У «дипломатики косой»
У «дипломатики косой»
Пушкин был выпущен из Лицея в чине коллежского секретаря. Не успел он приехать в северную столицу, как его вместе с другими шестью лицейскими сразу же зачислили на службу в Коллегию иностранных дел.
Будущим дипломатам надлежало принять присягу. Это происходило на Английской набережной. Там, на берегу Невы, соперничая друг с другом в великолепии отделки, выстроились, как на параде, дома вельмож-богачей.
Английская набережная. Коллегия иностранных дел. Литография. 20-е годы XIX века.
Длинное двухэтажное здание с колоннами, где помещалась Коллегия, тоже было перестроено известным зодчим Кваренги из дома екатерининского вельможи князя Куракина.
Присягу обставляли довольно торжественно. Подводил к ней священник сенатской церкви Никита Полухтович, присутствовал как свидетель один из чиновников коллегии.
Обязательство не разглашать государственные тайны Пушкин подписывал вместе с Кюхельбекером и еще одним молодым человеком в очках. Того, как и Пушкина, звали Александром Сергеевичем. Фамилия была Грибоедов. Он оставил военную службу, чтобы стать дипломатом. Пушкин, если бы мог, поступил бы наоборот.
В послании к дяде Василию Львовичу, который советовал посвятить себя юстиции или дипломатии, он в сердцах восклицал:
Послушай, дядя, милый мой,
Ступай себе к слепой Фемиде
Иль к дипломатике косой!
«„Слепая“ Фемида» — богиня правосудия — изображается с весами и с повязкой на глазах. Дипломатика, по мнению Пушкина, была если не слепой, то достаточно «косой». Он не без иронии относился к тем, кто
…хитрости рукой
Переплетает меж собой
Дипломатические вздоры
И правит нашею судьбой.
И все же по воле начальства он — в храме дипломатики.
Порядки в этом храме оказались удивительными. Министра иностранных дел тогда в России не было. Внешней политикой страны заправлял сам царь.
Пушкин знал царя с детства. Полный, красивый, лысеющий господин с благосклонной улыбкой и мягкими манерами. Такова была внешность. А за этой внешностью таилась натура лукавая и мстительная, вероломная и изменчивая. Историк писал о царе: «Ум имел он недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный, он вполне заслужил сказанное об нем Наполеоном I: „Александр лукав, как грек византийский“. Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки».
Лицеисты слишком близко помещались ко дворцу, чтобы уважать Александра I как человека и деятеля. Они знали о нем все, вплоть до места его свиданий с дочерью придворного банкира барона Вельо. Уважать было не за что. Александр не совершил ничего выдающегося. Его вмешательство в военные дела всегда кончалось плачевно. Ему не могли простить Аустерлица, когда он в кампанию 1805 года заставил Кутузова начать заведомо безнадежное сражение. И 1812 год не прибавил ему славы. Все с облегчением вздохнули, когда царь уехал из армии.
В Петербурге он заперся в каменноостровском дворце и со страхом ждал, что же будет дальше. С его ведома коллегии и прочие государственные учреждения готовились к отъезду. Был составлен даже план, как снять со скалы и вывезти Медного всадника. И тут пошли слухи. Рассказывали, что приснился одному из столичных жителей, майору Батурину, удивительный сон. Снилось ему, будто видит он себя на Сенатской площади, где стоит памятник Петру. И будто вдруг съезжает со скалы бронзовый Петр, мчится через Исаакиевский мост на Васильевский остров, затем на Петербургскую сторону и въезжает во двор каменноостровского дворца. Гулко звучат на пустынном дворе медные копыта. На шум выходит император Александр.
«Молодой человек, до чего ты довел мою Россию? — грозно спрашивает Петр. И объявляет громовым голосом: — Знай, покуда я стою на своей скале, Петербург неприступен».
Говорили, что рассказ этот дошел до Александра и он, устыдившись, велел не трогать Медного всадника.
Так и был царь не у дел, пока Кутузов не разбил Наполеона и русская армия не вступила в Европу. Тогда царь отправился пожинать лавры победителя.
После окончания войны Александр занялся дипломатией.
Что же происходило тогда в Европе?
Однажды на остров Святой Елены, куда был сослан Наполеон, приехал английский путешественник. Он попросил разрешения повидать изгнанного императора. Наполеон его принял. Они долго беседовали. Наполеону хотелось знать, засияло ли после его изгнания над Европой солнце разума. Путешественник ответил, что — увы! — небо в тучах. И повинны в этом европейские правители. Когда шатались их троны, когда ускользала их власть, короли и князья Европы обещали своим народам свободу, права, справедливые законы. Они уверяли, что единственное препятствие к этому — Наполеон Бонапарт. И вот препятствие исчезло.
Изменило ли это что-нибудь?
«Ваше падение, — рассказывал Наполеону путешественник, — показало удивленному миру, что существуют силы, не зависящие от вас… Когда исчезла опасность, государи не подумали сдержать свое слово, вырванное у них одним только страхом».
Заговорили о русском царе.
«Российский император, — сказал Наполеон, — которому его характер, власть и, главным образом, события тысяча восемьсот двенадцатого года обеспечили первое место среди союзников, почувствовал, что для достижения власти, равной моей, надо или стать завоевателем, или покорить мнение самыми сильными соблазнами. Мой пример должен был показать ему, сколько опасно первое средство, — он решился на второе. Сверх того, самолюбие говорило ему, что для него будет бесконечно лестно, если, сравнивая нас друг с другом, Вселенная представит его добрым, а меня злым гением Европы».
Разговора этого не было. Не говорил таких слов Наполеон Бонапарт, не обсуждал он с английским путешественником положения дел в Европе. Разговор этот придумал знакомец Пушкина, сослуживец его по Иностранной коллегии Александр Улыбышев. Он хорошо разбирался в дипломатии и политике, верно все представил. Русский царь действительно избрал «второе средство» — решил покорить Европу при помощи «сильных соблазнов».
Свобода и справедливость — так назывались «соблазны». И Александр на словах пустил их в ход. Он порицал тиранов. Говорил про французскую королевскую династию, которая после изгнания вернулась во Францию и принялась за старое: «Бурбоны не исправились и неисправимы».
Сам он пытался действовать хитрее, как в одной истории, которую рассказывали про него. История была такая.
Как-то встретился царю пехотный полк, за которым на нескольких возах везли розги. Царь увидел это и крикнул: «Безобразие!» Полковник подумал: царь возмущается тем, что солдат секут. Но дело быстро разъяснилось. «Да нет, — раздраженно сказал царь, — а прикажите воз прикрыть ковром или чем другим, чтобы не было видно розог».
Такова была и его европейская политика. Он не собирался отказываться от розог, но заботился о том, чтобы их не было видно.
В 1815 году, вскоре после того, как Наполеона сослали на остров Эльбу, вся Европа узнала, что три государя — Александр I, Франц I Австрийский и Фридрих-Вильгельм III Прусский — заключили «во имя пресвятой и неразделенной троицы» так называемый Священный союз. Придумал этот союз и сочинил его декларацию император Александр. Он обещал, что в своих действиях Священный союз будет опираться на волю бога, на «святую веру», на «глагол всевышнего». Слова были красивые. Но «розги» лезли наружу. Как ни хитрил Александр, скоро стало ясно, что Священный союз — это всеевропейская полиция, осененная крестом. Причем главный полицмейстер — русский царь. Его подручный — австрийский канцлер Меттерних. Обманув свои народы, европейские правители опасались революций и решили объединиться, чтобы их предотвратить.
С тех пор Александру не сиделось в России. Он колесил по Европе, наводя там порядки. Его видели то во Франции, то в Польше, то в Германии. А в здании на Английской набережной распоряжались два статс-секретаря. Два человека с совершенно различными взглядами, как будто специально подобранные так, чтобы было непонятно, чего же хочет царь. Первый статс-секретарь был немец Нессельроде, второй — грек Каподистрия. Нессельроде ведал западными делами, Каподистрия — восточными.
Соученик Пушкина по Царскосельскому Лицею князь Александр Горчаков, который вместе с ним был зачислен в Коллегию, рассказывал: «Начал я свою карьеру служебную под покровительством и руководством знаменитого впоследствии президента Греческой республики графа Каподистрии. Но этого покровительства было достаточно, чтобы вызвать ко мне нерасположение Нессельроде, который был смертельный враг Каподистрии».
Статс-секретари враждовали между собой. Пушкину предстояло явиться к обоим.
Когда он переступил порог кабинета Нессельроде, то тотчас же подумал, что в России, собственно, полтора статс-секретаря. Граф Карл Васильевич Нессельроде не вышел ростом. Он был так мал, что насмешники окрестили его «карлой», то есть карликом. Дипломатические таланты графа соответствовали его росту. Но спеси у «карлы» хватало на троих. Он едва цедил слова, был важен, как божок.
«Вновь зачисленный переводчик Пушкин…» Это имя ровно ничего не говорило Нессельроде. Стихов он не читал, тем более русских. Смешно сказать: этот русский сановник плохо знал русский язык. С царем и подчиненными изъяснялся по-французски. Его идеалом и кумиром был реакционер Меттерних. Его так и называли: тень Меттерниха. На европейских конгрессах он смотрел австрийцу в рот. Нет, этот жрец дипломатики не делал ей чести.
Совсем другим оказался граф Каподистрия. Он с первого взгляда внушал уважение и симпатию. И хотелось узнать, что привело этого южанина со смуглым тонким лицом и не по возрасту седой головой сюда, на берега Невы?
И. А. Каподистрия. Литография Г. Гиппиуса. 1822 год.
Иоаннис Каподистрия (в России его называли Иваном Антоновичем) родился на Корфу — одном из населенных греками Ионических островов. Образование Каподистрия получил в Италии, где окончил в Падуанском университете два факультета — философский и медицинский. Он готовился служить своей угнетенной родине. Она нуждалась в этом. Уже больше двух веков Ионические острова и близлежащая к ним Греция стонали под игом турок. Мало того: в конце XVIII века родину Каподистрии захватили французы. Готовя поход в Египет, Ионическими островами овладел Наполеон Бонапарт, тогда еще генерал республиканской армии.
Вскоре французов изгнала русская военная эскадра под водительством адмирала Ушакова. Рискуя навлечь на себя гнев царя Павла I, Ушаков помог грекам-островитянам учредить у себя республику. Министром иностранных дел Республики семи островов стал Иоаннис Каподистрия.
Но французы вернулись, республика пала. Ценя выдающиеся таланты молодого дипломата, французы предложили пойти к ним на службу. Он отказался и принял предложение служить России. Здесь надеялся помочь своей порабощенной родине.
В 1809 году он приехал в Петербург.
В заграничном походе, с 1813 года, Каподистрия управлял дипломатической канцелярией русского главнокомандующего Барклая-де-Толли. Он не раз отличился, ведя важные переговоры, и вернулся в Петербург уже статс-секретарем.
Карамзин называл Каподистрию «умнейшим человеком нашего двора». Свое влияние при дворе Каподистрия использовал для обуздания сил реакции, противодействуя союзу с реакционнейшей Австрией. Потому-то так ненавидели его Нессельроде и Меттерних. И еще была причина: помощь греческим патриотам. Чтобы бороться против турок, освободить свою родину, греческие патриоты объединились в тайное общество. Они готовили восстание. Каподистрия помогал им чем только мог. В его квартире на Английской набережной в здании Иностранной коллегии нет-нет да и появлялись смуглые люди, похожие на переодетых корсаров — морских разбойников. Это были посланцы далекой Греции.
О Пушкине Каподистрия слышал от Карамзина, у которого бывал. К вновь принятому переводчику отнесся он сочувственно. Поэт… Каподистрия ценил этот дар богов.
Итак, Пушкина причислили к российской дипломатике. Ему положили скромное жалованье — семьсот рублей в год. Что ждало его здесь, на служебном поприще? Его лицейский товарищ князь Александр Горчаков сделал блестящую карьеру — дослужился до министра. Но даже ему для этого понадобилось целых сорок лет. А уж он-то обладал всеми нужными качествами. Его любимым изречением было: «Не кажитесь никогда ни более мудрым, ни более ученым, нежели те, с кем вы находитесь».
Карьеру делали единицы. Большинство чиновников Коллегии изо дня в день многие годы переписывали бумаги, делали «кувертики» — особые конверты для дипломатической почты, — толковали о недостатке дичи на берегах Финского залива, о Троянской войне и прочих важных материях.
Литератор Жихарев, который за десять лет до Пушкина был зачислен в Коллегию, рассказывал о своем разговоре с поэтом Державиным, человеком чиновным и осведомленным. Когда Державин узнал, где служит Жихарев, он воскликнул: «Похлопочи, чтобы тебя перевели… а то в коллегии вас столько, что ни до чего не добьешься».
Пушкин не собирался здесь чего-нибудь добиваться.
Внешняя политика России интересовала его как писателя, а не как дипломата. Служебной карьере предпочитал он поэтическую свободу. В Коллегии Пушкин числился, но не служил.