, дрова, разговоры о фильмах «Александр Невский», «Человек с ружьем»[468]; потом – Гнедич. Разговариваем умно, интеллигентно.
Спрашивает:
– Вы меня еще не простили?
– Нет.
– Ведь я вам солгала только один раз!
– Да.
– И я даже не знаю почему…
Я смеюсь. Мне действительно весело.
– А когда вы меня простите?
– Никогда – но это ведь неважно.
Меняю разговор. Мне все равно, а ей чуть неприятно – а может быть, и не чуть. Трещинки, трещинки…
Мысли о том, что такое благородное хулиганство.
Вчера вечером мне было очень хорошо. Я уже давно не знала такой тишины доверия, какая была во мне вчера. Завтрашнего дня жду с любопытством, очень спокойно, невесело и слегка раздосадованно: очень уж быстро пролетело время.
Сон: я – Тора, завернутая в жемчужную пелену[469]. Спасаюсь от фашистов, которые хотят меня разорвать.
17 декабря, суббота
Совершенно пустой день. Английский роман. Отвратительное самочувствие. Недоумение переходит в тревогу, в страх, в тоску и приводит к эффектному разряду веселой издевки.
Телефоны, которые не отвечают. Как странно: у меня – именно у меня – нет никаких путей, и, ничего не зная, я могу либо не знать долгие дни, либо ждать известия, как милостыни… или как ежедневной газеты.
Печальная все-таки ваша жизнь, моя дорогая!
18 декабря, воскресенье
Мороз. Снега нет.
Когда-то – очень давно – был такой же холодный и бесснежный декабрь, запутавший мои пути между двоими: Сокол[470] и Замятин.
Сегодняшний день: много внешней радости, вино, легкие сигареты, душистая пудра, мягкая шерсть. А улыбаться все труднее и труднее. Боли все больше и больше.
Возможно, что я себя чувствую хорошо только в сфере эфемерид. Возможно, что я сама – эфемерида[471].
Строить! Строить! Строить заново! А что? И чем?
21 декабря
Путаница с часами – дела, работа, астроном, машинистка. Вечером – поздно – у Кисы: прошу у нее извинения. Первый раз за 19 лет забыла, что 7-го были ее именины. Не люблю забывать таких дней – и чувствую себя глупо.
23 декабря
Лучшим доказательством всегда является статистика.
24 декабря, суббота
Впервые весь праздник кувырком – весело, смешно, никакого праздника. Вино, ром, бенгальские огни, зажженные канделябры, вместо елки – комнатные кипарисы, убранные рождественской мишурой, люди, смех – ну, просто хороший выходной день! Даже обед был не традиционный – куда там, к черту, традиции! Мороз. Мама плохо себя чувствует. Лечу ее алкоголем и хинином.
31. XII. Суббота. 11 ч. 45 м.
Omnium… defunctorum[472].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.