РАССУЖДЕНИЕ ПЯТОЕ: О склонности прекрасных и достойнейших дам питать любовь к мужам доблестным, а храбрых мужей — обожать смелых дам
РАССУЖДЕНИЕ ПЯТОЕ:
О склонности прекрасных и достойнейших дам питать любовь к мужам доблестным, а храбрых мужей — обожать смелых дам
Не случалось такого, чтобы прекрасные и достойные женщины — пусть по самой натуре робкие и застенчивые — не влюблялись в отважных воинственных мужчин, ибо воинская доблесть почитается столь неоспоримой добродетелью, что не любить за нее невозможно. Как удивительно это — влюбляться в свою противоположность наперекор собственной природе! И вот красноречивое доказательство: Венера, почитавшаяся некогда богинею любви, вежества и тонкого обращения, могла бы, казалось, на небесах либо на пирах Юпитера отыскать самого изысканного и прекрасного возлюбленного, когда ей пришла охота наставить рога своему простодушному супругу Вулкану, но избрала не самого утонченного, раздушенного и припомаженного из всех, а затеяла интрижку с Марсом, богом войны и победы; невзирая на то что он вечно измаран пылью и грязью сражений, что потом от него разит крепче, чем от иного придворного угодника духами; хуже того — подчас, спеша с поля битвы, чтобы возлечь с ней, весь забрызганный своей и чужою кровью, он и не помышлял перед тем привести себя в надлежащий вид и умаститься благовониями.
Благородная и прекрасная царица Пентесилея прослышала о невиданной доблести отважного Гектора, о его воинских подвигах у стен Трои, оборонявшейся против греков, — и молва эта воспламенила ее; она возмечтала иметь от него детей — сиречь дочерей, каковые могли бы наследовать ее престол, — явилась к нему под Трою; увидав же его, восхитилась сим зрелищем и сделала все, чтобы снискать его милость не только боевым своим пылом, но и весьма редкостной красотой; стоило Гектору выступить против врагов, как она пускалась в битву рядом с ним и даже впереди него — там, где жарче всего вскипало сражение; а посему, как говорят, ее несравненная храбрость и искусность в схватке так пленяли великого воина, что он подчас отодвигался в сторонку и замирал в самой гуще сражающихся, дабы вполне насладиться созерцанием доблестной царицы, сеющей гибель вокруг себя.
Нетрудно вообразить, сколь превосходен был бы плод их страсти, если бы они преуспели в этом. Однако им недолго привелось любоваться друг другом, ибо она, чтобы еще больше понравиться властелину своего сердца, так часто и безрассудно пускалась в самую гущу нападавших, что однажды погибла в кровопролитнейшей из схваток. При всем том некоторые, напротив, утверждают, будто ей не удалось, прибыв в Трою, повидать Гектора, погибшего ранее; узнав об этой утрате, царица, как говорят, была столь поражена и удручена тем, что не сможет насладиться лицезрением героя, за которым так долго охотилась, разыскивая по всему свету, что по собственной воле сгубила себя в самых отчаянных и кровавых битвах и умерла, не желая жить без предмета своего влечения, избранного средь достойнейших.
Так же поступила и Фалестрида, другая царица амазонок: она пересекла целую страну, проделав очень длинный путь, ведомая желанием увидеть Александра Великого, чтимого во всех землях, и попросить его из милости или по взаимной склонности (ах, благословенны времена, когда еще любили и дарили любовь по взаимной склонности!) разделить с нею ложе — чтобы получить отпрыск от столь великолепного и благородного побега. Александр уступил ее просьбе, а не сделай он этого — его должно было бы счесть человеком пресыщенным и испорченным; ибо упомянутая венценосная особа была столь же прекрасна, сколь храбра. Квинт Курций, Павел Орозий и Юстин уверяют, что она прибыла к Александру со свитой из трех сотен дам, так изящно державшихся на лошадях и так ловко обращавшихся со своим оружием, что одно удовольствие было на них смотреть. Царица в глубоком поклоне склонилась перед Александром, а тот принял ее с великими почестями и провел с ней тринадцать дней и тринадцать ночей, потакая всем ее желаниям и прихотям; не переставая притом повторять, что если она родит дочь, то да хранит ее сама как зеницу ока, а ежели сына — пусть пошлет его к нему (ибо знал о ее истовой ненависти к мужскому полу и о том, что амазонки некогда — сразу после того, как умертвили собственных мужей, — издали законы, в согласии с которыми над ними не стало мужчин-военачальников и повелителей).
Можно не сомневаться, что прибывшие с нею дамы и их оруженосицы, в подражание своей предводительнице, поступили подобным же образом и для продолжения рода избрали себе по своим достоинствам доблестных мужей Александровой свиты.
Обольстительная и высокородная Камилла, беспорочная девица, верно служившая своей покровительнице Диане, что охотилась в рощах и лесах, прослышав об отваге Турна в его единоборстве со столь же доблестным Энеем и узнав, как прискорбен жребий героя, в сердце своем приняла его сторону и отправилась к нему, захватив лишь трех из своих почтенных подруг, бывших ее ближайшими наперсницами, а к тому же искусницами и затейницами в любовных забавах, что нередки промеж воительниц древности (к чести этих дам, они не переставали ублажать свою госпожу везде, где бы она ни была, как сказано у Вергилия в его «Энеидах»; а звали одну из них Армейя, что означает «дева-воительница», другую — Туллия, третью же, ловко владевшую и копьем и дротиком, — Тарпея, и все они, надо сказать, были италийки).
Итак, Камилла, возглавив сей прекрасный маленький отряд (ведь говорят же: хоть мал, да удал и пригож), явилась к Турну, каковой весьма восхитился, воздав должное и прелестям своей гостьи, и ее отважной помощи в его ратных делах; она же столь часто выходила на битву вместе с храбрыми троянцами, что, к немалой горести Турна, обрела там свою погибель. Вот как великодушные и прекрасные девы, избирая смелых и доблестных воинов, помогали им в подвигах на поле брани.
А что иное, нежели бесстрашие Энея, вложило, если верить Вергилию, столь пылкую страсть в грудь бедной Дидоны? Ведь после того как она пожелала узнать о сражениях, разорении и разрушении Трои и он, множа собственные горести подобными воспоминаниями, поведал ей об этом — не забыв упомянуть и о своих победах, — та, не упустив из виду, сколь он отмечен воинским гением, тотчас открылась своей сестре Анне в любви к нему. Самыми проникновенными и важными в ее устах были слова: «Ах, сестра моя, что за гость явился ко мне! Как он хорош собой и сколь милы моему сердцу его неукротимый дух и воинственность в поединках и битвах! Твердо верую, что происходит он из племени богов, поскольку сердца храбрецов от природы робки». Таковы были ее слова. И поверьте, она пленилась им не только потому, что сама была благородна и отважна и душевная склонность подвигала ее любить свое подобие, но и в надежде воспользоваться его услугами, если придет такая нужда. Однако презренный обманул ее и покинул, хотя был не вправе совершить подобную низость по отношению к даме, отдавшей сердце отверженному чужестранцу.
Боккаччо в своей книге «О несчастьях знаменитых людей» поведал нам о некой герцогине Фурлийской, по имени Ромильда; она лишилась мужа, а также и всех земель и владений; притом Кокан, король аваров, отнявший их у нее, осадил ее поместье. Так вот, однажды, когда он приблизился к фурлийским стенам, дабы обозреть их, Ромильда, стоявшая у зубцов башни, заметила его и залюбовалась им; долго она восхищалась, как он красив на великолепном коне и в роскошных доспехах, как храбро бьется, подвергая себя опасности, словно последнего из своих воинов, — и безрассудно влюбилась, позабыв и простив ему поединок с мужем, разорение и осаду. Она послала к нему гонца, передав с ним, что готова отдать поместье в тот самый день, когда он возьмет ее в жены. Король Кокан поймал ее на слове. И вот наступил условленный день, она облачилась в самые роскошные наряды, сделавшие ее, при всей ее недюжинной красоте, еще прекраснее, и пришла в лагерь короля, чтобы заключить брак. Тот, дабы никто не упрекнул его в измене данному слову, всю ночь ублажал распаленную страстью герцогиню. А на следующее утро, поднявшись с постели, призвал дюжину аваров-солдат из своего войска, известных своей жестокостью и силой, и передал им Ромильду, приказав по очереди заниматься с нею любовью, сколько им заблагорассудится. После того как они хорошенько потрудились день и ночь, Кокан послал за женщиной, стал упрекать ее в похоти и грубо поносить, а под конец повелел посадить ее на кол через срамное место, отчего она и умерла. Поступил он, конечно, жестоко и по-варварски; за столь благородную смелость знатной дамы к ней следовало отнестись галантно и с любовью, коей она достойна! Однако женщины должны всегда помнить подобные вещи, поскольку храбрецам — так приученным убивать, фехтовать и крушить все на своем пути — иногда случается быть жестокосердными и перед дамами. Однако не всех Бог создал таковыми; некоторые, коль скоро благородная особа окажет им честь, одарив своей любовью, приберегают кровожадные безумства для часа бранной потехи, а в домашних покоях приучаются быть добропорядочными и обходительными.
Среди «Трагических историй» Банделло есть одна, которая кажется мне самой красивой из когда-либо читанных; и повествует она о том, как герцогиня Савойская однажды, выходя из ворот города Турина, услышала слова испанской монахини, шедшей в Лоретто во исполнение обета; та воскликнула, что, если бы столь обворожительная и знатная особа вышла замуж за ее брата — прекрасного и отважного сеньора де Мендосу, — можно было бы объявить повсюду, что брак объединил самых великолепных высокородных персон. Герцогиня, хорошо понимавшая по-испански, запечатлела в своей душе речь монахини — и в ее сердце зародилась любовь. Она воспламенилась такой страстью, что замыслила ложное паломничество к святому Иакову Кампостельскому — на деле же затем, чтобы увидеть своего возлюбленного и больше узнать о нем. Добравшись до Испании, она направила стопы к дому сеньора де Мендосы, смогла в свое удовольствие налюбоваться им и решила, что вправду избрала прекрасный предмет для своих воздыханий. А дело было еще и в том, что сестра сеньора де Мендосы, сопровождавшая герцогиню, предупредила брата, что за прекрасная и благородная гостья явилась к нему, — посему он не преминул показать себя с лучшей стороны, появился перед ней на статном испанском скакуне и был столь обходительным, что мнимая богомолка — удостоверясь в справедливости похвал, расточаемых ему молвою, — еще крепче полюбила его и за красоту, и за мужественную, благородную осанку, каковую она ценила не менее прочих добродетелей и совершенств; ибо предчувствовала, что благородство его души окажется весьма не лишним в будущем, когда ей придется стерпеть ложный навет графа Панкальера, усомнившегося в ее чистоте. При всем том — хотя она нашла его смелым и предприимчивым в воинской науке — он оказал себя неловким в любви; при ней он держался холодно, почтительно, не решаясь на осаду ее сердца пламенными речами, а жаль: это бы ей понравилось более всего — ведь именно за такими усладами она и пускалась в путь. Вот почему, сочтя его почтительную сдержанность любовной трусостью, она, разочарованная, назавтра же отправилась восвояси, не испытав должного удовольствия.
Как видно, подчас дамы столь же пылко привечают отважных в любовной науке, сколь и в воинской, и не потому, что желают, чтобы те были слишком дерзкими и непочтительными, неукротимыми и глупыми, как многие известные мне люди, — нет, здесь потребен medium[50].
Я знавал многих, кто упустил счастливый случай только лишь из сугубой почтительности, и мог бы припомнить сколько угодно поучительных историй об этом, но опасаюсь, что они заведут меня в сторону, и потому поведаю о них в ином месте; а пока ограничусь единственной.
Слышал я, что однажды некая дама, притом из красивейших, прознав о доблестях одного молодого принца, уже одержавшего победу в двух баталиях и особо прославившегося своими воинскими подвигами, страстно за-хотела его увидеть и ради этого, изобретя какой-то предлог, о котором мне не ведомо, отправилась в провинцию, где он тогда пребывал. Что есть невозможного для смелого и любящего сердца? Она видит его — и в свое удовольствие наслаждается этим зрелищем, поскольку он загодя выезжает далеко навстречу ей и встречает ее со всеми возможными и невозможными знаками почтительности, достойными столь блистательной и высокорожденной особы. В этом, как утверждают некоторые, он даже слишком преуспел: приключилось то же, что было меж сеньором де Мендосой и герцогиней Савойской; здесь также чрезмерная вежливость и скромность породили подобное же неудовольствие и разочарование. И она отправилась назад с теми же притязаниями, с какими прибыла. Весьма вероятно, что, ограничившись малым, он лишь потерял время, и она не подчинилась его прихоти; как бы то ни было, делу это не помогло, хотя оба вышли из положения с немалым достоинством и заслужили всеобщее уважение.
Так чему же послужит предприимчивая дерзость, ежели она не окажет себя равно в боевом деле и амурных приключениях? Ведь бранная и любовная потехи сродни друг другу и пользуются одинаковым почетом; как сказано У древнего поэта: «Всякий возлюбленный — воин; и Купидон, подобно Марсу, располагает своими укреплениями и оружием». Господин де Ронсар сочинил по этому поводу красивый сонет в первой книжке своих «Любовных стихов».
Итак, желая еще раз возвратиться к тому, с каким интересом относятся нежные особы к благородным и отважным мужам, приведу то, что слыхал о беседе ныне царствующей королевы Английской Елизаветы с великим приором Франции из Лотарингского дома и господином д’Амвилем, ныне известным под именем коннетабля де Монморанси. Перебирая за ужином достойные добродетели, все стали хвалить покойного монарха Генриха II за его великодушие и доблесть как на поле брани, так и в миру. И тут ее величество назвала его «весьма воинственным» во всех деяниях. Королева Англии присовокупила, что, не погибни он так рано, она бы исполнила свое намерение посетить сего короля в его владениях и даже повелела приготовить галеры для путешествия во Францию, чтобы собственноручно заключить договор о мире и верности. «Это, наконец, было одним из моих желаний, — заключила государыня, — повидать его; думаю, и он сам не отказал бы мне в этом. Ведь мне по нраву мужественные люди, и меня рассердило, что смерть похитила столь храброго короля, по крайней мере до того, как я смогла с ним встретиться».
Та же королева спустя некоторое время, услышав столько хорошего о господине де Немуре — о его достоинствах и совершенствах, — захотела разузнать о нем у ныне покойного господина де Рандана, когда король Франциск II послал его в Шотландию заключать мир под Малым Лейтом, который был осажден. И господин де Рандан поведал ей о его великих добродетелях и доблести; а поскольку посол столь же хорошо разбирался в делах любовных, как и в военной науке, он распознал в лице государыни искорку любви и сердечного расположения и разжег в ней желание увидеть Немура воочию. Не желая останавливаться на уже проторенной дорожке, он взял у нее слово, что ежели Немур явится, его примут охотно и радушно, а из этого заключил, что дело может окончиться свадьбой.
Управившись с поручением, он поспешил ко двору и в подробностях описал свою беседу королю и господину де Немуру. Король настоял на том, чтобы господин де Немур прислушался к сим словам, что тот и сделал с отменным удовольствием, ибо это обещало ему получить столь великие владения через союз с такой красивой, добродетельной и благородной королевой.
Дело сразу разгорелось; на немалые средства, выданные королем, он приготовился основательно, не жалея денег: ливреи, наряды, лошади, оружие были выбраны самого лучшего свойства и не скупясь, ничего не упустили — я сам тому свидетель. Все было готово, чтобы предстать пред очи прекрасной монархини, а сопровождать жениха стремились самые блистательные кавалеры французского двора, что побудило королевского шута Греффье написать, будто за море навострился «весь цвет нашего дворянского чертополоха», и этим уколоть легкомысленную придворную молодь.
Меж тем господин де Линьероль, весьма ловкий и обходительный человек, в те времена пользовавшийся покровительством господина де Немура, был отправлен к упомянутой королеве и возвратился с прекрасным и достойным ответом, в котором монархиня выражала свое удовольствие и торопила с приездом. И помнится мне, что при дворе уже считали этот брак делом решенным, но затем вдруг помолвка расстроилась — все так и остались ни с чем, при больших тратах, оказавшихся бесполезными и напрасными.
А я бы лишь прибавил, что тот французский вельможа, от коего и зависел этот разрыв, был, возможно, одержим иными любовными увлечениями и не смог вырваться из их плена, ибо он слыл столь совершенным во всем — молва признавала за ним безусловное первенство и в доблести, и в прочих добродетелях, — что дамы преследовали его по пятам; и на моих глазах немало ловких обольстительниц или непорочных девиц были готовы пожертвовать ради него своим обетом целомудрия.
В «Ста новеллах» Маргариты, королевы Наваррской, мы найдем удивительную историю некой дамы из Милана, уступившей покойному господину де Бонниве, что стал потом адмиралом Франции, когда он домогался от нее любви. В ту ночь названная особа созвала служанок с обнаженными шпагами, чтобы они устроили шум в прихожей, лишь только француз соберется укладываться в постель; те все исполнили по слову хозяйки; она же, приняв испуганный вид, запричитала, что теперь ей конец; там, снаружи, ее грозные братья — и ему надлежит поскорей забраться под кровать или укрыться за занавесью. Однако господин де Бонниве не устрашился; одну руку он замотал плащом, другой сжал рукоять шпаги и сказал; «Где эти достойные братья, что вздумали меня напугать или навредить мне? Когда они увидят меня — они не осмелятся взглянуть даже на кончик моей шпаги». С тем он распахнул дверь и вышел, готовый к схватке, но увидел лишь женщин, дотоле производивших большой шум и звон; теперь же они перепугались и, перебивая друг дружку громкими восклицаниями, поспешили во всем сознаться. Господин де Бонниве, не увидя достойного противника, послал их всех к дьяволу; возвратился в комнаты, затворил за собой дверь и приблизился к даме; а та принялась смеяться и целовать его, признав, что сама подстроила все это, и уверяла, что никогда не допустила бы его до себя, будь он трусом и не докажи храбрости, приписываемой ему молвою; коль скоро же он явил себя таким решительным и бравым, она осыпала его лобзаниями, увлекла на ложе; и о том, как протек остаток ночи, нам уместнее помолчать, ибо мы ведем здесь речь об одной из самых очаровательных красавиц Милана, чью взаимность Бонниве пришлось завоевывать весьма долго.
Я был знаком с одним достойным дворянином, которому дама, разделявшая с ним постель в отсутствие мужа, устроила подобный же подвох: вдруг к ним вбежала ее служанка и объявила, что супруг вернулся. Дама, прикинувшись удивленной, попросила его спрятаться в дальних покоях, ибо, уверяла она, иначе ее ждет погибель. «О нет, — вскричал этот господин, — я не буду прятаться, а ежели он войдет — я убью его!». Одним прыжком он бросился к своей шпаге; прелестница же рассмеялась и призналась, что решила проверить, способен ли он защитить себя и ее, если подобное произойдет взаправду.
Знал я еще весьма пригожую собою даму, каковая внезапно и без объяснений отвергла поклонника, сочтя его недостаточно мужественным, и заменила другим, по красоте намного ему уступавшим, но чья шпага, одна из лучших в тогдашнем королевстве, вызывала всеобщий страх.
А некогда от умудренных годами людей я слыхал историю об одной придворной обольстительнице, возлюбленной покойного господина Делоржа, человека великодушного и в свои молодые лета слывшего одним из храбрейших военачальников. Наслышавшись от многих рассказов о его мужестве, она однажды, когда король Франциск I и его приближенные наслаждались зрелищем стравливаемых львов, уронила в львиный ров перчатку и, невзирая на то что звери были очень разъярены, попросила господина Делоржа подобрать ее — ежели он любит ее так, как утверждал. Тот же, не выразив удивления, одну руку обмотал плащом и со шпагой в другой вошел ко львам, чтобы подобрать оброненную перчатку. Фортуна оказалась к нему столь благосклонна и сам он повел себя так уверенно, что львы устрашились клинка и не осмелились напасть на него. Он же, подобрав перчатку, возвратился к возлюбленной и вернул ей ее, причем она и все присутствующие разразились хвалами на его счет. Однако поговаривают, что после этого господин Делорж покинул ее, сочтя, что она воспользовалась этим его шагом только ради собственного развлечения и чтобы выказать, насколько ее положение прочно. А некоторые прибавляют, что он, рассердившись, не просто возвратил, а бросил ей перчатку прямо в лицо, поскольку предпочел бы, чтобы его сотню раз послали сражаться в одиночку против роты пехотинцев, нежели мериться силой со зверьми, что не могло доставить славы. И впрямь, подобные испытания не служат прекрасным или достойным зрелищем: подвигать на них уважаемых людей — оскорбительная забава.
Не более этого мне нравится выходка другой дамы, которая в ответ на заверения вздыхателя, молившего о благосклонности и пылко твердившего, что нет такой услуги (сколь много смелости она ни потребует), в какой он бы мог ей отказать, пожелала поймать его на слове и молвила: «Если вы меня так сильно любите и страх воистину вам неведом — вонзите кинжал себе в плечо ради любви ко мне». Тот, вправду готовый на смерть ради любимой, тотчас вытащил клинок и чуть было не нанес себе рану, если бы я не перехватил его руку и не выхватил у него кинжал, заметив ему, что так поступать и подобными выходками свидетельствовать о своей страсти и великодушии — сущее безумие. Имя дамы я называть не хочу, но воспаленного страстью виконта звали Клермон-Тайар-старший, он потом сложил голову в сражении под Моконтуром; я питал к нему большую симпатию: это был один из самых мужественных и отважных людей во Франции, что, впрочем, доказала его гибель при наступлении во главе роты конных латников.
Если верить слухам, подобное же случилось с покойным господином де Жанлисом, который нашел свой конец в Германии, возглавив отряды гугенотов во время их третьего возмущения. Как-то он переправлялся через реку у Лувра вместе со своей возлюбленной, и она уронила в воду богато вышитый платок (причем сделала это нарочно), а затем попросила его нырнуть за ним. Плавал он не лучше камня, а потому попробовал отговориться — не тут-то было: она назвала его боязливым трусом; и он, ничего не ответив, бросился в чем был в реку и чуть не утонул, если бы не подоспела другая лодка и его не вытащили.
Сдается мне, что подобными причудами женщины пытаются освободиться от поклонников, которые, быть может, им давно приелись. В таком случае более пристало бы оказывать своим кавалерам достойные знаки внимания и побуждать их ради любви, какую те питают, отправиться на место славных сражений и выказать там свою доблесть, а не подталкивать их к глупым выходкам, как те, что я уже привел, и многие похожие на них, что я мог бы рассказывать без конца.
Так, помнится мне, во время первых возмущений гугенотов, когда мы начали осаду Руана, мадемуазель де Пьенн, одна из весьма достойных фрейлин двора, засомневавшись, достаточно ли образцово вел себя господин де Жерсей на поединке с почившим бароном д’Энграндом и действительно ли он без посторонней помощи убил одного из славнейших вельмож Франции, — дабы испытать его мужество, оказала ему честь, одарив белым шарфом, каковой он приколол к плюмажу и во время разведывательной вылазки к форту Святой Екатерины с безумной отвагой врезался в конный отряд, появившийся из ворот осажденной крепости; почти тотчас он получил пулю в голову и умер; названная девица была вполне удовлетворена, ибо ее сомнения в доблестях избранника рассеялись; она потом говорила, что охотно вышла бы за него замуж, если бы не сомнения в его отваге и в том, что он по всем правилам убил упомянутого барона, — именно они подвигли ее сделать такой опыт. Понятно, что хотя на свете нет недостатка в людях, храбрых от природы, дамы побуждают их ко все новым и новым подвигам — а если те поддаются опасениям и робеют, владычицы их сердец их к тому вдохновляют и распаляют всеми способами.
Нагляднейший пример этого подала прекрасная Агнесса, каковая, видя, что увлеченный ею монарх Карл VII не думает ни о чем, кроме своей любви, и в разнеженности и слабости душевной забросил государственные заботы, однажды поведала ему, что еще в раннем девичестве некий астролог предсказал, будто суждено ей стать возлюбленной и госпожой самого мужественного и воинственного в христианском мире короля; и вот, продолжала она, когда повелитель французов оказал ей честь своей привязанностью, она подумала: именно он — тот, кого ей предназначили звезды; но теперь, видя его столь вялым и так мало пекущимся о делах страны, она понимает, что ошибалась: истинный ее повелитель — английский монарх, столь ловкий в воинских делах и к тому же прямо из-под носа французского суверена похитивший столько богатых городов. «А посему, — заключила она, — я, пожалуй, отправлюсь к нему, ибо именно на него, как видно, указывал мне звездочет». Таковые слова столь больно уязвили сердце короля, что он заплакал; дальше — больше: его обуяла храбрость, он оставил охоты и прогулки в своих парках, закусил удила и начал вести себя столь смело, так цепко ловил удачу, что изгнал англичан из своего королевства.
Бертран Дюгеклен, женившись на мадам Тифании, посвятил всего себя ее услаждению — и вовсе забросил военные дела (он, так долго и успешно подвизавшийся на воинском поприще и снискавший столько славы и похвал); однако супруга вскоре принялась его укорять и указывать на неприличие такой жизни: до брака все только и говорили что о нем и его свершениях, а теперь они вправе упрекать прежде всего ее самое за то, что отвлекла мужа от его подвигов, тем самым обрекая себя и его, погрязшего в домашних заботах, на всеобщую хулу. И дама не успокоилась, пока к нему не вернулась утраченная смелость; он снова отправился на войну и совершил более, нежели раньше.
Сия почтенная особа принесла полночные удовольствия в жертву чести своего супруга. Да и наши собственные жены, глядя на нас, когда мы поблизости, не могут уделить нам довольно места в своем сердце, если мы не отмечены храбростью и не удостоились славы; но зато, когда мы возвращаемся из похода, совершив что-либо достославное или великое, они любят и обнимают нас от всей души и их переполняет радость.
Четвертая дочь графа Прованского, тестя Людовика Святого, и жена Карла, графа Анжуйского, брата упомянутого короля, — женщина властная и честолюбивая, — не находила себе места оттого, что была простою графиней Анжуйской и Прованской, не имея иных титулов (тогда как из ее сестер две были королевами, а третья — императрицей); она же именовалась лишь дамой и графиней — и потому без устали просила, тормошила своего супруга, всеми средствами изводила его, побуждая добиться какого-никакого королевства. Она достигла своего: супруги были возведены Папой Урбаном на трон Обеих Сицилий (на тридцати галерах отправились они в Рим на роскошную церемонию коронования), а затем сделались повелителями Иерусалима и Неаполя, коими овладели позднее благодаря отваге Карла, но и не без помощи богатств его жены, продавшей все перстни и иные украшения, чтобы ему достало на военные расходы; и они долго, до конца дней, мирно правили в завоеванных землях.
А много позже одна из их внучек, Изабо Лотарингская, дитя царственных кровей, так же точно поступила со своим супругом Рене: он оказался пленником в руках Карла, герцога Бургундского; она же, будучи от природы исполнена мудрости, величия и отваги, набрала тридцать тысяч войска, повела его сама и, взяв приступом Неаполь, отвоевала королевство Обеих Сицилий, положенное ей по наследству.
Я мог бы бессчетно перечислять дам, гордых духом и помыслами, много послуживших своим мужьям и подвигнувших их возвыситься, силою оружия присвоить себе земли, богатство и удостоиться почестей. Что славнее достояния, добытого острием шпаги? Мне ведомы многие во Франции при дворах наших сеньоров, кого вдохновила на подобное женщина, а не собственное мужество.
Среди прекрасных особ, известных мне, разумеется, немало и таких, что, не помышляя ни о чем, кроме собственных прихотей, держали кавалеров, в ущерб их доблести, при себе, довольствуясь лишь Венериными играми. Подобных я встречал часто, но не хотел бы удаляться от основы повествования, подвигающей читателя к добродетели, а не к греховным помыслам, ибо приятнее слышать о тех, кто побуждает своих избранников к благим делам. И речь здесь не только о замужних женщинах, но и о многих других, каковые ради самомалейшей милости, оказанной кавалеру, принуждали его делать самые немыслимые вещи. Да и в чем истинное удовольствие? Что более возвеличивает дух и переполняет сердце, чем воинские дела и знание, что о тебе тоскуют, что избранница твоя тебя любит, а ты радеешь о том, чтобы ее симпатия крепла, чтобы по возвращении тебе чаще видеть прелестную улыбку, испытывать сладкие чары, ловить лукавый взгляд, поцелуй, знак доброго расположения?
Когда Масинисса, весь покрытый кровью поверженных врагов, взял в жены Софонисбу, Сципион упрекал его, говоря, что во время войны не резон печься о дамах и любовных забавах. Надеюсь, он простил бы мне, Утверждающему, что нет большего наслаждения, чем помышлять о том, что все славные деяния совершаешь ради прекрасных глаз: ни от чего сильнее не бьется сердце и не вскипает мужество в крови. Так некогда чувствовал и я сам. Полагаю, что все, избравшие воинское поприще — таковы же; в этом могу за них поручиться. Они уж, верно, легко согласятся со мной: в пылу сражения, когда противник яростно наседает, мысль о даме сердца Удваивает силы; знаки ее расположения, украшающие доспех, придают отваги; а воспоминание о минувших ласках и предвкушение будущих охраняет жизнь; а ежели ему и случится умереть, то сожалеет он более о том, что покидает любимую. И наконец, когда добиваешься нежной благосклонности, всякое предприятие кажется нетрудным, битва — простым турниром, а гибель — победой.
Помнится мне, что в сражении под Дрё покойный господин Деборд — один из любезнейших и отважнейших кавалеров своего времени, что был лейтенантом у господина де Невера (прежде носившего титул графа Аугского), тоже вельможи весьма совершенных достоинств, в тот день, когда надобно было опрокинуть пехотный батальон, приближавшийся к авангарду, коим предводительствовал покойный господин де Гиз, прозванный Великим, — так вот, этот Деборд, едва дали знак наступать, бросается вперед на своем сером турецком скакуне, а на шляпе его развевается весьма замечательный бант, подаренный возлюбленной (не стану называть ее имени, но скажу, что она была одной из самых знатных и добродетельных девиц; притом весьма уважаема при дворе); и он пускается вскачь, воскликнув: «Ах, как славно я буду драться из любви к владычице сердца, а хоть и погибну, так со славой!» Последнего он не избежал: смяв первые шесть рядов наступавших, в седьмом был сбит с коня и порублен. И что же, по-вашему, разве не с толком употребила красавица знак своего благоволения; и должна ли была она потом корить себя, что подарила эту ленту?
Господин де Бюсси с юных лет умел прославить цвета своей дамы не хуже прочих молодых людей того времени, причем готов поручиться, что среди властительниц его помыслов встречались такие, кто мог внушить поклоннику безумную отвагу не меньше, нежели прекрасная Анжелика, кружившая головы и христианским, и сарацинским рыцарям минувшего; да я нередко слышал и от него самого, что в очень многих единоборствах и ратных подвигах — а таковые случались у него везде, где бы он ни побывал, — он сражался не столько по долгу службы своему сюзерену или из желания прославить себя в свете, сколько ради одной лишь выгоды понравиться даме сердца. Конечно же, он был прав: все почести мира не стоят любви и милостей прекрасной и знатном особы — твоей возлюбленной и повелительницы.
А почему встарь столько добрых странствующих рыцарей Круглого стола и столько храбрых паладинов былой Франции несчетное число раз пускались в походы и битвы, отправлялись так далеко и надолго, если не из любви к прекрасным дамам, которым служили или мечтали служить? Вспомним всех, подобных Роланду, Рено, Ожье, Оливье, Айвону, Ришару и прочим, которым несть числа. Да, хорошее было времечко, счастливое: ведь тогдашние дамы неизменно платили взаимностью и благодарностью за каждый благородный подвиг в их честь и часто отправлялись навстречу своим избранникам или назначали им место свидания где-нибудь в лесу, у источника, на зеленой поляне или на цветущем лугу. Вот достойная награда отважным и желанным кавалерам!
При всем том можно спросить: почему дамы любят кавалеров-смельчаков? Но, как я уже говорил вначале, храбрость обладает свойством и силой притягивать к себе особ противоположного пола. А кроме того, некая природная склонность побуждает дам ценить благородство души, каковое в сотню раз милее безволия: ибо всегда добродетель нам милее греха.
Иногда эти нежные создания выбирают тех, кто совершенно лишен иных достоинств, кроме смелости и ловкости в Марсовых забавах, полагая, что они столь же хороши и в Венериных утехах.
Не упомню, чтобы из этого правила нашлись исключения, тем более что мнение сие на самом деле близко к истине; пример тому — Цезарь, храбрейший из смертных, и множество других бравых воинов, о коих умолчу. Все они обладают такой силой и притягательностью, какие недоступны земледельцам или людям иных ремесел, ибо в деле каждый из них стоит четырех. Впрочем, сказанное здесь касается не особенно похотливых женщин, а не тех, кто без меры готов отдаться страсти, ибо им слишком уж нравится, когда наслаждения бессчетны. Но ведь в постели с иных храбрецов подчас и спрос невелик: бывает, что боевые тяготы и утомительное бремя походной жизни так истреплют кавалера, что он не может удоволить свою избранницу; да и среди женского сословия попадаются такие, кто предпочтет затейливого служителя Венеры с еще не обтрепанными яркими перышками четырем поклонникам Марса, измочаленным, как драная ворона.
На своем веку я повидал немало прелестниц такого склада; они желали прежде всего веселого препровождения времени и старались получать от жизни одни удовольствия, не склоняя слух к суждениям света. Добрый воин, если их послушать, хорош на поле брани, но с ним нечего делать на ложе утех; и здоровенный, оборотистый в постельных делах лакей стоит приметного и храброго, но усталого от ран и недугов дворянина.
Сужу об этом по словам весьма искушенных особ; да и впрямь чресла воина знатного рода — пускай он и смел, и весьма обходителен с нежными созданиями — слишком избиты и истерзаны его доспехами, что не способствует дородности, как у тех, кого миновали тяготы и невзгоды.
Встречаются и дамы, почитающие за благо иметь мужем или возлюбленным храбреца, потому что он лучше других может охранить их достоинство и чистоту и дать отпор всякому злоречивому наглецу. Такое нередко случается и при дворе; мне была знакома одна прелестная высокородная дама (об имени ее умолчу), ставшая жертвой многих наветов и потому отставившая друга (любезного ее сердцу, но вялого духом и нескорого на расправу с обидчиками) и остановившая свой взор на другом, отчаянном рубаке, так сумевшем отплатить не в меру говорливым, что с той поры никто не осмеливался затронуть ее честь.
Немало славных жен, известных мне, имели подобные же пристрастия и всегда желали, чтобы их сопровождал и охранял какой-нибудь смельчак, что часто оказывалось весьма полезным; однако им, коль скоро они очутились в его власти, нельзя оступаться и переменивать свою привязанность: стоит такому защитнику заметить непостоянство дамы, как он выходит из себя и готов жестоко проучить и ее, и ее дружков — я в своей жизни повидал немало тому примеров.
Вот почему те мудрые женщины, что желают обзавестись храбрецами и забияками, должны сами вести себя с ними решительно и хранить постоянство либо проделывать все в такой тайне, чтобы их увлечения не выходили наружу. Или же им следует заблаговременно предупреждать любые недоразумения — подобно придворным дамам Италии и Рима, которые предпочитают всегда иметь при себе доблестного защитника («удальца», как они его называют), но ставят условие, что у него могут быть соперники и он не имеет права возмутиться.
Но то, что любо придворным жеманницам Рима и их храбрым защитникам, не годится для благородных сеньоров Франции и иных мест. Однако если высокорожденная дама желает держать себя в строгости и верности, она вправе требовать от своего избранника не щадить жизни, чтобы охранять ее благополучие и спокойствие — если им что-либо угрожает, — беречь ее честь и доброе имя. При нашем дворе я видывал многих, кому легко было заставить умолкнуть злые языки, стоило только разнестись молве, что они покровительствуют даме; ведь и по закону, и по обычаям света мы все должны быть опорой нежному полу, подобно храброму Ринальдо, служившему в Шотландии прекрасной Джиневре; и сеньору Мендосе, влюбленному в знатную герцогиню, о которой я уже упоминал; а также господину де Каружу, что сумел оградить от невзгод свою собственную жену, как повествуется в хрониках о временах короля Карла VI. Я мог бы привести еще тысячи подобных случаев из новейшего времени и древности — однако воздержусь.
Ведомы мне были также дамы, покинувшие малодушных, хотя и весьма богатых поклонников, полюбив и избрав себе в мужья благородных господ, чье достояние, если можно так сказать, — лишь плащ да шпага. Но их избранники, благодаря своим достоинствам и смелости, еще имели случай добиться высокого положения и богатства, хотя никто не может быть твердо уверен, что последние достаются прежде всего таким; очень часто трусы и ничтожества достигают этого легче; однако, преуспев, они выглядят такими же жалкими — чего не скажешь о мужественных и великодушных господах.
Я не управлюсь вовек, если примусь перечислять причины и резоны, подвигающие дам любить преисполненных доблести мужей. Знаю: если попытаться дополнить сказанное бесконечным числом доводов и историй, получится целая книга. Но мне не хочется так сокращать свой досуг, не переходя от одной мысли к другой; потому удовлетворюсь уже написанным — пусть другие продолжат за меня, говоря: «А вот этого он не вспомнил и о том позабыл…» — но приведенное здесь достаточно полно (хоть его и можно украсить еще многими случаями и примерами). Таковых мне ведомо сколько угодно; причем о делах, мало кому известных или покрытых тайной, — но я не желаю о них распространяться.
Вот почему я умолкаю. Но прежде чем сделать передышку, хочу походя заметить еще одно: точно так, как достославные особы обожают мужественных в битве, они любят смелых и предприимчивых в любовных схватках; вот отчего кавалер застенчивый и сверх меры почтительный не преуспеет у них — и не в том секрет, что дам прельщают чванные и самоуверенные, тщеславные и дерзкие: ведь такой способен унизить свою милую подругу. Отнюдь, женщины предпочитают некую отважную скромность в чувствах или же скромную отвагу — ибо сами они (если не волчицы от природы) не позволяют себе многого, не станут требовать невозможного и натравливать вас на ближнего; но умеют так, словно бы невзначай, будить чужую алчбу и зависть, так мило и нежно вовлекают своих поклонников в дерзкие предприятия и стычки, что это для нас истинное испытание: тот, кто не знает удержу и добивается своего, не помышляя о величии, о щепетильности, угрызениях совести, страхе Божьего суда или чем-либо подобном, воистину не умен, бессердечен и заслуживает, чтобы фортуна отвернулась от него.
Мне знакомы два достойных дворянина, каковым две добропорядочные парижанки — притом отнюдь не низкого происхождения — предложили однажды в Париже прогуляться по саду; там они, разделившись на пары, избрали — каждая дама со своим спутником — по укромной аллее, столь увитой роскошными виноградными лозами на шпалерах, что дневной свет туда почти не проникал и царила приятная прохлада. Один из кавалеров был по натуре предприимчив и понимал, что его собеседница не создана для прогулок на свежем воздухе, а сейчас горит в огне желания (притом жаждет отнюдь не мускатных ягод на шпалерах); и вот, разжигая пламень жаркими, страстными и безумными словесами, он не терял даром столь удобного случая, а подхватил, без особого почтения, свою спутницу, уложил ее на гряду из свежего зеленого дерна — и испытал сладчайшее удовлетворение, слыша от нее только: «О боже! Что вы делаете? Ну разве вы не самый безумный и странный человек на свете? А если кто-нибудь заглянет сюда, что о нас подумают? Бог мой, да отпустите же меня!» Но наш дворянин не удивлялся ее словам, а продолжал свое дело, и все вышло чудесно и ко взаимному удовольствию, так что, сделав еще два или три круга по аллее, они начали все снова. Затем, выйдя на открытое место, эти двое увидели вторую пару, прогуливавшуюся точно так, как они их оставили. При сем зрелище вполне довольная молодая особа заметила своему спутнику, тоже отнюдь не удрученному: «Думаю, что этот глупец не предложил своей даме ничего, кроме разговоров, умных суждений и прогулки». Когда все четверо собрались вместе, прелестницы спросили друг дружку, хорошо ли было. Удоволенная ответила, что превосходно — так хорошо, что лучше и быть не может. Другая же злобно заметила, что связалась с самым закоренелым дуралеем и заячьей душонкой, после чего оба дворянина могли слышать, как их спутницы, отойдя от них, со смехом восклицают: «О, глупец! О, трус! О, господин Почтительный!» На что осчастливленный сказал своему пристыженному другу: «Смотрите, эти сударыни костят вас — и пребольно, — находя, что вы слишком застенчивы и непроворны». Второй признался в правоте таких слов, но делать было нечего: благоприятный миг канул, и нового не представлялось. Однако же, поняв свою оплошность, он спустя некоторое время наверстал упущенное, найдя иную тропку к ее сердцу, — о чем скажу в другом месте.
Знал я двух братьев — знатных сеньоров, весьма недурных собой, — и любили они двух дам, одна из которых была поболе и ростом, и всем прочим; так вот, однажды, войдя к этой великой даме в ее опочивальню (она еще обреталась в постели, а вторая стояла подле), каждый постарался держаться в стороне от другого, дабы не мешать ему беседовать со своей милой. Один обращался к той, что была на ложе, со всей почтительностью, смиренно прикладываясь к ручке, расточал уверения в преданности, не осмеливаясь ни подойти поближе, ни решиться на приступ крепости. Другой же брат, без вежливых церемоний и учтивых слов, примостил даму в оконной нише и, внезапно сорвав с нее шнурованные панталоны (ибо был очень силен), дал ей почувствовать, что клинок его крепок и он не собирается ни любить на испанский манер, ни говорить о своей страсти одними глазами, умильными гримасами либо словами, но, как истинный влюбленный, может желать; получив же чаемый трофей, он покинул опочивальню и, уходя, сказал брату так громко, что его собеседница тоже услышала: «Если вы не поступите, как я, — вы ничего не добьетесь; уверяю вас, брат мой, что дерзость и отвага, явленные в иных местах, здесь вам не помогут сохранить честь без подобного же напора; ибо вы находитесь не там, где надобна почтительность: ваша дама ожидает от вас большего». И на том оставил брата, каковой, однако, на сей раз удержался от смелого приступа, отложив до более подходящего случая; но его собеседница не стала от этого его менее уважать, а тем более подозревать в холодности либо недостатке смелости или же телесной немощи: к тому времени он уже достаточно выказал себя как на поле брани, так и на ложе любви.
Покойная королева-мать однажды перед Великим постом велела поставить на театре в парижском особняке архиепископов Реймсских весьма искусную комедию по-итальянски, сочиненную Корнелио Фиаско, капитаном королевских галер. Ее видел весь двор — и кавалеры, и дамы — и множество горожан. Между прочим, там был выведен юноша, проведший всю ночь спрятавшись в спальне одной прелестной особы, но никоим образом до нее не дотронувшийся; так вот, когда он рассказывал об этом приключении своему приятелю, тот спросил: «Ch’avete fatto?»[51] — и, услышав в ответ: «Niente»[52], воскликнул: «Ah! poltronazzo, senza cuore! non avete fatto niente! che maldita sia la tua poltronneria!»[53]
Вечером, после того как сыграли комедию, все мы были в покоях королевы, рассуждали о представлении, и я спросил у весьма добропорядочной и прекрасной сеньоры, чьего имени упоминать не собираюсь, что наиболее привлекательного она нашла в пьесе. И она с наивностью мне отвечала: «Самым замечательным был ответ, который получил юноша (звали его Луччо) от своего приятеля, когда сказал, che non aveva fatto niente: „Ah poltronazzo! non avete fatto niente! che maldita sia la tua poltronneria!“»[54]
Как видим, сказавшая это дама была согласна с итальянцем, упрекавшим друга в трусости, и совсем не уважала того последнего за его вялость и слабость духа. После таких ее слов мы привольно порассуждали об ошибках, обычных в таковых обстоятельствах, и о том, что надобно вовремя ловить ветер и распускать паруса, как советовал добрый моряк. Да простят мне, что я вспомнил об этом забавном и нелепом происшествии, распространяясь о столь серьезных предметах.