Глава тридцатая СУДЬБА ШАЛЯПИНА И ЛУНАЧАРСКИЙ

Глава тридцатая

СУДЬБА ШАЛЯПИНА И ЛУНАЧАРСКИЙ

Нарком просвещения приехал в Мариинский театр, прошел в артистическую Шаляпина:

— Федор Иванович, я немного задержу спектакль: скажу вступительное слово.

Шаляпин в гриме Бориса Годунова, не выходя из образа, кивнул. Луначарский прошел на авансцену. В креслах сидели красные командиры. Спектакль предназначался для них. Нарком сказал:

— В сегодняшнем спектакле встречаются с народом три великих художника — Пушкин, Мусоргский и Шаляпин. Опера воссоздает образ Смутного времени — иностранного нашествия, разорения. Сейчас тоже трудная эпоха. Но то были сумерки перед романовской ночью, а сейчас — после нее. Пусть напоминание о Смутном времени вселит в вас веру в светлое будущее.

…Спектакль прошел блестяще. Овации не смолкали. Шаляпин ушел за кулисы, снял царскую порфиру и вновь вышел на сцену.

Луначарский стал прощаться, однако Шаляпин задержал его, обратившись к нему с вопросом:

— Анатолий Васильевич, что это вы с театром намереваетесь делать? И как со мной поступите?

— Как с вами поступим? Будем лелеять и холить, беречь и почитать, слушать и наслаждаться. Вот и вся программа советской власти по отношению к великому артисту Шаляпину.

— Против такой программы не возражаю. Однако как понимать выступление авторитетного работника вашего наркомата? Вот посмотрите, мне актеры специально принесли. Это статья в газете «Известия».

Луначарский взял газету и прочитал в статье П. М. Керженцева кем-то для Шаляпина отчеркнутое красным карандашом место: «Буржуазный театр до такой степени обанкротился, что после прокалки в огне социальной революции от него почти ничего не останется. Театральная политика должна быть проведена путем принуждения. И она приведет к созданию нового театра через стадию разрушения».

Шаляпин продолжал:

— Зачем же, спрашивается, разрушать театр? А вот мне принесли другую статью, летнюю, тоже «Известия», за… сейчас посмотрю… вот… от 17 июля 1918 года… — Шаляпин протянул Луначарскому другую газету, в которой также красным карандашом, видимо, та же рука отчеркнула заголовок статьи: «Из народа, но не в народ» и строки, в которых предлагалось социализировать и передать в собственность общества… Шаляпина. — Да что же я вещь, что ли? Может, меня крепостным актером сделают? У меня, попросту говоря, знаменитый вопрос Аркашки Несчастливцева возникает: «А не удавиться ли мне?»

Луначарскому было неловко за автора нелепой статьи.

— Федор Иванович, — как можно деликатнее начал он, — мы создаем новое общество, новую культуру. Как все это делать, никто точно не знает. Делаем впервые. Пример брать не с кого. Вот люди и думают, спорят, обсуждают, а порою говорят глупости. Конечно, никто Шаляпина передавать в собственность общества не станет. Это чепуха. Однако и в иной глупости можно найти рациональное зерно. Ведь речь здесь идет о том, что великого артиста должен слушать народ. А у народа еще не всегда хватает общей культуры, нет навыков восприятия классики, нет понимания условности театра и его языка, нет привычки, времени, средств ходить в театр. Как же быть? Я нередко предваряю театральное представление вступительным словом, пытаюсь популярно рассказать о спектакле. Однако этого, видимо, мало. Я вот поговорил с вами об этих глупостях, — Луначарский потряс газетами со статьями, — и пришла идея: распоряжусь-ка я раздавать бесплатно треть билетов на спектакли Мариинского театра с участием артиста Шаляпина. Будем распределять билеты среди рабочих и школьников, студентов и курсантов, командиров и политработников, красноармейцев и матросов. А что? — Луначарский улыбнулся. — Так мы «национализируем» искусство Шаляпина! Его будет слушать народ! И кое-что еще надо будет предпринять…

Вскоре в Мариинском театре шла опера «Севильский цирюльник». Федор Иванович исполнял роль Дона Базилио. Первый выход Шаляпина в этом спектакле на сцену был лишь во втором акте. Несмотря на всемирную славу, огромный сценический опыт и величайшую популярность, для Шаляпина каждая встреча со зрителем была не просто волнующим, а потрясающим всю его душу событием. Поэтому на спектакль он всегда приходил заблаговременно, неторопливо готовился, гримировался, вживался в образ, унимал волнение. И сегодня Шаляпин пришел, как обычно, до начала представления. Едва он появился в своей артистической уборной, как туда вошел директор театра Экскузович и попросил певца срочно выйти на сцену. Когда артист подошел к левой кулисе, то услышал голос Луначарского, читавшего лекцию-комментарий к знаменитой опере Россини. Шаляпин с интересом вслушивался в развиваемые Луначарским мысли.

Стоя на авансцене, а порой прохаживаясь вдоль рампы, нарком импровизировал вступительное слово, характеризующее предстоящий спектакль, и говорил о проблеме нового зрителя и об отношении к классическому наследству. Нужна ли революции классика? Безусловно, нужна. И в этой связи Луначарский охарактеризовал Бомарше, творчество которого связано с ситуацией кануна французской революции. Наизусть он декламирует монолог Фигаро, а потом анализирует содержание этого монолога и соединяет современность и историю. Вдруг докладчик заметил Шаляпина, прервал свою речь и настоял на том, чтобы артист вышел на сцену. Когда ничего не понимающий Шаляпин вышел на сцену, Луначарский обратился к публике:

— Дорогие товарищи, разрешите мне зачитать декрет Совета комиссаров Союза коммун Северной области.

После аплодисментов Луначарский прочитал:

— «В ознаменование заслуг перед русским искусством высокодаровитому выходцу из народа, артисту государственной оперы в Петрограде Федору Ивановичу Шаляпину даровать звание народного артиста. Звание народного артиста считать впредь высшим отличием для художников всех родов искусства…»

Раздался шквал аплодисментов, и Луначарский поздравил смущенного артиста. Шаляпин сильными и артистически холеными руками обнял наркома, а потом обратился в зал:

— Я много раз в моей артистической жизни получал подарки от разных правителей, но этот подарок — звание народного артиста, — последние два слова Шаляпин произнес с особой интонацией, — мне дороже всех подарков.

И тогда кто-то в зале запел:

Мы по бережку идем,

Песни солнышку поем.

Из партера, с бельэтажа и галерки дружно грянуло:

Ай-да-да ай-да,

Ай-да-да ай-да

Эй, ухнем!

У Луначарского слезы навернулись на глаза, и он присоединил к песне свой не очень умелый голос, скорее декламировал, чем пел.

И вдруг огромный зал заполнил могучий голос, перекрывший весь хор:

Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Еще разик, еще да раз!

Волга-Волга, мать-река,

Широка и глубока.

Ай-да-да ай-да,

Ай-да-да ай-да

Широка и глубока.

У Луначарского по щекам текли слезы, он не вытирал их. «Дубинушка» сотрясала стены Мариинки:

Эй! Эй!

Тяни канат сильней!

Что нам всего милей?

Волга-Волга, мать-река.

И теперь уже голос Шаляпина органично слился с голосом народа, певшего в зале:

Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Еще разик, еще да раз!

Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Еще разик, еще да раз!

Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Пожалуй, на своем долгом веку прославленный Мариинский театр не знал такого могучего хора. И думалось: с таким народом «да не то что баржу на Волге, земной шар можно с места сдвинуть…».

После одной из гастрольных поездок за рубеж Шаляпин не вернулся в Россию. Многократно Наркомпрос настойчиво предлагал певцу приехать хотя бы ненадолго, с тем чтобы выступить перед своим народом и тем самым подтвердить свое высокое звание народного артиста. На приглашения, посылавшиеся ему, Шаляпин отвечал вежливым отказом и объяснял его тем, что импресарио опутали его сложной сетью обязательств. Артист заверял, что когда-нибудь настанет для него свобода от этих обязательств и тогда он приедет. На письмо полпреда Наркомпроса СССР Шаляпин ответил уклончиво, однако дал понять, что ни на какой разрыв с утвердившейся на его родине властью он идти не хочет.

Эти переговоры тянулись многие годы. Среди партийных работников нарастало негодование против Шаляпина. Луначарского упрекали в том, что он излишне либерально относится к певцу, покинувшему родину, раздавались даже требования лишить Шаляпина звания народного артиста. Наконец решение состоялось.

По поводу сложившейся ситуации Луначарский выступил со статьей в «Красной газете» от 26 августа 1927 года: «Предложение взять обратно дарованное Шаляпину звание возникало в правительственных кругах неоднократно, но каждый раз думали, что, может быть, оно преждевременно и что Шаляпин поймет свой долг и приедет на родину. Приходилось слышать заявления друзей Шаляпина о том, что он действительно слишком связан своими обязательствами „материального характера“ по отношению к разным антрепризам. Но все прекрасно знают, что Шаляпин заработал огромные деньги, составил себе немаленькое состояние, и ссылки такого человека на денежный характер его препятствий к приезду на несколько месяцев в свою страну не только кажутся неубедительными, но носят в себе нечто смешное и отталкивающее. Единственно правильным выходом из создавшегося положения было бы для Шаляпина, несмотря на лишение его звания народного артиста, приехать в Россию и здесь своим огромным талантом искупить слишком дорогую разлуку.

Я глубоко убежден, что при желании Шаляпин мог бы и теперь восстановить нормальные отношения с народом, из которого он вышел и принадлежностью к которому гордится. Во время всяких слухов о некорректных поступках Шаляпина за границей некоторые журналисты начали поговаривать о том, что он и вообще-то не талантлив, и еще многое в этом роде. Это, конечно, смешно, нам не к лицу маскировать чисто политический и вполне оправданный шаг какими-то рассуждениями лисицы о незрелом винограде. Конечно, Шаляпин давно как бы приостановился в своем творчестве. Это постигает часто наших артистов за границей и вообще людей, начинающих эксплуатировать свою славу, а не жить для творчества. Оба эти момента сказались на Шаляпине. Его оперный и концертный репертуар застыл. Но ни в коем случае нельзя отрицать, что Шаляпин сохранил в очень большой мере свои необыкновенные голосовые данные и остается тем же замечательным артистом, каким был. Я глубоко убежден, что если бы Шаляпин принимал участие в живом расцвете нашего театра, то, вероятно, он от этого много выиграл бы и в то же время способствовал бы оживлению у нас оперного и вокального искусства, которые пока еще (наверное, ненадолго) остаются позади других форм искусства».

Сразу же после выхода статьи с утра в служебном кабинете Анатолия Васильевича раздался телефонный звонок. Звонил Сталин. Он высказал свое неодобрение по поводу либерального, излишне мягкого тона статьи о Шаляпине. Анатолий Васильевич попытался объяснить свою позицию:

— Шаляпин живет вне родины, и у него отнято звание народного артиста. Это столь суровое наказание, что вряд ли нужна дополнительная суровость в наших статьях. Кроме того, под влиянием справедливого сиюминутного возмущения мы не должны наговаривать таких резких слов в адрес великого артиста, которые нам потом ни история, ни наши потомки не простят. Мы не имеем права неосторожной грубостью и резкостью навсегда перекрывать дорогу Шаляпину в Россию. Я уверен: великий певец вернется на родину или живой, или бессмертный. Именно с учетом этой перспективы мы и должны говорить о нем сегодня. Гения нельзя ни предавать анафеме, ни отлучать от народа даже тогда, когда он совершает непростительные ошибки.

— Не зря вас истинные партийцы называют: Васильевич Блаженный. Вы — закоренелый либерал и совершенно не ориентируетесь в текущем моменте.

— Мы служим не только текущему моменту, но и нашему будущему.

Однако последних слов Луначарского собеседник уже не слышал, так как, не попрощавшись, резко повесил трубку.

Жесткая позиция Сталина по отношению к Шаляпину да и к Луначарскому была в духе времени. В массовом сознании кипел гнев против деятелей культуры, эмигрировавших из Советской страны. Маяковский, например, винил даже Горького за его слишком долгое пребывание вне родины, на Капри, и писал, обращаясь к писателю:

Или жить вам,

                     как живет Шаляпин,

раздушёнными аплодисментами оляпан?

Вернись

            теперь

                         такой артист

назад

           на русские рублики —

я первый крикну:

                       — Обратно катись,

народный артист Республики!..

В подобной обстановке нужно было обладать прозорливостью и мужеством, чтобы занять по отношению к Шаляпину ту позицию, которую занял Луначарский. Ни он, ни Сталин, ни Маяковский не дожили до того времени, когда бессмертный Шаляпин вернулся и его могучий и прекрасный голос зазвучал в каждом доме. Его услышал и еще больше, чем раньше, навеки полюбил народ.

Не Сталин, не Маяковский, а Луначарский оказался прав! Великий Шаляпин вернулся на родину почитаемым, любимым, истинно народным артистом, вернулся бессмертным — миллионными тиражами звукозаписей, сотнями страниц, написанных им и о нем, домом-музеем…

В «либеральном» отношении Луначарского к Шаляпину жило и понимание масштабов его личности, и осознание мирового значения его искусства, и ощущение будущего, которое по достоинству оценит масштаб его артистической личности. Гениальный артист из народа навсегда останется и со своим народом, и в мировой культуре.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

В 1907 году в десяти километрах от Нижнего Новгорода открылась школа имени Шаляпина, пользовавшаяся покровительством Шаляпина и Горького.

* * *

Абрек встретил в Чечне Шаляпина и хотел его ограбить и убить, но, узнав, что он певец, попросил доказать это и спеть.

Когда Шаляпин спел, абрек заплакал и сказал, что он все равно убьет певца, потому что он видел его слезы. Шаляпин пообещал, что никогда никому не расскажет об этом.

И не рассказал. Эта история стала известна после смерти Шаляпина из его записей.

* * *

Ехал Шаляпин на извозчике. Извозчик спрашивает:

— А что, барин, ты делаешь?

— Да вот пою.

— Петь-то и я пою, когда скучно станет. А я спрашиваю: кем работаешь?

* * *

В ответ на просьбу Шаляпина улучшить снабжение артистов Троцкий сказал: «Я не могу поставить на одну доску солдата, сидящего в окопе, и балерину, порхающую по сцене».

* * *

Шаляпин говорил: «Бесплатно только птички поют».

* * *

Дом Шаляпина часто подвергался обыскам. Искали бриллианты и золото. Однажды конфисковали серебряные ложки и вилки, а также двести бутылок французского вина. Шаляпин пожаловался главе Петрограда Зиновьеву: «Я не против обысков, но нельзя ли обыскивать меня в удобное для меня время: с восьми утра до девятнадцати вечера, например?»

* * *

Зиновьев в присутствии Шаляпина кричал в трубку о каких-то арестованных: «Чего с ними церемониться! Эта сволочь не стоит даже хорошей пули!»

* * *

У Шаляпина спросили:

— Вы же знаменитый артист, неужели вы волнуетесь перед выходом на сцену?

— Не волнуются только дураки и покойники.

* * *

Шаляпин пришел к художнику Коровину:

— Мне сегодня выступать перед конными матросами. Скажи мне, ради бога, что такое конные матросы?

— Не знаю, что такое конные матросы, но уезжать надо!

* * *

Шаляпин говорил: «В этой стране нельзя жить. И без этой страны нельзя жить».

* * *

Бабель очень хотел встретиться со Сталиным и попросил об этом Горького. Тот пригласил его к себе в дом у Никитских Ворот. За столом Бабель оказался со Сталиным и Ягодой. Пили чай. По собственному признанию Бабеля, он очень хотел понравиться:

«Вы же знаете, я хороший рассказчик, а тут я еще очень старался. Вспомнил встречу с Шаляпиным в Италии. Шаляпин после выступления вытирал с огромного, прекрасного и уже постаревшего лица грим. Я у него спросил, не собирается ли он вернуться в Россию. „Большевики отняли у меня дом и автомобиль. Что мне делать в России?“ — ответил он. Сталин слушал молча, а тут начал громко размешивать сахар в стакане. И сказал Сталин:

— Мы, большевики, строим дома, наш автозавод начал выпускать автомобили. А Шаляпин все равно гордость и голос народа.

Я стал стараться еще больше и рассказал о моей поездке в Сибирь, на Енисей. Очень красочно расписал сибирскую ширь реки — Европе и не снились такие просторы и такая несказанная красота…

Ложечка опять заходила по стакану, и Сталин сказал:

— В Сибири реки не в ту сторону текут.

Смущенно покашливая, Горький встал из-за стола и вышел в другую комнату откашляться. А Ягода уставился на меня сорочьими глазами и смотрел не мигая. И я понял, что провалился».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.