РАССУЖДЕНИЕ СЕДЬМОЕ: О замужних женщинах, вдовах и девицах и о том, какие из них горячее прочих в любви
РАССУЖДЕНИЕ СЕДЬМОЕ:
О замужних женщинах, вдовах и девицах и о том, какие из них горячее прочих в любви
Некогда, будучи при испанском дворе в Мадриде и беседуя с вполне достойной дамой о тамошних и наших придворных обычаях, я услышал от нее вопрос: «Quai era mayor fuego d’amor, el de la biuda, el de la casada, о de la hija mo?a?» (Чья страсть полыхает жарче: вдовы, замужней женщины или молоденькой девицы?) После того как я высказал свое мнение, она представила свое в таких выражениях: «Lo que me рагесе d’esta cosa es que, aunque las mo?as con el hervor de la sangre se disponen ? querer mucho, no deve ser tanto соmо lo que quieren las casadas y buidas, con la gran experiencia del negocio. Esta razon debe ser natural, сото lo s?ria la del que, por haver nacido ciego de la perfection de la luz, no puede cobdiciar de ella con tanto deseo сото el que vio, y fue privado de la vista» (Когда я сравниваю их, мне кажется, что хотя девицы с их естественным огнем в крови расположены любить сильно, они здесь уступают вдовам и замужним, у коих больше опыта в этих делах, — и на то есть причины естественные: ведь слепые от рождения не могут так стремиться обрести зрение, как рожденные зрячими, но потерявшие его потом). И еще она добавила: «Соп menos репа se abstiene d’una cosa la persona que nunca supo, que aquella que vive enamorada del gusto pasado» (Тем более что мы с меньшим трудом воздерживаемся от того, чего никогда не пробовали, нежели от испробованного и любимого). Вот доводы, приведенные мудрой женщиной по этому поводу.
Уважаемый и ученейший Боккаччо в девятой главе своего «Филоколо» задается подобным же вопросом: «Если выбирать между замужней, вдовой и девицей, в какую из этих троих следует влюбляться, чтоб самым счастливым образом добиться исполнения своих страстных желаний?» Устами королевы из своего романа Боккаччо отвечает: как бы гнусно сие ни выглядело пред лицом Всевышнего и собственной совести, вожделение к замужней женщине, принадлежащей вовсе не себе, а своему мужу, вознаграждается гораздо вернее, нежели к вдове либо девице, и чем более такая любовь опасна, тем сильнее она разжигает пламень страсти, не давая ему погаснуть. Так все в этом мире рушится от употребления, кроме похоти, каковая возрастает. Однако вдова, давно обходящаяся без удовольствий, почти не ощущает их надобности и думает о них гораздо менее, как если бы и не побывала замужем; и ее вернее может разогреть воспоминание о былых радостях, нежели жажда новых. А непорочная девица, коей все это известно лишь по смутным грезам, стремится к утехам вяло. Не то замужняя: она распалена более других; страсть ее иногда доводит мужа до ругани и побоев, а они, в свою очередь, толкают ее к мести (ибо никто не превосходит мстительностью женщину именно по указанной причине) — и вот уже она ставит ему рога и удовлетворенно любуется ими. И потом, нам же надоедает что ни день есть говядину; даже знатные господа и дамы оставляют в небрежении самые нежные и ароматные куски, лишь бы попробовать чего-нибудь другого, — в этом деле все точно так же. Ко всему прочему, когда имеешь дело с девицами, приходится тратить слишком много трудов, чтобы сломить их и подчинить мужской воле; а если они и полюбят — то не могут понять, что с ними стряслось. У вдов старинный огонь легко раздувается вновь, внушая им соблазн возместить себе то, чего их лишило долгое воздержание; однако добиться этого им мешают сожаления о потерянных годах и долгих ночах, проведенных в одиночестве на охладевшем ложе.
С доводами этой королевы не согласен некий дворянин по имени Феррамонте. О замужних он вообще не ведет речи, ибо их слишком легко склонить к связи; и, не считая нужным тратить на них слова, сразу переходит к сравнению девиц и вдов, отдавая преимущество первым перед вторыми: вдова, как он полагает, уже испытав в прошлом все таинства любви, никогда не питает крепких чувств и всегда нестойка — предпочитает сегодня одного, завтра другого, не зная, с кем же ей соединиться для большей пользы и чести; легко разочаровывается и в том, и в другом; колеблется в своих решениях, не давая чувству окрепнуть. У девственницы все наоборот, ибо подобные сомнения ей еще неизвестны: она склонна завести себе лишь одного дружка, хорошенько обдумав свой выбор, а остановившись на нем, помышляет только, как во всем его ублажить; а впоследствии с лишком наверстывает и в любовном пыле, и в том, что ранее не было ею ни видено, ни знаемо, ни прочувствовано, и жаждет новизны более женщин, все повидавших, познавших и перечувствовавших. Когда же страсть к новому овладевает ею, она выспрашивает более осведомленных подруг — и тем еще пуще распаляет себя, стремясь покрепче привязать к себе того, кого сделала властелином своих помыслов; такого жара не встретишь у вдовицы, хотя некогда он и бывал ей знаком.
Но тут у Боккаччо слово опять берет королева, желая поставить точку в этом разбирательстве, и заключает: вдова во сто раз более заботится о любовных усладах, нежели девица, тем более что последняя слишком дорожит своей непорочностью и девственностью, ибо в них заключается будущее основание ее чести. К тому ж девицы по природе боязливы и посему не слишком ловки в изобретении новых радостей, не умеют использовать тех случайностей, что способны к оным привести; не то со вдовой: она весьма опытна, отважна и искушена в тонкостях искусства страсти, ибо уже однажды отдала и расточила то, что девица держит нерастраченным, а посему не ожидает в трепете, что кто-то, поглядев на нее, вдруг увидит брешь в укреплениях; а кроме того, вдова знает секреты и способы добиться того, что ожидает получить. Девица же, ко всему прочему, опасается первого натиска на ее невинность, ибо для некоторых он столь томителен и болезнен, что даже венчающее его удовольствие менее сладостно; а вдовы сего вовсе не боятся — они позволяют всему произойти тихо и плавно, хотя нападающие подчас и грубоваты в своих поползновениях. А первое удовольствие не сравнишь ни с какими иными, хотя поначалу частенько прелестница готова обойтись без него и быстро приходит к насыщению, однако повторение усиливает жажду; она от раза к разу делается все неутолимее. Вот почему вдовица, давая меньше, но позволяя брать у себя чаще, более снисходительна к просителю, нежели дева, которой предстоит расстаться с самым драгоценным, о чем она вспоминает тысячу раз и все не может решиться. Посему, заключила королева, лучше обращать свое внимание на вдову, нежели на девицу, каковую труднее завоевать и совратить.
Теперь же, изложив доводы Боккаччо и представив вам его пояснения, разберем их и порассуждаем, тем более что я немало беседовал с достойными кавалерами и дамами о сем предмете и, исследовав его со всех сторон, могу сказать, что всякому, кто желает поскорее насладиться любовью, должно, без сомнений, тотчас обратиться к замужним красавицам: победа над ними не отнимет много времени, ведь, как уверяет Боккаччо, чем сильнее раздуваешь угли, тем выше и жарче пламя. То же и с замужней женщиной: супруг так ее разогревает, что ему не хватает сил загасить в ней огонь желания, и либо она находит для него пищу на стороне, либо сгорает живьем. Мне была известна особа из почтенного семейства, высокопоставленная и добронравная, каковая однажды призналась своему другу (а он мне пересказал), что по естественной предрасположенности она не была так склонна к подобным занятиям, как об этом принято думать, — впрочем, о том знает один Бог! — и чаще всего охотно бы обошлась и так; но ее супруг раздразнил ее страстность и, не имея сил и способностей отвечать с тем же жаром, вынудил ее прибегнуть к помощи друга, да и тот не всегда доставлял ей желаемое насыщение; тогда она запиралась одна в своей туалетной комнате или в спальне и пересиливала горячку как придется — либо на Лесбийский манер, либо прибегая к иным каким-нибудь средствам. Чувства ее были раскалены до того, что, как признавалась она сама, если бы не стыд, она бы отдавалась первому встречному в бальной зале, в каком-нибудь закутке или даже на лестнице — так ее разбирал горячечный этот недуг: ни дать ни взять, словно кобылиц в Андалузии, каковые, когда в охоте и не находят жеребца, оборачиваются неутоленным местом против ветра, который там обычно силен, — сим способом избывают природный зов и наполняются; оттого-то вывезенные сюда из Испании кони так быстры: они словно позаимствовали резвость от ветра-отца. Думаю, найдется немало мужей, каковые были бы рады, если бы их жены нашли себе такой же сквознячок и он охолаживал бы их, пригашая горячечное томление, а не прибегали бы к услугам любовников и не украшали мужнин лоб столь мерзким ветвистым наростом.
Как, однако, странна природа женщины: ей свойственно гореть и еще разжигать пламя; впрочем, это и не диво, ведь как сказала одна испанка: «Que quanto mas me quiero sacar de la braza, tanto mas mi marido me abraza en el brazero» (Чем больше усилий я прикладываю к тому, чтобы удалить угли, тем больше новых углей супруг насыпает в мою жаровню). И гореть им там привольно, ибо от единого слова, от прикосновения или мимолетного влечения они при самой малой оказии легко распаляются, без всякого почтения к мужу. Ибо, по правде говоря, почти каждую девицу или женщину более всего отвращает от решительного шага боязнь надуть себе живот, не наевшись бобов; а замужним этого нечего опасаться: на бедного мужа все спишется и он все покроет. Что же до поминаемых Боккаччо законов чести, запрещающих подобное, — большинству женщин на них плевать, они оправдываются тем, что законы природы более властны; а она ничего зря не делает и столь благородные члены и телесные совершенства дала им для применения, а не для того, чтобы ее дары простаивали впустую; пустоты ведь природа вообще не терпит; и не дело, чтобы пауки вили там свою паутину и приходилось бы с помощью чистого лисьего хвоста ее выметать; тоже еще, добавят они, от длительного постельного безделья заводятся разные болезни, подчас угрожающие жизни, а особенно удушье матки, от которого прежалостно погибают столь многие, среди прочих прекрасные собой добродетельные дамы, — и все из-за злостного воздержания; а лучшее лекарство от оного недуга (так полагают врачи) — телесная близость, желательно с сильными, крепкими и вполне оснащенными для любовных схваток мужчинами. Некоторые же заходят и дальше: они утверждают, что законы, оберегающие достоинство, писаны лишь для тех, кто не одержим любовью или не имеет достойных друзей, — им-то и впрямь вредно и предосудительно расставаться с целомудрием, — например, к таким отношу куртизанок, — тем же, что умеют любить и избрали подходящих спутников, никакой закон не должен запрещать утолять огонь желаний и заливать его надлежащим образом; ведь это все равно что сохранить жизнь просящему — вещь невиннейшая; в ней ни грана варварства либо жестокости, как говорил Ринальдо, упоминаемый мною ранее по поводу рассуждений об удрученной Джиневре. Кстати, знавал я одну вполне благопристойную и высокопоставленную особу, к каковой однажды вошел ее милый друг и застал ее за переводом стансов упомянутого Ринальдо «Una donna deve dunque morire»[68], причем она перелагала их такими прекрасными и ладными французскими стихами (она дала мне потом на них взглянуть), каковых я более ни у кого не читывал; когда же он попросил ее показать написанное, она поставила условие: «Возьмите этот перевод: в нем и вынесенное мною самой себе судебное решение, и приговор, который должен бы вам понравиться, а вам остается лишь его исполнение», — каковое тотчас после прочтения и воспоследовало. А какой приговор! Он превосходит все, вынесенные парижской Судебной палатой! Ариосто украшает жалобы Ринальдо весьма прекрасными доводами; уверяю вас, она ни одного не упустила и самым лучшим образом изобразила на нашем языке — так что перевод преисполняет читателя таким же волнением, как и оригинал; что до ее друга, то он намеревался сохранить ей жизнь и не был неумолим, так что для них обоих время зря не протекало.
Так почему бы женщине, которую природа создала доброй и милосердной, свободно не воспользоваться столь ценным подарком; неужто ей суждено отплачивать неблагодарностью и отвращать от себя дарителя, оспаривая его правоту? Точно так же считала и одна особа, которая, я сам видел, взирая на супруга, прогуливавшегося по зале, не смогла сдержаться и не заметить своему возлюбленному: «Глядите, как он вышагивает! Ведь правда у него внешность доподлинного рогоносца? И так ли уж я чувствительно оскорбила природу, ежели она таковым его создала и ни к чему другому не предназначила?» Смею ли я оспорить ее правоту?
А другая супруга, как я слыхал, жаловалась на то, что ее благоверный плохо к ней относится, ревнует и следит за ней, подозревая, что она наставляет ему рога. «Но и он хорош! — говорила она своему кавалеру. — Ему кажется, что его страсть подобна моей, меж тем как я погашаю его желание, сама и не вспыхнув: там достаточно четырех-пяти капель водички, моя же топка иной глубины; ей нужно поболее: ведь все мы по натуре водолюбивы, словно паучья норка, — чем больше льешь воды, тем быстрее она впитывается — и снова все сухо».
А еще одна нашла не менее прекрасное сравнение, предположив, что со слабым полом происходит то же, что и с куриным племенем: от недостатка воды типун садится на язык — и можно умереть, а потому им надо часто давать пить, вот только обычная вода здесь не подойдет. А третья сравнивала женскую натуру с садом: ему мало дождевой влаги, но потребен и садовник с лейкой — и тогда сад более плодоносен. А четвертая заметила, что хотела бы походить на ревностных хозяек, не доверяющих свое добро лишь одному управляющему, а находящих для сего и других пособников: ведь один может не справиться с его приумножением. Так же рачительно она поступала и с вместилищем страстей, дабы лучше его устроить и пристроить.
А у весьма почтенной дамы, по слухам, был весьма уродливый сердечный друг и как нельзя более пригожий и любезный муж, да и сама она была куда как хороша собой. Ее подруга отчитывала ее за плохой выбор. «Но подумайте, — отвечала та, — ведь чтобы хорошо вспахать земельный надел, нужен не один пахарь; и не всегда на такую работу годны самые красивые и деликатные, их порой превосходят более грубые и крепкие». Другая же, имея безобразного и неуклюжего супруга, избрала и любовника столь же некрасивого и на вопрос подруги заметила: «Это чтобы лучше притерпеться к мужниным изъянам».
Еще одна особа, пустившись в рассуждение о любви и приведя в пример себя и своих подружек, промолвила: «Если бы женщины всегда хранили целомудрие, они бы никогда не научились бояться греха»; и в том оперлась на изречение Гелиогабала, утверждавшего: «Половина жизни должна протечь в добродетели, а вторая — в пороке, иначе в существе, всегда добром или всегда злом, мы не узнаем его противоположных сторон, в которых проявляется его темперамент». Я знавал весьма значительных лиц, согласных с этой максимой. Так, Барба, супруга императора Сигизмунда, уверяла, что пребывать в постоянном целомудрии — удел дур, и весьма порицала дам и девиц, закосневших в чистоте нравов; ибо сама она сделала из сего изречения куда как далеко заведшие ее выводы и проводила жизнь в пирах, танцах, маскарадах и любовных играх, презирая тех, кто ей не подражал, а вдобавок еще укрощал плоть постом и чурался развлечений. Сами можете вообразить, какая жизнь была при дворе императора и такой императрицы, — это для дам и господ, понимающих толк в любви.
А другая, как говорили, вполне порядочная особа с хорошей репутацией, заболев любовной горячкой по вине своего вздыхателя, не желала все положить на волю случая и того маленького куска плоти, что носила между ног, — и все из-за великого закона чести, закона, которому поклонялся ее муж и проповедовал его постулаты супруге; так вот, она стала сохнуть от внутреннего жара и сделалась черствой, тощей, слабой, а ранее была свежей, полной и решительной. Но однажды она вдруг поглядела в зеркало — и все переменилось. «Как, — вскричала она, — как могло случиться, что во цвете лет меня пожирает этакий жалкий супружеский устав и скудоумное желание победить в себе страсть? Зачем мне сохнуть и сходить на нет, стареть и дурнеть до времени; к чему терять блеск красоты, доставлявшей мне всеобщее уважение, привязанность и любовь; с какой стати мне из пышущей телесным здоровьем женщины превращаться в скелет, в живой подарок анатому, довести до того, что меня чураются в порядочном обществе и каждый волен насмехаться и издеваться надо мной? Немедленно же следует с этим покончить и прибегнуть к лекарству, которое в моей власти». Как сказала, так и сделала: удоволила своего поклонника, после чего тотчас к ней вернулись прежняя телесная роскошь и красота; а муж так и не смог уразуметь, какими снадобьями она того добилась, но приписывал все врачам, которых стал расхваливать и почитать более прежнего, ибо ее выздоровление прошло не без пользы и для него.
А еще одна весьма знатная и жизнерадостная особа, не стеснявшаяся в выражениях, сделавшись больна, позвала врача, и тот объяснил ей, что она никогда не поправится, подвергая себя воздержанию. На это она вдруг выпалила: «Ну что ж, так начнемте лечиться». Тотчас она и доктор предались этому занятию и оздоровились оба как душой, так и телом. Однажды она ему сказала: «Мне передали, что все злословят о том, чем мы занимаемся; но мне все едино: что делала, то и буду, коль скоро это помогает моему здоровью». При сем она употребляла известное словцо из лексикона галантных любезников.
Обе эти знатные сеньоры не походили на высоконравственную даму из Памплоны (о коей уже шла речь), описанную королевой Наваррской в «Ста новеллах», каковая, влюбившись без памяти в господина д’Авена, предпочла скрыть свою страсть, не дать ей вырваться из груди и умереть, но сохранить свою честь. Однако по этому поводу я однажды слышал спор нескольких достопочтенных дам и кавалеров. Они утверждали, что в новелле выведена дура, мало заботившаяся о спасении собственной души, поскольку сама себя уморила; хотя в ее силах было изгнать смерть из сердца, и притом с помощью такой малости. Недаром старинная французская поговорка гласит: «От скошенной травы да от прорванной дыры — урон до поры». Да и что за беда? Дело простое, и нечего из-за него скрываться от людей. Разве женщина не ходит после с гордо поднятой головой? И у ней что, на лице написано? Конечно, надо действовать скрытно, затворившись и чтобы никто о том не проведал. Хотелось бы мне знать, много ли вельможных сеньор (ведь именно у них любит поселяться Амур, как говаривала та дама из Памплоны: «Большие ветры бьются в широкие ворота») ходят высоко вздев подбородок, а в любви являют храбрость, достойную Брадаманты или Марфизы. Да и кто наберется наглости спросить их, где они были и что делали? Даже их мужья (по крайней мере, некоторые, как я полагаю) не осмелятся у них о том осведомиться, настолько они умеют придать лицу неприступный вид, а походке — горделивость; но если даже мужья (повторюсь: некоторые) попробуют с ними заговорить об этом или пригрозить им, оскорбить словом или действием — они, считай, люди пропащие: даже если ранее против них не замышлялось ничего дурного, теперь все помыслы обратятся к мести и к стократному возмещению обид. Ведь недаром гласит старинная пословица: «Еще муж на жену не замахнулся, а ее передок уж усмехнулся». Понятно, что названный предмет вожделений ожидает хорошей трапезы от своей владетельницы, каковая, не имея иного орудия мести, воспользуется им как помощником и верным другом, чтобы тот встретил любезного посланца, сколько бы муж ни сторожил ее и ни охранял свое достояние.
Ведь для того чтобы достичь цели, самое верное средство у них — жалобы своим подругам, камеристкам и служанкам, которые вечно готовы подбить их на шалость, залучить им нового дружка, если такового еще нет; а если есть, передать ему, чтобы явился в указанное место, а те будут сторожить, как бы муж не застал врасплох. Обиженные жены так и поступают, они подкупают служанок деньгами, подарками и посулами, а подчас даже заключают с ними договор: из каждых трех визитов милого друга к хозяйке служанка получает половину или хотя бы треть. Хуже, когда хозяйки обманывают прислугу и забирают себе все, оправдываясь, что у дружка больше ничего не осталось, а того, что было, едва хватило им самим, и бедняжки остаются с носом, продолжая стоять на часах и бдительно охранять покой влюбленных; это несправедливо, хотя думаю, что в подобном деле есть резонные доводы «за» и «против»; а когда прелестницы возьмутся их разбирать, они немало хохочут и спорят, ибо на такой суд выносится дело о подлинном плутовстве — утайке заранее оговоренной платы или пенсиона. Но встречаются и такие, кто крепко держит слово и обещание, ничего не утаивая ради верной службы и помощи; как добропорядочные подрядчики в лавках делятся с хозяином либо компаньоном вырученными деньгами, так и предусмотрительные дамы, желающие, чтобы их бдительно, не смыкая глаз, стерегли, должны быть щедры, ибо и сами сторожа подвергают себя опасности и неприятным подвохам случая. Так, известна мне история со служанкой, которую застиг на карауле мужнин дворецкий и, догадавшись, грубо отчитал, говоря, что лучше бы ей быть в спальне хозяйки, а не стоять сводней у ее дверей и что она наносит вред супругу, которого он, разумеется, предупредит. Но потом и он был привлечен на сторону женской половины, для чего пришлось воспользоваться услугами другой камеристки, к которой он был неравнодушен, и кое-какими подарками. Однако дама затаила на него обиду и, воспользовавшись первым подвернувшимся случаем, обвинила его перед мужем, и тот его выгнал.
Известна мне прекрасная и добропорядочная женщина, у которой служанка, пользовавшаяся ее дружбой и большим доверием, занималась подобным делом, к каковому оказалась весьма способна; так что иной раз, видя, что муж дамы надолго отлучился, занятый при дворе или посланный с поручением, она, любуясь своей хозяйкой, и впрямь одной из самых красивых и любезных, приговаривала, одевая ее: «Эх, несчастный человек ваш благоверный! Имеет такую обворожительную жену и не приедет ее проведать, оставляя так подолгу в одиночестве! Ну разве он не заслуживает, чтобы вы понаставили ему рогов? Вы обязаны, и тотчас! Была бы я так же хороша, как вы, уж я бы украсила своего, вздумай он так надолго отлучаться». Можете представить, насколько благожелательный прием находили подобные речи, ведь даже если бы у хозяйки еще не было никого на примете, то и тогда это ей обещало в будущем верную наперсницу и стража.
А иные предприимчивые особы пользуются своими cлужанками, чтобы выгородить любовника и обмануть мужа. Они одалживают этих добрых женщин своим возлюбленным, чтобы те были крепче привязаны и держались всегда поблизости, а сами в случае чего могут объяснить супругу, если тот обнаружит пришельца в неподходящем месте, что тот явился сюда, дабы услужить такой-то или такой-то девице; подобным образом жена может прекрасно выйти из положения, а муж так и ни о чем не догадаться.
Мне был знаком один сановитый вельможа, который, только лишь для того, чтобы выведать любовные секреты некоей знатной принцессы и воспользоваться ими для ее уловления в свои сети, стал любовником придворной дамы из ее окружения.
Много я в своей жизни видывал подобных уловок, но они не сравнятся с той, к коей на моей памяти прибегла одна добропорядочная светская красавица, принимая услуги трех галантных вельможных кавалеров, одного за другим, каковые, оставляя ее, направлялись одаривать любовью весьма и весьма высокого полета особу; причем у нее в опочивальне являли чудеса, достойные великой благодарности: так им шли на пользу наставления и занимательные уроки постельной наперсницы, благодаря которым у них все шло гладко и прелестно; вестимо, для того чтобы подниматься столь высоко, иногда следует не пренебрегать и менее благородными предметами — то же мы можем видеть во всех искусствах и науках.
Сей наперснице оказывалась большая честь, однако она была в нашем мире отнюдь не столь одинока, и, по моим сведениям, немало отличилось тех, кто состоял в свите замужних титулованных особ; например, когда супруг одной из них неожиданно вступил в женские покои, а та в это время читала такую невиннейшую вещь, как записочку от друга сердца, ее компаньонка тихонько перехватила бумагу, проглотила ее целиком, даже не разорвав пополам, — да так, что простодушный муж ничего не заметил, и благо им всем: ведь случись обратное, он был бы с ними весьма суров; а посему знатная прелестница оценила по достоинству оказанную ей услугу и никогда не забывала о ней.
Впрочем, известны мне и дамы, обжегшиеся на том, что слишком доверяли служанкам, а также другие, кому боком вышло то, что они доверялись недостаточно. Так, был случай с весьма уважаемой и привлекательной госпожой, избравшей себе кавалера из самых предприимчивых, мужественных и исполненных всяческих совершенств, какие только могли отыскаться во Франции, и предоставившей ему для удовольствия и наслаждения свое изящное тело. Она ни в коем случае не желала посвятить в любовные дела служанок и назначала свидания на стороне. Нанимая для этого домик, она оговорила, что в спальне оставят лишь одну кровать, а служанки станут спать в прихожей. Так и было исполнено. А еще одно удобство ей предоставили, того даже не желая: в двери была пропилена выемка, чтобы кошка могла спокойно проходить, когда та заперта. Обычно ее загораживали тонкой досочкой, а ежели кто толкал оную дверь, досочка падала и производила шум — значит, можно было загодя затаиться. Но одна из служанок, догадываясь, что дыма без огня не бывает, и, в сердцах, негодуя, что хозяйка вдруг перестала ей доверять — хотя ранее именно ей из всего штата выбалтывала свои маленькие тайны и выказывала особое расположение, — решилась притаиться у дверей спальни и все разузнать. Оттуда до нее донесся приглушенный лепет, но он не походил на обычное чтение в постели (а до того дама читывала перед сном, при огоньке свечи). Любопытство служанки разгорелось еще пуще, а тут помог случай: в ее комнату проник молодой котище; итак, она вместе с подружками излавливает его и сует в дверную выемку; тот, конечно, опрокидывает дощечку — и производит шум. Не надо сомневаться, что воркующая парочка, с ушками на макушке, тотчас встрепенулась, соскочила с кровати и убедилась, при свете факела и свечи, что лишь кот, вошедший к ним, опрокинул загородку. Не помышляя о ней более — тем паче что стояла глубокая ночь и все, по их разумению, давно спали, — они снова улеглись, оставив открытой дыру под дверью, чтобы кот мог свободно выйти, ибо не желали оставлять его у себя до утра. Тут названной служанке и ее товаркам представилась оказия собственными глазами увидеть все и более того; они вскорости уведомили о своем открытии супруга, отчего любовник погиб, а дама не убереглась от позора. Вот чем могут обернуться пренебрежение и недоверие к тем, кто вам служит, но не меньшее зло способна породить чрезмерная доверчивость, ибо при мне поминали одного вельможу, каковой заточил у себя всех камеристок своей жены и морил их голодом, пока они не выложили ему все о любовных безумствах его любезной половины. И он, разумеется, с большим шумом положил ее радостям предел. А посоветовала ему так поступить одна его приятельница, имя которой мне произносить неудобно, имевшая зуб на его жену, но Всевышний покарал ее потом.
Перед тем как перейти к иным предметам, скажу лишь, что ежели желательно быстро вытянуть какие-либо знатные и дорогие подачки, то ничего нет удобнее замужних женщин, поскольку они владеют даром добычливости и способны провести самых проницательных и высокопоставленных мужей. Но о сем много сказано в главе о рогоносцах и их женах; там изложено достаточно забавных историй, чтобы здесь их более не умножать.
Засим, следуя по стопам Боккаччо — нашего вожатого в сих рассуждениях, — перехожу к девицам, по естеству своему, разумеется, более застенчивым и боязливым — особенно спервоначала — и не осмеливающимся вверить кому попало свое сокровище, следуя постоянным внушениям и наставлениям отцов и матерей, братьев, родственников и наставниц, а также из страха перед их жестокими угрозами; так что, даже испытывая глубочайшую в мире приязнь, они отмахиваются от нее как могут, особенно не доверяя собственному зловредному животу, способному вскорости их обличить, и сожалея об упущенных сладких кусочках. Но не у всех подобная осмотрительность в крови; есть и другие, что, замкнув зрение и слух, отбросив понятные опасения, смело выступают навстречу страсти; притом не с робко опущенной, а с гордо вздернутой головкой — но тем самым подвергают себя немалому риску, ибо позор совращенной девицы велик и в тысячу раз превосходит горький жребий разоблаченной супруги либо вдовы: здесь речь идет о потерянной несравненной драгоценности и о том, что теперь на нее будут показывать пальцем, шикать и изводить; она упустит случай сделать подходящую партию, хотя находится немало проходимцев, согласных — по уговору или под влиянием случая, из расчета либо по неведению, а то и но принуждению — броситься в ноги подобным созданиям с предложением руки, ибо хоть и с пятном, а все ж они еще приятны.
Знавал я многих, прошедших этот прискорбный путь; а одна весьма предосудительно понесла от могущественного вельможи и не скрыла своих родов, не убралась для них от глаз света, а когда все обнаружилось, отвечала не иначе как: «А что мне было делать? Меня не за что винить, ни за проступок, ни за податливость плоти, лишь за малую предусмотрительность; ведь, будь я половчей и более осведомлена, как большинство моих подружек, делавших то же, что и я, но сумевших либо избавиться от плода, либо утаить роды, я не была бы теперь в такой тягости и никто ничего бы не узнал». За подобные слова ее подружки очень ее невзлюбили и ее покровительница лишила бедняжку права себя лицезреть; хотя, надо сказать, именно эта дама и потребовала от несчастной девицы повиновения упомянутому вельможе, ибо сама добивалась его симпатии и желала завоевать ее. Нашей же бедняжке ничто не помешало найти потом очень выгодную партию, и от этого брака получилось презнаменитое потомство. Вот почему повторю: будь она похитрее, как ее подружки и прочие, с ней бы ничего не стряслось; ведь на своем веку я повидал девиц, в искусности и хитроумии не уступавших не только замужним матронам, но и прожженным сводням, не довольствующимся собственным имением, но точащим зубы на добро ближнего.
Одна из девиц при нашем дворе сочинила и поставила прекрасную комедию под названием «Рай любви» на сцене дворца Пти-Бурбон, где ее исполнили при закрытых дверях и не было никого, кроме актеров и актрис, сделавшихся одновременно и комедиантами и зрителями. Те, кто слышал эту историю, хорошо меня поймут. Участвовало в ней шесть персонажей: трое мужчин и три женщины: одним из них был принц, влюбленный в свою даму — тоже высокорожденную, но не столь благородных кровей, — что, однако, не ослабляло его страсти; вторым — сеньор, увивавшийся за прелестницей, богато одаренной предками и природой; а третьим — дворянин, ухаживавший за девицей и в конце концов женившийся на ней, ибо, при всей своей легкомысленности, она сумела сыграть свою роль не хуже прочих. Обычно автор комедии играет в ней или предваряет ее, читая пролог. Так сделала и наша девица, при всей своей невинности лицедействовавшая не хуже, а быть может и лучше, замужних. Она ведь повидала свет не только у своего порога, или, как говорят испанцы, была rafinada en Segovia (получила выделку в Сеговии), что в Испании звучит как поговорка, ибо лучшее полотно там доводят до совершенства именно в этой провинции.
Случалось, многие девицы, будучи любовными наперсницами или служанками своих покровительниц, не менее последних желали отведать от сладкого куска. Притом сиятельные дамы обычно становятся рабынями этих девиц, опасаясь, как бы те не раскрыли тайны их похождений, как я уже говорил ранее. А от одной девицы мне довелось услышать, что большая глупость для несведущих в науке страсти связывать свое достоинство с тем, на чем они сидят; притом глупость тут двоякого рода: одни сторонятся игры чувств, не видя в ней ничего, кроме позора, — меж тем как скрытность в любви все оправдывает и покрывает; другие, недостойные обретаться в высшем свете, не знают искусства избежать неприятностей.
Одна испанская сеньора, беспокоясь, как бы насилие первой брачной ночи не внушило ее дочери отвращения, провожая ее к молодому супругу, убеждала, что ничего страшного не случится, большой боли не будет и она сама от всего сердца хотела бы оказаться на месте дочери, чтобы ей все как следует растолковать, на что та ей отвечала: «Bezo las manos, senora madr?, de tal merced, que bien la tomare yo por mi» (Благодарю, матушка, за столь добрую услугу, но с этим я справлюсь и сама).
А еще рассказывали об одной пригожей наследнице весьма высокого титула, вовсе не отказывавшей себе в неких удовольствиях, каковую стали прочить замуж в Испанию. Услыхав об этом, один из ее самых потаенных дружков весело заметил, что весьма удивлен, зачем ей, так основательно освоившей навигацию в странах восхода, отправляться на закат (Испания-то на западе!). Она же ему отвечала: «Слыхала я от моряков, повидавших свет, что плаванье по левантийским водам очаровательно и очень приятно; здесь я всегда пользовалась буссолью, с коей не расстаюсь, там же она поможет мне, отплыв с заката, отправиться прямехонько на восход». Хорошие толкователи смогут прояснить смысл сей аллегории и разгадать ее без моих изъяснений. Я же предоставляю вам догадаться, сколь часто благонравная эта прелестница читала часослов.
Другая, чье имя мне называли, слушая про чудеса города Венеции — о странных его обычаях, о свободе, царящей там и одинаковой для всех, вплоть до потаскушек и куртизанок, — воскликнула, обращаясь к подружкам: «Ах, бог ты мой! Хорошо бы отослать туда всю нашу наличность банковским письмом и пожить там столь привольной жизнью, до которой всем прочим так далеко, даже если они будут править всем миром!» Вот забавное и жизнерадостное пожелание. И действительно: думаю, тем, кто хочет вести подобную жизнь, нигде так не привольно, как там.
Нравится мне также и пожелание, сделанное в далеком прошлом некой госпожой, попросившей несчастного, освобожденного из турецкого рабства, рассказать о жизни невольников-христиан и выслушавшей долгий перечень всякого рода жестокостей. Тогда она решилась спросить его, как же там поступают с пленницами. «Увы, сударыня, — воскликнул он, — они им делают это самое, пока те не отдадут Богу душу». — «Да будет Господу угодно, — откликнулась она, — чтобы мне был уготован, по вере моей, столь же мученический конец!»
A однажды собрались вместе три высокопоставленные особы, одна из которых пребывала еще в девичестве, и у них тоже речь зашла о пожеланиях. Первая сказала: «Мне бы хотелось иметь такую яблоню, на которой росло бы столько же золотых яблок, сколько бывает обычных». Другая: «Моя мечта — иметь луг, где появилось бы столько драгоценных каменьев, сколько цветов». Третья же, невинная дева, всех перещеголяла: «Мне было бы желательно получить голубятню, где каждое гнездо приносило бы не меньше, чем то, что посреди некой дамы, фаворитки такого-то короля (об именах умолчу), но хорошо бы, чтобы в мое гнездышко залетало еще больше голубков, чем в ее».
Описанные мною женщины вовсе не походят на ту, о коей говорится в истории Испании. Однажды, когда великий Альфонс, король Арагона, торжественно въезжал в Сарагосу, она бросилась перед ним на колени и взмолилась о правосудии. Когда король пожелал ее выслушать, она попросила позволения поговорить с ним поодаль от посторонних ушей; а получив на то согласие, пожаловалась на мужа, каковой возлегает с ней по тридцать два раза — и днем и ночью, — не давая ей ни отдыха, ни срока. Король послал за супругом и от него узнал, что все правда и нет в том ничего предосудительного, поскольку она — его жена; по сему поводу собрался королевский совет, на котором король постановил и приказал супругу приступать к дражайшей половине лишь по шесть раз на дню, при сем немало восхитившись любовным жаром этого человека, равно как и холодной сдержанностью супруги, которая, идя против естественной склонности всех прочих жен (так написано в той истории), с молитвенно сложенными руками вымаливающих у своих супругов и всех прочих как можно более положенного и терпящих подлинные муки, когда принадлежащее им перепадает кому-то другому.
В свою очередь, эта история отнюдь не схожа с той, что рассказывают про одну девицу из хорошего дома, каковая наутро после свадьбы, повествуя подружкам и наперсницам о происшествиях первой ночи, плакалась. «Как! — восклицала она. — И только-то? Ведь многие из вас рассказывали об этом по-иному, да и прочие тоже; не говоря уж о мужчинах, из коих много любезных и отважных, обещающих золотые горы и все чудеса света, говорили совсем о другом. А этот человек (она подразумевала супруга-молодожена), столько разглагольствовавший о своей любви и доблести, о турнирных подвигах, из последних совершил лишь четыре; но так же как при игре в кольцо трижды скачут ради выигрыша и лишь в четвертый раз — в честь дамы, так и тут он делал между скачками более длинные передышки, нежели вчера между танцами на большом балу». Судите сами, сколь огорчила бедняжку такая малость: ей бы дюжину! Но, увы, не все схожи с беспримерным испанцем.
Вот так-то они издеваются над мужьями. Здесь уместно вспомнить об одной из подобных дев, испугавшейся в вечер первой брачной ночи приставшего к ней мужа и сделавшейся рассеянной и несговорчивой. Но он догадался ей пригрозить, что, стоит ему воспользоваться своим самым большим кинжалом, все станет по-другому и крика будет больше; она испугалась одного вида кинжала в ножнах и сдалась; однако к утру страх как рукой сняло, и в следующий раз она, не удовольствовавшись малым, спросила, где же тот, большой, коим ее недавно стращали? На что супруг объяснил, что другого в заводе у него нет, — то была шутка, и ей предстоит довольствоваться тем, что осталось. Она даже расплакалась. «Как можно, — говорила она, — так насмехаться над бедными доверчивыми девицами?» Не знаю, следует ли такую называть простодушной и глупенькой или хитроумной и предприимчивой, уже изведавшей во всем толк. Пусть решат любители тонких разграничений.
Попроще оказалась другая молодая особа: она пожаловалась правосудию, что какой-то любезник взял ее силой, а когда допрошенный виновник оправдывался, сказав: «Милостивые государи, спросите у нее, правда ли, что она сама взяла мой предмет в свою руку и вложила куда следует», — откликнулась словами: «Судари, а что мне было делать? Ведь после того как он уложил меня и раздел, он принялся тыкать этим предметом, твердым как палка, прямо мне в живот, и пребольно так, что я испугалась, как бы он не сделал там дыру. Черт возьми! Тут я и схватила его и направила туда, где дыра уже была!» Простодушна ли сия особа или развратна, судить не берусь.
А вот еще два рассказа о замужних женщинах-простушках, подобных только что описанным, либо хитроумных — это как вам заблагорассудится. Один — об известной мне даме, весьма недурной собою и оттого всем желанной. Однажды к ней с любовными предложениями приступил благороднейший принц, страстно ее возжелавший, и обещал ей большое содержание и все, что ей угодно: почести и богатства для нее и ее мужа; она же весьма снисходительно склонила слух к таким сладостным предложениям, однако не пожелала сдаться с первого раза, но, как простодушная и несведущая молодая жена, мало что видавшая в свете, поведала обо всем мужу, спрашивая, что ей делать. Тот аж вскипел: «Да ничего, друг мой! Господь Вседержитель! Что вы намереваетесь предпринять и о чем со мной толкуете? О бесчестном и бесстыдном сговоре, непоправимо пагубном и для вас, и для меня». — «Ах, но сударь! — услышал он в ответ. — Ведь вы вознесетесь достаточно высоко и я тоже, чтобы стать недостижимыми для хулы…» В конце концов муж не произнес одобрительных слов, но его более храбрая и ловкая половина не захотела потерять своих выгод и получила желаемое и с принцем, и, позднее, с другими, оставив глупенькое простодушие. Рассказывавший мне слыхал это от самого принца, как и то, что тот пребольно укорял свою возлюбленную, говоря, что о подобных вещах не следует советоваться с мужем и при его дворе советы дают совсем другие люди.
Столь же непосредственно поступила еще одна милая особа, выслушав однажды предложение некоего дворянина, готового, по его словам, служить ей вечно. Разговор этот он вел в двух шагах от ее собственного мужа, каковой как раз беседовал с другой дамой; однако же, не стесняемый ничем, любезник выхватил своего ястребка, а если выражаться яснее — орудие страсти, та же, приняв его в руку и довольно крепко сжав, обратилась к супругу со словами: «Дражайший мой муженек, посмотрите-ка, какой прекрасный подарок предложил мне сей достопочтенный кавалер. Ответьте же, должна ли я его принять?» Бедный дворянин, пораженный оборотом дела, отшатнулся, его ястребок так резво выпорхнул из цепких пальцев, что острый бриллиант на ее перстне раскроил его вдоль, да так, что незадачливый повеса чуть было потом не потерял его совсем и претерпел страшные муки, грозившие его жизни; пока же он устремился к двери, закапав всю залу кровью. Однако муж не бросился за ним, дабы нанести ему еще большее оскорбление, ибо его несказанно развеселили и простота его благоверной, и прекрасный подарок, повлекший немедленное наказание.
А еще да будет мне разрешено представить вам рассказик из деревенского обихода, по-моему вовсе недурной: тамошняя девка, которую со всем почетом вели в церковь под барабан и флейту, вдруг завидела своего дружка детских игр и ни с того ни с сего крикнула ему: «Прощай, Пьер (так звали ее милого), тебе со мной больше этим не заниматься! Моя мать меня запродала». Ее наивность здесь не вызывает сомнений, как и искренность сожалений о прошлом.
Коль скоро мы снизошли до деревни, вот еще история. Красивая девка отправилась на рынок продать меру дров. Ее все спрашивали, почем они, она по привычке назначала больше истинной цены и слышала в ответ: «Получишь столько и еще палку в придачу», на что возражала: «Что уж впустую такие слова говорить: давно бы заплатили столько, так уж имели бы и то и другое».
Но тут простые натуры (а их можно встретить немало) никоим образом не похожи на придворных чаровниц, существ более двойственных и утонченных, вовсе не спрашивающих мужнина совета в подобных делах и тем более никому не показывающих то, что им предлагают в дар.
В Испании я слыхал историю об одной девице, рассмеявшейся, когда в первую брачную ночь ее муж, как ни старался, не мог взять крепость и лишь причинил себе самому урон и сдался, а красавица, отсмеявшись, молвила: «Senor, bien es razon que seays martyr, pues que io soy virgen, mas pues que io tomo la paciencia, bien la podeys tomar» (Сеньор, вы страдаете не напрасно, поскольку я невинна, но не бойтесь: я дотерплю, пока вы не одержите победу). Если обычно мужья подсмеиваются над своими сужеными в такую ночь, то эта страстотерпица поступила так же, и была права, как многие, успевшие загодя разузнать все об этом, расспросив подруг, или же сами догадались и заподозрили, сколь труден, долог и тяжек сей высший миг в преддверие наслаждений.
А другая испанка после брачной ночи, описывая достоинства супруга, перечислила их множество за одним исключением: «que no era buen contador aritmetico, porque no sabia rnultiplicar» (он слишком слаб в арифметике и не умеет умножать).
Некоторая весьма благовоспитанная девица из хорошей семьи, о которой я знал и слышал, в начале свадебной ночи, когда у всех ушки на макушке, на вопрос мужа после первого приступа, желает ли она продолжения, довольно громко ответила: «Как вам будет угодно, сударь». Можно понять, что после подобных слов любвеобильный супруг от удивления долго чесал у себя в затылке.
Девы, способные в первую же ночь так озадачить мужа, могут внушить ему сомнение в том, первым ли он пускается в плавание по этой реке и будет ли здесь последним; ведь нельзя сомневаться: кто в поте лица не роет рудничный ход на своей земле, тому носить рога; ибо, как гласит старинная французская пословица, «кто ее не удоволит, пусть сам себе обед готовит». Вместе с тем, если женщина вытягивает из мужа все, что он имеет, она способна его уморить, хотя еще предки наши говаривали: «Нечего тянуть из дружка, сколько сможешь, позволь ему оставить себе чуток; из благоверного же вытягивай все до мозга костей». О том же поется и в испанской песенке: «Que el primera pensamiento de la muger, luego que es casada, es de embiudarse» (Первая мысль замужней, как овдоветь быстрей). Об этом, смею надеяться, мечтают не все, но многие.