«Стихи мои — посланье Миру» О творчестве американской поэтессы Эмили Дикинсон: Литературный факультатив для библиотекарей

«Стихи мои — посланье Миру»

О творчестве американской поэтессы Эмили Дикинсон: Литературный факультатив для библиотекарей

ЦРБ им. 1 Мая; Сост. гл. методист Е.В. Малышева. — Н. Новгород,2003. - 15с.

В середине 19 века Соединенные Штаты Америки были обширной, оптимистической, порой грубоватой страной. Похоже, ей было не до рассеянных в провинциальных газетах маленьких стихотворений Эмили Дикинсон, хрупкой незамужней женщины из маленького городка в Новой Англии. Однако посмертная публикация книги ее стихов в 1890 году всколыхнула воображение читателей и дала пищу любопытству миллионов. Так началась посмертная слава.

Родилась будущая поэтесса в 1830 году в Амхерсте, штат Массачусетс, в доме своего дедушки. Здесь ее семья, в том числе старший брат Остин и преданная сестра Лавиния, оставалась до 1840 года, а затем переехала в другой дом на Плезант-стрит. В 1855 году, однако, отец поэтессы снова купил старый дом, и они все переехали обратно. Вот и все перемещения в жизни Эмили Дикинсон. Она редко удалялась от дома больше чем на пять миль, однако ее воображение дало возможность поэтессе путешествовать по всему миру.

Я не видала Моря

И Вереска весной —

Но знаю я, как Степь цветет

И как шумит Прибой.

Не приглашал Господь меня

В Небесный дивный сад —

Но верю — мне Билет туда —

Заказанный — вручат.

В юности Эмили с усердием училась в школе, носившей громкое название «Амхерстская академия». В те времена обучение молодых девиц было делом не столь уж частым и почти бессистемным. Позже она поступила в женскую семинарию Маунт-Холиок. Поэтесса выросла так близко к знаменитому на всю Америку Амхерстскому колледжу, что невольно оказалась на перекрестке современных идей — такое редко бывает в маленьких городках. В колледже читались лекции по основам трансцендентализма и других модных философских учений. Трансцендентализм, проводником которого был известнейший поэт и философ Ралф Уолдо Эмерсон, явился, в сущности, протестом против сурового пуританского канона и в то же время против устоявшегося уже к этому времени «американского образа жизни» с его культом наживы и чистогана. Эмерсон писал: «Американцы верят лишь в могущество доллара, они глухи к голосу чувств». Поэтому он призывал людей верить собственному «я», собственной интуиции, почувствовать в себе высшее начало, «сверхдушу», а для этого пребывать в покое и уединении, дома или на лоне природы отыскивать красоту бытия. Вся жизнь Эмили Дикинсон отвечала этим заветам: фермент философских идей стал закваской поэтического бунта Эмили против мертвенных пуританских догм — бунта, надо сказать, по большей части внутреннего.

Сочетание привитого еще в школе кальвинизма, без затверживания основ которого в Новой Англии 40-х годов 19 века дело не обходилось, и философской концепции свободной человеческой личности, живущей в мире своих ощущений, отзывалось если не болью, то уж точно определенной дисгармонией в восприимчивой душе девушки. Она страдала от своей неспособности полностью принять догматы веры.

«Прости нас!» — молим мы

Того — кто нам невидим.

За что? Он знает — говорят —

Но нам наш грех неведом.

В магической тюрьме —

Всю жизнь на свет не выйдем! —

Мы счастье дерзкое браним —

Соперничает с Небом.

В течение всей своей жизни Эмили Дикинсон не предпринимала никаких шагов, чтобы вступить в церковную общину, к которой принадлежала вся ее семья. В1850 году она писала другу: «В каком одиночестве произрастает мир! Уединение проникает в душу, и мы не знаем его имени, оно не хочет уходить, и Небо кажется более обширным, или Земля — гораздо меньшей…Христос здесь взывает ко всем, все мои друзья ответили на зов, а я…я стою одна, упорная в бунте, и тянусь вверх весьма осторожно».

Вслух она ничего не говорила. Религиозных разногласий здесь не знали — никто не выражал открыто своих сомнений. Жизнь в городке, да и во всей Новой Англии сосредоточивалась вокруг Конгрегационалистской церкви. Эмили Дикинсон довелось видеть многих иерархов. Рисуя в одном из стихотворений облик такого человека, она отнюдь ему не льстит:

Поучал: «Будь широк!» Стало ясно — он узок.

Мерка — только стесненье уму.

Правде он поучал — стало ясно — обманщик.

Правде — вывеска ни к чему.

Простоту презрела елейная святость,

Золото колчедан отверг.

Как смутил бы наивного Иисуса

Столь возвышенный человек!

Уходя все дальше от ортодоксальной религиозности, Эмили Дикинсон пристально вглядывалась в свой внутренний мир. И ей открывалась мудрость, которую таят в себе полет птицы, шелест ветра и внезапная грусть, которую испытываешь при расставании с весной.

Природа — то, что видим мы —

Холмы — Поля — Леса —

Лисица — Шмель — а впрочем, нет —

Природа — Небеса.

Природа — то, что слышим мы —

Малиновка — Волна —

Гроза — Кузнечик — впрочем, нет —

Гармония она.

Природа — то, что знаем мы —

Но это звук пустой —

Бессильна мудрость пред ее

Всесильной простотой.

Поэтессе, казалось, нравилось все, что ее окружало. Даже железнодорожная ветка, проложенная из Амхерста в Белчертаун. Она написала стихотворение о мчащемся поезде, который стал для нее живописнейшим символом окружающего мира.

Приезжим Амхерст казался скучным провинциальным городком. Но для коренных жителей он был уютным, спокойным пристанищем. Все работали на совесть. Степенные патриархи — в том числе отец Эмили Дикинсон — хорошо умели пристыдить любителей праздности и развлечений. В результате существовало лишь два ежегодных общественных мероприятия: праздник скотоводов и актовый день в колледже (день вручения дипломов). После одного из последних поэтесса написала такое стихотворение:

Потеха в балагане —

Зрители сами.

Зверинец для меня —

Моих соседей круг.

Пошли — компанией — смотреть

На «честную игру».

В юности Эмили была довольно общительна. Несмотря на мрачное пуританское окружение, девушка была полна светлых надежд, тем более что сверстники за нею ухаживали. Примерно в это время она писала подруге: «Я и в самом деле очень быстро взрослею! К семнадцати годам, наверное, буду соперничать со всеми здешними красавицами. Не сомневаюсь, что в этом возрасте меня будут окружать толпы поклонников. Пусть тогда трепещут и ждут моего окончательного выбора. Не правда ли, это приятно?»

В гостиной отчего дома Эмили Дикинсон были представлены многие достойные молодые люди. Она, однако, была застенчива и не отдавала предпочтения никому.

Земля — приют влюбленных —

пастушек, пастушков,

Мир шепота и вздохов —

извечно он таков.

Здесь любящие пары

пернатых, рыб, зверей

Господь соединил, лишь я

одна с тоской моей.

Так она писала, чуть ли не в самом раннем своем стихотворении Неделя святого Валентина (1850). Но имелось и одно исключение. Ее избранника звали Бенджамин Франклин Ньютон, это был молодой юрист, и он во многом повлиял на девушку — направлял ее чтение, помог совершенствовать вкус. Ранние стихи Эмили ему нравились, он побуждал писать еще. Прожив в Амхерсте некоторое время, Ньютон уехал, а через три года умер.

Узнав о его смерти, Эмили Дикинсон написала его духовному наставнику. Вот отрывок из этого письма: «Моя просьба может показаться странной, сэр, но покойный был мне дорог, и мне хотелось бы знать, что он почил в мире…Мистер Ньютон был для меня доброжелательным, хотя и строгим руководителем — он говорил мне, какие книги и каких авторов читать, учил видеть прекрасное и величественное в природе, преподал урок, как находить божественное в незримом…»

Болезнь и смерть — сначала Ньютона, потом некоторых из ее родственников — привели к тому, что взгляд ее на мир изменился. В это время поэтессу начинают преследовать мысли о смерти. Этот ее настрой ощущается даже в ранних ее стихах:

Хоронят — чудилось в бреду —

И Толпы день и ночь

Толклись, толклись, грозя вот-вот

Рассудок истолочь.

В 1855 году случайная встреча повлияла на всю последующую жизнь Эмили Дикинсон. Она познакомилась с преподобным Чарльзом Уодсвортом, к которому питала глубокое чувство до самой его смерти (он умер в 1882 году). Уодсворт стал для нее вторым наставником. Они регулярно переписывались, пока он не переехал на Западное побережье, после чего обмен письмами стал менее частым. Когда Уодсворт уехал, Эмили Дикинсон ощутила, что часть души ее умерла. Один раз она уже чувствовала нечто подобное — когда умер Бенжамин Ньютон. «Два раза я прощалась с жизнью», — писала она в одном из последних своих стихотворений, вспоминая прожитые годы.

В наследство, сэр, оставили

Вы мне Любовь мою —

Такому Дару был бы рад

И сам Господь в Раю —

Еще оставили вы Боль —

Бездонную — как Мгла —

Которая меж Вечностью

И Временем легла.

После отъезда Уодсворта Эмили стала почти затворницей — она редко выходила из дома, всегда надевала белое платье, пряталась за изгородью. Виделась она только с близкими друзьями, незнакомых людей и даже многих из родственников сторонилась. Но хотя с 1862 года круг ее общения резко сузился, сила воображения открывала для нее новые горизонты. Эмили не закрывала дверь в окружающий мир настолько, чтобы не иметь возможности проникнуть туда и все увидеть своими глазами. В своих стихах она упоминает Апеннины и Каспий, Бразилию и Черкесию. Но существовал для нее и «малый мир», где действующими лицами были шмель и птичка колибри, шиповник и луговой клевер.

Все эти «персонажи» становятся героями ее стихов, причем стихи эти весьма далеки от сентиментальности, столь свойственной женской, вернее, дамской поэзии.

Шмель не чурается меня —

Поет мне песнь в цветке.

Весь маленький лесной народ

Со мной накоротке.

Этот «малый мир» — мир природы, с которым она делила свой досуг. «Вы спрашиваете о моих друзьях. Это холмы, сэр, и закаты, а еще — пес — величиной с меня — его мне купил отец. Они совершенные создания — все понимают, но ничего не говорят…» Так она писала в письме. Из окон своего дома на Главной улице (о, эти знаменитые американские Мэйн-стрит, которые есть в каждом городке!) она обозревала мир, и то, что не было ей видно, дорисовывала с помощью знаний, почерпнутых из книг. Ей не было нужды путешествовать по свету.

Наш Мозг — он шире всех небес.

Хоть ты и озадачен,

Но он все небеса вместит,

Да и тебя в придачу.

Веря, что могущество разума беспредельно, Эмили Дикинсон с готовностью, даже с покорностью принимала тесные рамки своей жизни. Она знала, сколь они условны. Безграничной и первозданной для нее была сама радость бытия. И эта радость переполняет многие ее стихи, даже обретает какую-то странную гармонию с накапливавшейся в душе болью. Она ценила это необычное соседство:

Нам Радость ярче кажется

Сквозь занавеси Боли —

Сильней влечет нас то, чего

Достичь — не в нашей воле.

Вдали искрятся — как Янтарь —

Вершины Горных Пиков.

Приблизься — и увидишь

Лишь Солнечные Блики.

Или вот еще строчки:

Твердят, что Время лечит —

И лгут наперебой —

Подобно юным Мышцам,

С годами крепнет Боль,

И Время поверяет

Всю правду наших Мук.

А вылечат — и видно,

Что мнимым был Недуг.

Стихи ее обретают необыкновенную метафизическую силу. Она как бы тягается с самим Всевышним, пытается определить сущность вещей, даже давать им названия. У нее много зачинов типа: «Ликованье — это…», «Отчаянье — это…» Зачастую тот мир, который она исследует, — это сфера человеческой психики. Людей она знала лучше, чем географические реалии. Знала — и сторонилась их.

Не относилось это лишь к друзьям. Эмили Дикинсон умела быть хорошим другом, хотя чаще переписывалась с друзьями, чем виделась с ними. У нее часто просили совета — ближние ценили мудрость этой удалившейся от света женщины. Годы затворничества она проводила не в праздности. Она была убеждена: цель ее жизни — записывать таящуюся внутри нее поэзию, быть первооткрывателем тайн природы, тайн мироздания. Она провидела:

Наш Мир — не завершенье —

Там — дальше — новый Круг —

Невидимый — как Музыка —

Вещественный — как звук.

Наверное, загадочным существом была для друзей эта невысокая хрупкая женщина, которая вела свободное и полное упоения существование в своем воображаемом мире, присутствуя также и в мире реальном. В метафизических ее стихах порой звучит грустная нота — как будто благие собеседники не допустили ее до себя в той мере, в которой ей бы хотелось. Лучший контакт с ними — с природой и миром — получался, когда Эмили оставалась дома, наедине с собой, доверившись своему воображению. О ее склонностях лучше всего говорят портреты тех, кого она считала единомышленниками. На стене ее комнаты висели следующие изображения: английская поэтесса Элизабет Баррет Браунинг, чья затворническая жизнь была так похожа на жизнь самой Эмили, преподобный Чарльз Уодсворт, друг и наставник, которого она любила до конца своих дней, хотя они и не виделись много лет, Сэмюэл Боулз, редактор газеты «Спрингфилд Рипабликен», эмоциональный и остроумный человек, привнесший дыхание бурлящей жизни в застывший мир поэтессы, лоцман ее в многообразии современных ей философских течений, ближайший друг поэтессы вплоть до 1878 года — года его смерти, и, наконец, Отис Лорд, еще один давний друг, юрист — Эмили одно время была тайно им увлечена, а в конце жизни даже намеревалась с ним обручиться (ей тогда было всего 54!), но эти планы разрушила трагическая гибель судьи Лорда в 1884 году.

Боулз любил стихи Эмили Дикинсон и очень хотел кое-что опубликовать. Первая — газетная — публикация была анонимной. Так хотела сама поэтесса. Она не хотела открывать людям свой внутренний мир. Но однажды — в 1862 году — Эмили Дикинсон все-таки сделала попытку выйти из своего «подполья». Этому способствовал случай: известный писатель и публицист Томас Уэнтворт Хиггинсон обратился через выходившую в Новой Англии газету к молодым американцам с призывом смелее присылать свои рукописи в редакции журналов: быть может, где-то в американской глубинке есть еще не открытые таланты и осталось лишь найти их, вдохновить на творческие поиски и предоставить затем страницы литературных изданий?

Под влиянием минутного порыва Эмили Дикинсон послала Хиггинсону четыре стихотворения (ныне признанные шедевры американской и мировой лирики) и письмо — странное, без знаков препинания, которые заменяли тире, написанное отрывочными фразами: богатство ассоциаций проявлялось и здесь, поэтессе трудно было подолгу рассуждать об одном. В конце письма Эмили Дикинсон спрашивала, «есть ли в стихах жизнь».

В том же апреле 1862 года она получила от Хиггинсона такое письмо: «Мне трудно понять, как это вы живете в столь полном одиночестве, чуть ли не чураясь своего пса и находясь в обществе лишь собственных мыслей, которые могут прийти в голову только вам. Озарения, которые бывают у вас, и безграничность вашей фантазии выделили бы из ряда любого человека. Я прекрасно понимаю: вам все равно, где жить». Стихи, судя по всему, Хиггинсону понравились, но его смутила некоторая их «неправильность». Обилие заглавных букв и тире были еще не самыми главными отступлениями от канона: в конце концов, употреблять заглавные буквы было принято еще в английской классической поэзии, а тире — не будем забывать — в англоязычной традиции соответствует нашему многоточию. Смущало Хиггинсона в основном множество ритмических «сбивок» и обилие неточных рифм, целая система неточной рифмовки. Вот что пишет об этом переводчик многих стихов Эмили Дикинсон Аркадий Гаврилов: «Все так называемые „отступления от правил“ у Э.Д. на самом деле числятся в арсенале приемов стихосложения и имеют свои названия: гиперметрия и многометрия, анакруза и антианакруза, альтернация размеров и т. д., хотя она наверняка этого не знала и писала так, как ей подсказывало чувство ритма. Т. У. Хиггинсон, отмечавший ее „ошибки“, и дававший советы по их „исправлению“, вероятно, тоже не был знаком с теорией стихосложения, да и с английской поэзии во всей ее полноте».

Нечасто Мыслям в дар твоим

Бывает Речь дана,

Как в день причастия — глоток

Священного Вина —

Такой обыденный на вкус,

Что, видно, оттого

Не постигаешь ни цены,

Ни редкости его.

Вместе с «советами по исправлению» стихов Хиггинсон посоветовал поэтессе воздержаться от публикации. Ответ был таков: «Я улыбаюсь, — писала Эмили Дикинсон, — когда вы советуете мне повременить с публикацией, — эта мысль так мне чужда, как небосвод — плавнику рыбы. Если слава — мое достояние, я не смогу избежать ее — если же нет, самый долгий день обгонит меня — пока я буду ее преследовать — и моя собака откажет мне в доверии».

Блеск и трагизм — вот сущность славы.

Она на миг дарует Власть,

На имя — что не знало Солнца —

Своим лучам дает упасть,

Его согреет на мгновенье —

И гаснет,

Вновь предав забвенью.

От славы остается нам

Лишь Вечности погост.

Умершим — звездочка одна,

Живущим — небо Звезд.

Долгое время они обменивались письмами. Поэтесса просила советов — и не принимала их, кроме одного: не печатать стихов. Как-то раз она написала: «Можете ли вы сказать мне — как растут в вышину — или это нечто не передаваемое словами — как Мелодия или Волшебство?» Но ответ на это дал не Хиггинсон, а собственная поэтическая сущность Эмили Дикинсон: ее «рост в вышину» как поэта несомненен.

В 30 лет она писала много, и среди обилия стихов было много несомненных удач. В дальнейшем стихи стали даваться ей уже не так легко, но каждое стихотворение было шедевром; она поняла: «Поэзия — это праздник не каждого дня». Все свои стихи она переписывала на белые листочки и складывала в картонную коробку. При жизни опубликовано было всего лишь семь стихотворений. Всего же она написала их 1775.

В1870 году Хиггинсон посетил Амхерст и навестил Эмили Дикинсон. Много лет спустя он записал свои воспоминания об этой встрече. «Я вдруг услышал легкие шаги в коридоре — мне показалось, детские. Почти бесшумно вошла женщина — невысокая, застенчивая, с неправильными чертами лица и гладкими рыжеватыми волосами. Глаза ее, по ее собственному выражению, напоминали вишневые косточки, оставленные в стакане гостем. Облик ее был воплощением спокойствия и кротости; она напоминала монахиню какого-нибудь германского монастыря. Платье ее сияло белизной, на плечи была наброшена синяя шерстяная шаль.

Она подошла, держа в руках две лилии, затем по-детски вложила их мне в руку и тихо сказала: „Это моя визитная карточка. Простите мой испуг — мне не приходилось встречаться с незнакомцами. Не знаю даже, что в таких случаях полагается говорить“. Все же мне удалось ее разговорить. Беседовали мы о ее детстве. Очень много значил для нее отец — как она выразилась, „человек, читавший по воскресеньям одинокие и непримиримые книги“. С самого детства он внушал ей такой страх, что до пятнадцати лет она не умела определять время по часам только потому, что он давно еще пытался объяснить ей, как это делается, а она не поняла, но боялась сказать ему об этом; боялась также спросить и у других — вдруг отец узнает?

Для меня она была слишком загадочным созданием, чтобы понять ее за час. Я мог лишь наблюдать за ней, как охотник наблюдает за птицами. Я должен был определить, что там, в вышине, без ружья».

Увы, Хиггинсону понадобилось более двух десятилетий, чтобы понять, с кем его свела судьба.

Изменюсь я?! — Прежде с места

Сдвинутся Холмы.

Испугаюсь?! — Если Солнце

Убоится Тьмы.

Мне наскучит?! — Коль Нарцисс

Пресытится Росой.

Да хоть так, сэр, не случится

Этого со мной!

Его таинственная корреспондентка вызвала у него скорее любопытство, чем участие. Ему не хотелось взваливать на себя нелегкое бремя: «исправлять» тексты, а затем публиковать их. К тому же он понимал: поэтесса не согласиться на такое насильственное вмешательство. И верно, все опубликованные при ее жизни тексты подвергались «коррекции», то бишь редакторской правке, без ведома автора. Увидев результаты такого вмешательства, Эмили Дикинсон перекрыла тонкий ручеек этих случайных газетных публикаций.

Я — Никто! Скажи, ты кто?

Может быть, и ты — Никто?

Нас уж двое! Но — ни слова! —

Или нас прогонят снова.

Эмили Дикинсон так и прожила всю жизнь затворницей. В 80-е годы здоровье ее окончательно расстроилось. 15 мая 1886 года она скончалась, успев написать на листке бумаги: «Отозвана назад».

После ее смерти сестра Лавиния, разбирая ее архив, обнаружила великое множество стихов — даже родные не знали, что она столько успела написать. Разбирать это неожиданное стихотворное наследие довелось Томасу Уэнтворту Хиггинсону. Кто знает, чувствовал ли он угрызения совести, перебирая листочки бумаги со стихами той, кому отказал в безусловном и безоговорочном доверии? Понял ли он, что его странная корреспондентка такого доверия заслуживала, и не только доверия, но и действенной поддержки? Он опоздал, трагически опоздал — на целую четверть века! Но может быть, не поздно еще что-то исправить?

И Хиггинсон начинает готовить небольшую книжку избранных стихов Эмили Дикинсон. Он отбирает то, что нравится ему самому, и все-таки берет грех на душу — правит тексты, возвращая пунктуацию, а порой грамматику и систему эпитетов, к общепринятым нормам. Пишет Хиггинсон и статью, где характеризует поэзию Эмили Дикинсон как богатую счастливыми находками и в то же время несовершенную, за что сам он как редактор книги приносит извинения. Книга выходит в 1890 году и вызывает неожиданный для Хиггинсона резонанс. Сама жизнь затворницы из Новой Англии вызывает у читателей интерес, стихи заставляют задуматься над проблемами мироздания и внутреннего мира самого читателя, то есть над общечеловеческими проблемами. В1891 году выходит еще одна книга, она также называется «Стихи». Многим стихам здесь даны названия, которые у Эмили Дикинсон весьма редки. Тексты также подретушированы. В 1894 году выходит книга эпистолярного наследия поэтессы: ее письма — замечательный документ самобытной человеческой мысли. В 1896 году публикуется третья книга избранных стихов Эмили Дикинсон, теперь уже известного на всю Америку поэта.

Следующего издания пришлось ждать 18 лет: возник скандальный судебный процесс о литературном наследии и правах наследования Знаменателен и следующий перерыв в изданиях — с 1914 до 1924-го, когда вышло претендовавшее на некоторую полноту «Собрание стихотворений»: в годы первой мировой войны и послевоенной борьбы за мировое господство Америке было не до стихов. Последующие издания 1929, 1935, 1945 годов ввели в обиход множество новых текстов поэтессы и продемонстрировали, что томик 1924 года никаким «Собранием стихотворений» не являлся. Во всех изданиях постепенно накапливались разночтения, редакторские отсебятины и просто опечатки. Лишь в 1955 году американский литературовед и текстолог Томас Х. Джонсон издал трехтомник сверенных с рукописями текстов Эмили Дикинсон и тем установил точку отсчета для современной дикинсонианы. Каноническими стали число стихотворений — 1775 — и их нумерация, каноническими — и сохранявшими все странности и особенности авторского письма — следует признать и опубликованные тексты. Более того, Джонсон проделал совсем невероятную работу: установил даты написания большинства стихотворений, использовав анализ почерка Эмили Дикинсон и его возрастных изменений как основу для своих научных изысканий. Изданный Гравардским университетом комментированный трехтомник стихотворений Эмили Дикинсон следует признатьзамечательным достижением американского литературоведа. В 1958 году Гарвардский университет опубликовал и подготовленный тем же Джонсоном трехтомник писем Эмили Дикинсон.

Сейчас она классик. Самый читаемый в Америке поэт. Ее известность следует сравнивать даже не с известностью Ахматовой и Цветаевой, а скорее, с всенародной известностью Пушкина. Поразительно, что в одно и то же время в Соединенных Штатах жили — и не знали друг друга — два «вневременных» поэта: Эмили Дикинсон и Уолт Уитмен. Но как же разнятся седобородый «космический бард», провидец, оракул — и маленькая застенчивая женщина, в чьих стихах отразилась философская мысль и переживания каждого дня, а еще — ощущение неизбежности прихода вечной ночи!

Джон Бойстон Пристли отозвался о ней: «Наполовину старая дева, наполовину любопытный тролль, а в сущности смелый и „сосредоточенный“ поэт, по сравнению с которым мужчины, поэты ее времени, кажутся и робкими и скучными».

В одном из самых известных своих стихотворений Эмили Дикинсон писала:

Стихи мои — посланье Миру,

Но он не отвечает мне.

Пишу о том, что мне Природа

Поведала наедине.

Рукам незримых Поколений

Ее Вестей вверяю свод.

Кто к Ней неравнодушен — верю —

Когда-нибудь меня поймет.

Действительно, прошли годы — и людям открылся, наконец, внутренний мир Эмили Дикинсон. Быть может, это помогло многим лучше узнать свой собственный внутренний мир — сферу своих чувств.

Закончить свое сообщение мне бы хотелось стихотворением Александра Величанского, одного из переводчиков поэтессы. Оно называется «Белое платье Эмили Дикинсон».

Пчелы, бабочки, шмели

Улетучились вдали.

Потускнела вся трава,

И деревья — как дрова,

И цветы завяли;

И цвели едва ли.

Ствол осины бел и сух.

Изваяния старух

На порогах клонит в сон

Под подстриженный газон.

Не глядит в жилища

Небо-пепелище.

Вот опять, опять, опять

Медленно — за пядью пядь —

Эмиди идет сюда

В белом платье, как всегда,

В роще пропадая,

И совсем седая.

Двадцать, тридцать, сорок лет

Белый цвет на ней надет.

Времена — какой пустяк:

В пальцах стебель не иссяк,

Обрываясь астрой —

Старой, но прекрасной.

Нет ни бабочек, ни пчел.

Ей известно — что почем —

Правды смертная цена —

Черных прядей седина:

И холмы и поле —

Изваянье боли.

Список использованной литературы:

Произведения Э. Дикинсон:

Дикинсон Э. Лирика/ Э. Дикинсон. — М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. - 384 с.: ил.

Дикинсон Э. Стихотворения/ Э. Дикинсон // БВЛ. — М., 1976. — Т. 119. — С. 427–515.

Дикинсон Э. «Что за риск — письмо!»: [Письма американской поэтессы к Т.У. Хиггинсону, 1862–1866 гг.] / Э. Дикинсон; Вступ. ст., коммент. и пер. с англ. А. Гаврилова // Вопросы литературы. — 1990. - № 7. — С. 202–232.

Статьи о творчестве Э. Дикинсон:

Гаврилов А. Эмили Дикинсон/ А. Гаврилов // Гаврилов А. Избранное. — М., 1993. — С. 161–264.

Дьяконова Н. Поэзия и перевод: Аркадий Гаврилов — истолкователь Эмили Дикинсон / Н. Дьяконова // Нева. — 2002. - № 5. — С. 200–202.

Зверев А.М. Эмили Дикинсон и проблемы позднего американского романтизма/ А.М. Зверев // Романтические традиции американской литературы 19 века и современность. — М., 1982. — С. 226–309.

Кашкин И.А. Эмили Дикинсон / И.А. Кашкин // Для читателя-современника. — М., 1977. — С. 173–188.

Лапина Г. 100 лет сборнику стихов Эмили Дикинсон / Г. Лапина // Памятные книжные даты: 1990. — М., 1990. — С. 161–165.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.