Женщина с косой, или Смерть на миру

Женщина с косой, или Смерть на миру

Как известно, Андрей Миронов скончался вдали от своего дома – в Прибалтике. И самое удивительное, тем роковым летом рядом с Мироновым оказались почти все его любимые женщины: мама Мария Владимировна Миронова, две его жены (бывшая и нынешняя) – Екатерина Градова и Лариса Голубкина, и две дочки Маши. И даже режиссер Алла Сурикова оказалась в тех местах, где Миронова настигла смерть. Но расскажем обо всем по порядку.

Июнь начался для Миронова с роли Саввы Василькова из «Бешеных денег» – он играл его 3-го; 7-го это уже был Фигаро, 8-го – Клаверов, 10-го – Джон Кеннеди, 14-го – Мекки-нож, 15-го – Клаверов. Затем Театр сатиры сменил место прописки – из-за начавшегося в здании на Большой Садовой ремонта он переехал в Зеркальный театр сада «Эрмитаж». Таким образом, роль Клаверова в «Тенях» станет последней ролью Андрея Миронова, сыгранной им в родном здании. А в «Эрмитаже» Миронов сыграет всего четыре спектакля: «Трехгрошовую оперу» (23-го и 24-го) и «Женитьбу Фигаро» (26-го и 27-го). Причем настроение, с каким он будет выходить на сцену, будет далеким от радостного. Дело в том, что именно в июне 1987 года исполнилось 25 лет со дня прихода Миронова в Театр сатиры. Дата весьма знаменательная, и Миронов отнесся к ней со всей серьезностью. Ему, любящему веселую компанию, хотелось по-настоящему отметить это событие. И он рассчитывал, что его коллеги и руководство Театра сатиры не забудут про эту дату. Увы, забыли. Причем чуть ли не все поголовно, поскольку ни один (!) «сатировец» не удосужился поздравить его с этой датой, а на доске объявлений в театре не вывесили официальное поздравление. Он сильно это переживал. Хотя все прекрасно понимал. Дело было в Валентине Плучеке, который после премьеры «Теней» (Миронов был режиссером спектакля) стал относиться к нему еще хуже. Он узнал, что чуть ли не на самом верху – в ЦК КПСС – у «Теней» появились ярые приверженцы (из числа «горбачевцев») и у них возникла идея назначить Миронова главным режиссером «Сатиры». И на этой почве Плучек окончательно зачислил Миронова в стан своих непримиримых врагов. Хотя сам актер и мысли не допускал, чтобы занять его кресло. И по-прежнему относился к нему, как к своему Учителю.

Третьего июля Театр сатиры закрыл очередной сезон и отправился на гастроли в Литву. Причем вся труппа отправилась туда поездом, и только два актера рванули туда на своих личных автомобилях. Это были Андрей Миронов (на «БМВ») и Александр Ширвиндт (на «Волге»-ГАЗ-24). Причем инициатором автопробега был Миронов, который чуть ли не нахрапом заставил Ширвиндта отказаться от поездки в поезде и «оседлать» своего железного коня.

Первым гастрольным городом для «сатировцев» стал Вильнюс. Миронов, занятый всего лишь в нескольких спектаклях, все свободное время проводил со своей родной дочерью Машей Мироновой. По счастливому стечению обстоятельств она вместе с мамой Екатериной Градовой тем летом тоже отдыхала в Прибалтике, и Миронову грех было не воспользоваться таким случаем. Вместе с дочерью они посмотрели спектакль «Дядя Ваня» в постановке популярного литовского режиссера Некрошюса. К слову, тем летом в Прибалтике собрались почти все родственники и друзья Миронова. Кроме уже упомянутых Екатерины Градовой и Маши Мироновой это были: его мама Мария Владимировна, Лариса Голубкина с дочерью Машей, Григорий Горин, Ян Френкель, Алла Сурикова, нейрохирург Эдуард Кандель и др. Миронов искренне удивлялся этому совпадению и никак не мог понять, почему так случилось. Лишь только после его смерти стало ясно, что таким образом Господь давал возможность всем, кто любил этого человека, быть с ним рядом в последние минуты его жизни на земле.

В один из тех июльских дней, воспользовавшись очередным «окном» в театре, Миронов слетал в Выборг, где в те дни базировалась съемочная группа фильма «Следопыт». Как мы помним, съемки фильма начались в середине мая под Ивано-Франковском, но Миронов в них не участвовал. Отсняв трюковой эпизод на воде, группа 21 мая перебазировалась в Выборг, чтобы начать работу над основными эпизодами картины – в крепости. Съемки там начались 10 июня и длились уже почти месяц. Что касается Миронова, то поскольку роль у него была не главная, а всего лишь второплановая, то его съемочный процесс занял всего три дня. В кадре Миронов выглядел колоритно: на нем был голубой камзол, шапка с соболем, в руках – ружье XVIII века. Правую щеку Миронова – Санглие украшал большой шрам, созданный умелыми руками гримеров. Миронову его внешний облик нравился, он вообще любил представать перед зрителем в самом неожиданном виде.

После июльских съемок Миронов должен был приехать в Выборг еще раз в августе, чтобы в течение двух дней «добить» свою роль. Увы, но этому уже не суждено будет осуществиться, о чем речь еще пойдет впереди.

В конце июля, закончив выступления в Вильнюсе, Театр сатиры погрузился в автобусы и отправился продолжать гастроли в Ригу. Миронов и Ширвиндт опять добирались туда отдельно от всех на собственных автомобилях. Никто из актеров даже не догадывался, какие трагедии их там поджидают.

В Риге Миронова уже поджидали его близкие: мама, Лариса и Маша Голубкины. Когда он приехал, то вместе с женой и дочерью поселился в гостинице «Юрмала»: они взяли два номера «люкс» друг против друга. А Мария Владимировна жила в санатории «Яункемери». Стоит отметить, что сразу после гастролей Миронов и Голубкина собирались ехать в Голландию, у них уже все было на мази – готовы паспорта, куплены билеты. Однако…

Первая трагедия произошла 7 августа, когда из Москвы в Ригу пришла страшная весть о том, что умер ведущий актер «Сатиры» Анатолий Папанов. В те дни он снимался в фильме «Холодное лето 53-го…» и сразу после съемок заехал в Москву, чтобы уладить свои дела в ГИТИСе (он там преподавал). Сразу после этого он должен был вернуться в Ригу. Но не случилось. Вот как об этом вспоминает жена актера Н. Каратаева:

«Мы с театром были на гастролях в Прибалтике. В Вильнюсе гастроли уже закончились, и мы должны были переезжать в Ригу. Днем отыграли «Гнездо глухаря», и Толя стал собираться в Петрозаводск на съемки «Холодного лета…» Перед отъездом он мне говорит: «Забери в гримерной газеты: будет что в автобусе тебе до Риги читать».

Вечером после «Фигаро» захожу в гримерную (у них с Андреем Мироновым была одна гримерная), забираю газеты. Андрюша посмотрел и говорит: «Господи, неужели вы все это читаете?»

Мы попрощались. Андрей тоже уезжал на концерты. Это был последний день, когда я их обоих видела живыми… Анатолий Дмитриевич полетел самолетом в Петрозаводск. Я ему говорила: «Приезжай оттуда сразу в Ригу». А он сказал, что еще в Москву заедет, потому что там его студенты, и он должен узнать, как у них с общежитием…

В Москве Толя был один. Как потом мне рассказал наш слесарь, он его встретил, и Анатолий Дмитриевич спросил: «Саша, почему у нас нет горячей воды?» Тот в ответ: «Да отключили». – «Ну, ничего, – говорит, – помоюсь холодной». Он всегда любил холодный душ… Разгоряченный, уставший, он встал под холодный душ, и у него случился сердечный приступ.

Поначалу я была спокойна. И только когда он не прилетел к спектаклю, тревога меня как ножом полоснула. Я начала метаться. Звоню в Москву на пульт: говорят, квартира с охраны снята. Звоню соседке. Она вышла, на окна глянула – свет горит. А мои – дочка с семьей – были на даче. Позвонила Нине Архиповой, ее зять рванул к моим за город. Приехал уже мой зять, перелез с соседнего балкона на наш, выбил стекло… В ванной текла вода… ледяная… Потом диагноз поставили: острая сердечная недостаточность…»

Похороны А. Папанова прошли в Москве, однако актеров родного театра на них почти не было – прерывать гастроли им не разрешили. Зато руководство театра обратилось к Миронову, чтобы он заполнил брешь – стал давать свои сольные концерты вместо спектаклей, где участвовал Папанов. Миронов согласился, хотя уже тогда чувствовал себя неважно. Но и отказать в просьбе он не мог – для него работа всегда была важнее собственного самочувствия. В результате эти концерты вкупе со спектаклями и приблизили роковую развязку.

Тринадцатого августа Миронов переехал жить к своей матери в «Яункемери», поскольку его жена и дочь собирались уехать в Москву. Тем же вечером Миронов давал свой очередной сольный концерт. В нем он показывал отрывок из «Ревизора», где его партнером был Анатолий Папанов, игравший Городничего. Когда Миронов обращался к уже несуществующему Городничему, многие в зрительном зале плакали. Чего стоило самому Миронову не расплакаться, стоило только догадываться. Никто из присутствующих, как и сам актер, еще не догадывались, что этот концерт станет для Миронова последним.

Вспоминает Л. Голубкина: «Ночью 13-го я вышла на дорогу встречать Андрея, потому что знала, что он поедет мимо «Юрмалы» в «Яункемери». Я вышла на дорогу, встретила его, и он говорит: «Ой, какой класс!» Другой бы, знаете, подумал – может, я за ним слежу? Но не Андрей. Ему такое и в голову не пришло. Он меня отвел в номер, сказал: «Завтра так же меня встречай».

Четырнадцатого августа, еще утром, мы виделись, потому что я поехала покупать ему трусы для тенниса, потом приехала на теннисную площадку, он играл часа два – два с половиной, красного цвета был. Просто красного цвета. И я сказала: «Почему ты без кепки играешь в теннис на солнце?» – «Ничего страшного!» – ответил он…»

Стоит отметить, что Миронов играл на солнцепеке, обмотавшись полиэтиленовой пленкой, чтобы согнать вес. После игры зашел к гендиректору санатория «Яункемери» Михаилу Малькиелю, оставил у него свои кроссовки и договорился, что вечером они проведут время в сауне в компании прелестных девушек. Не довелось…

Вспоминает Л. Голубкина: «После игры мы поехали, еще моя приятельница из Госкино с нами, Таня Данилина, посидели в кафе. А потом мы с Андрюшей отправились в «Яункемери» к маме, пообедали и расстались. И он напомнил:

– Вечером меня встречай, после спектакля (в тот вечер игралась «Женитьба Фигаро». – Ф.Р.). Так же, на дороге, – и повторил: – Я сказал, чтоб ждать меня!

Отвечаю:

– Хорошо.

– Мне это очень понравилось, – как он сказал. Вот такая деталь. Четырнадцатого августа, когда он привез меня в гостиницу, я попросила остановить машину у рынка, хотела чего-нибудь купить вкусного. Вот удивительно, стояла его машина перед переходом, он высадил меня, я вышла, он не едет. Я иду по переходу. Думаю, наверное, смотрит. На меня. И мне это приятно. Поворачиваюсь, на меня никто не смотрит. Я увидела его профиль в машине. Он сидит и тщательно убирает все пленки. И складывает их в пакет. Сложил и все убрал. В этот день. Зачем? Непонятно. Вот невольно, знаете, возникают какие-то мелочи, как будто человек готовится к чему-то. Сложил все очень тщательно и завязал этот пакет.

И вот сижу в номере, раздается телефонный звонок. Шура Ширвиндт звонит:

– Ты не можешь мне дать телефон Андрюши. Или позвони ему сама, попроси, чтобы он заехал за мной перед спектаклем, потому что у меня что-то с машиной не то.

Я нашла Андрюшу, попросила захватить Шуру в театр. И мы переиграли план на вечер, он сказал:

– Не встречай меня на дороге, потому что я Шуру привезу после спектакля. Жди у входа в гостиницу.

Он заехал за Шурой, примерно без пятнадцати шесть. Вот это очень интересная, странная подробность. Я знала, что он заедет за Шурой, и хотела спуститься, повидаться с Андрюшей. Но не спустилась, потому что уснула мертвым сном. Я никогда так не спала, как в этот день. Уснула Маша, уснула я, уснула Таня Данилина, уснул ее сын. Мы рядом жили. Уснули где-то полшестого. Мертво. И проснулись в полвосьмого вечера. Но такого не было в жизни у меня никогда – так уснуть. Когда проснулась, думаю: где я, кто я, в стенку почти пошла…»

В тот роковой вечер 14 августа Миронов играл на сцене Рижского оперного театра в спектакле «Женитьба Фигаро». Спектакль начался без опозданий и ровно двигался до 3-го акта, 5-й картины, последнего явления. Далее произошло неожиданное. Вспоминают очевидцы.

О. Аросева: «Мы почти уже отыграли спектакль. Андрей сказал мне, Марселине: «Прощайте, матушка!» Так нежно, серьезно сказал. И я ему ответила: «Прощай, сынок!» Ушла со сцены за кулисы и с кем-то тут же поделилась: «Андрей очень серьезно, глубоко стал Фигаро играть. В нем что-то новое рождается…»

Началась финальная сцена, где все мы переодеваемся, прячемся – Сюзанна, Графиня, Марселина, – а Граф, пытаясь разоблачить неверную жену, гоняется за нами и попадает в идиотское положение. У Фигаро в финальной сцене великолепный монолог…»

Вспоминает А. Ширвиндт: «Фигаро: Да! Мне известно, что некий вельможа одно время был к ней неравнодушен, но то ли потому, что он ее разлюбил, то ли потому, что я ей нравлюсь больше, сегодня она оказывает предпочтение мне…»

Это были последние слова Фигаро, которые он успел произнести…

После чего, пренебрегая логикой взаимоотношений с Графом, Фигаро стал отступать назад, оперся рукой о витой узор беседки и медленно-медленно стал ослабевать… Граф, вопреки логике, обнял его и под щемящую тишину зрительного зала, удивленного такой «трактовкой» этой сцены, унес Фигаро за кулисы, успев крикнуть «Занавес!»

«Шура, голова болит», – это были последние слова Андрея Миронова, сказанные им на сцене Оперного театра в Риге и в жизни вообще…»

А вот что вспоминает об этом же Алена Яковлева:

«…Все, что случилось в тот последний день его жизни, так живо стоит перед глазами, что кажется, будто произошло вчера. Играли «Фигаро», я была на сцене в роли одной из пейзанок. Перед спектаклем привезла в Рижский театр его дочь Машу, она отдыхала с мамой, Катей Градовой, в Юрмале. Незадолго до начала первого действия Миронов подошел ко мне и как-то странно заговорил, вроде бы ни о чем – спрашивал, дают ли зарплату, но какое-то предчувствие кольнуло сердце. Я его спросила: «Андрей Александрович, почему вы такой красный?» Он ответил: «Играл в теннис, – а потом добавил: – После спектакля я вас с Машей отвезу в Юрмалу». Все заметили, что Миронов очень медленно играет – время антракта, а действие на сцене продолжается. Когда он упал, в зал крикнули: «Врача!» и дали занавес. Маша поехала с отцом в больницу, а я отправилась к Кате. Странно, но как только я вошла, она сразу же закричала: «Нет, только не это!»…»

А теперь послушаем дочь Миронова – Машу: «Я не знаю, почему пошла на этот спектакль. Все жили в Риге, а мы с мамой (Е. Градовой) – в Юрмале. В тот день мама купила нам билеты на концерт Хазанова. Но в последний момент я сказала: лучше я посмотрю спектакль. Я очень любила «Женитьбу Фигаро», видела ее уже несколько раз. Но в тот день меня как будто что-то толкало в театр…

Конечно, никто не предполагал, что с отцом так плохо… Еще несколько дней назад мы с ним гуляли по Вильнюсу, ходили вместе в театр Некрошюса, смотрели «Дядю Ваню». Папа был в восторге, поздравлял актеров, шутил…

В антракте того рокового спектакля я зашла к нему за кулисы. Спросила: «Что у тебя такое с лицом?» Он говорит: «Немножко на солнце перегрелся – переиграл в теннис». И все. Я пошла дальше смотреть спектакль…

Он умер на глазах всего зала. Потом кто-то из актеров сказал: прекрасная смерть…»

А вот рассказ бывшей возлюбленной Миронова – актрисы Людмилы Гавриловой:

«…В тот день роль Сюзанны играла Нина Корниенко. А я отправилась в Домский собор на концерт органной музыки. Помню, оделась в черное… После концерта ноги сами понесли в театр. Пришла, встала за кулисами. Смотрю – рядом Маша Миронова. Говорит: «Почему-то захотелось быть здесь»… Стоим с ней рядышком, спектакль из-за кулис смотрим. И вот начинается та сцена, когда Фигаро узнает возлюбленную Сюзанну. Чувствую, что-то не так. И тут меня охватил ужас. Андрюша упал на колени, стал говорить со страшным надрывом: «Бей меня, бей меня, любимая!» Из интонаций исчезла знаменитая мироновская ирония… В этот момент по сюжету на сцену выходит граф Альмавива – Александр Ширвиндт. И вдруг Андрей медленно пошел к кулисе. Потом схватился за декорацию и стал сползать. К нему подбежал Ширвиндт, подхватил… Кто-то закричал: «Занавес!»

Андрей лежал в закутке, его голову поддерживала Таня Егорова. Андрей из последних сил, сжав зубы, выдохнул: «Жить! Жить… жить надо…» – и потерял сознание.

Подумала: надо народ в зале оповестить. А все вокруг меня в локонах, бантах, блестках… Я одна в своем строгом черном наряде. Вышла к зрителям. Стояла мертвая тишина. Сотни людей смотрели на меня, а я – на них. Наконец собралась с силами: «Уважаемые зрители, спектакль продолжаться не может. Андрею Миронову стало плохо. Наш театр приносит вам свои извинения». Минутная тишина, и зал взорвался оглушительными овациями, в которых были сочувствие и поддержка…»

Вспоминает О. Аросева: «Нескольких минут Андрею не хватило, чтобы доиграть спектакль. Ширвиндт мне кричит: «Найди Канделя! Он в Риге. Я его в Юрмале встретил». Кандель – это знаменитый московский нейрохирург.

Я, как была в костюме Марселины, дунула напротив – в гостиницу «Рига». Спрашиваю портье: «У вас живет Кандель?» Мне отвечают, что здесь такого нет. Я кричу: «Срочно проверьте по всем гостиницам! У нас с Мироновым несчастье!»

Бегу обратно в театр, переодеваюсь в нормальное платье, возвращаюсь в гостиницу, там сообщают: «Кандель живет в гостинице Совета Министров Латвии». Звоню туда. Помню, что знаменитого хирурга зовут Эдик, а какое у него отчество, забыла, хоть мы с ним и знакомы с давних лет.

– Эдик, – говорю в трубку, – это Оля Аросева…

Он меня радостно так перебивает:

– Оленька! У меня сегодня день рождения, приезжайте!

– Эдик, у нас с Мироновым очень плохо. Его сейчас в больницу повезут… Он сознание на спектакле потерял!

Кандель спрашивает номер больницы. Я называю. Он говорит:

– Главный врач у меня в гостях. Мы с ним немедленно выезжаем.

Возвращаюсь в театр. Там, за кулисами, близко к сцене стоит стол. Длинный, весь в искусственных цветах. Цветы – для «девушек-пейзанок» в спектакле, чтобы в финале выходили на поклон с букетами. И вот Андрея положили среди этих букетиков. Живой еще, а лежал будто в гробу, убранном цветами. У него изо рта шла пена, и он, вытирая ее парализованной рукой, все повторял: «Голова болит, голова болит, голова…»

Кандель приехал прямо в больницу с латышским врачом. Примчалась и «Скорая помощь». Андрея сопровождал в больницу Шура Ширвиндт…»

Ширвиндт потом вспоминал, что всю дорогу до больницы Миронов шептал слова из последнего монолога Фигаро. Даже в последние минуты своей жизни он продолжал оставаться Артистом.

Рассказывает руководитель клиники нейрохирургии «Гайльэзерс» Янис Озолиньш: «Я приехал в больницу буквально в считаные минуты, как только меня вызвали. Миронова привезли к нам в 23.25. Он был без сознания. Произошел так называемый разрыв аневризмы – сосуда, который снабжает кровью передние части головного мозга и также участвует в полном снабжении головного мозга.

При установлении диагноза было сразу ясно, что произошло обширное кровоизлиние между полушариями головного мозга. Мы сразу же провели обследование сосудов, констатировав гигантскую, по меркам головного мозга, аневризму: в диаметре она была больше 2,5 сантиметра! То есть она очень трудно поддается оперативному лечению. В результате разрыва – нарушение жизненно важных функций, дыхания и, как следствие, потеря сознания.

В реанимации мне удалось установить, что Миронову в театре кто-то из врачей, оказывая помощь, из самых лучших побуждений заложил в рот нитроглицерин. В такой ситуации, когда произошел разрыв артерии, прием сосудорасширяющего вещества мог усугубить объем кровотечения. Правда, мы можем только предполагать, но говорить об этом со всей определенностью трудно…

Ничего радикального мы сделать не могли, потому что уже наступили необратимые разрушения в мозгу. В сознание Андрей так и не пришел. Миронов находился в так называемой 4-й коме по специальной шкале градаций: с расширенными зрачками, отсутствием рефлексов на роговице… Эти два дня – с 14 по 16 августа – были практически выиграны из-за того, что мы своевременно удалили спинномозговую жидкость. Иначе Миронов умер бы сразу.

За это время здесь перебывали почти все родственники Миронова и его друзья, находившиеся в Латвии. Но ничего радикального мы сделать не могли, потому что уже наступили невозвратимые разрушения в мозгу. В сознание он так и не пришел. Смерть наступила 16 августа в 5.35 утра.

В помощь к Канделю из Москвы был вызван еще один известный нейрохирург – профессор А. Маневич. Однако медицина в этом случае оказалась бессильной. Утром 16 августа Миронов скончался в результате обширного кровоизлияния в мозг (у него оказалась врожденная аневризма сосудов головного мозга).

Вспоминает сводный брат А. Миронова Кирилл Ласкари: «За неделю до смерти Андрея мне снится сон.

А прежде у Иосифа Кобзона Андрей купил себе смокинг и страшно гордился этим. Он мечтал делать шоу в «Октябрьском» зале: лестница высокая, стоят герлз, и он в белом смокинге… И вот этот сон. Мы с ним выходим с «Ленфильма», на нем плащ. Входим в какой-то огромный ресторан. Садимся. А рядом гуляет свадьба. И вдруг я вижу, как падает бокал с красным вином и, точно у Марка Захарова в гениальном фильме «Обыкновенное чудо», по скатерти расползается красное пятно. Встает человек, показывает пальцем на Андрюшу:

– Этот!

А Андрюша в черном смокинге от Кобзона. Я кричу: «Что вы, что вы, он же не вставал с места!» Но этот человек бьет Андрюшу бутылкой из-под шампанского по голове. И Андрюша лежит в этом смокинге на полу. Вот так точно его и хоронили.

Вася Ливанов потом говорил: «Ты должен был ему рассказать этот сон». Но что рассказывать?

Скажу еще более страшное. В последние годы я понимал, что он недолговечен. Не знаю почему. И еще этот сон…»

Перед отправкой в Москву тело Миронова привезли из морга к Театру оперы, чтобы «сатировцы» смогли проститься со своим коллегой (тогда уже было решено, что театр гастроли не прерывает и остается в Прибалтике). Артисты, которые жили в разных гостиницах, подошли попрощаться. Как ни странно, но народу было немного. И дело было совсем не в том, что на часах было около шести утра. Это еще раз доказало, что Миронова в его родном театре любили далеко не все его обитатели. Из машины тело Миронова не выносили, открыли только заднюю дверцу. Прощание длилось всего 5–10 минут.

Вспоминает О. Аросева: «Мы проводили его, мертвого, в шесть часов утра от Рижского оперного театра, где давали свои спектакли. Его везли в Москву на «рафике», заполненном льдом. Андрей, с головой закатанный в простыню, словно белая мумия, лежал на этом «леднике» – лицо не открыли для прощания.

Близкий друг Андрея Гриша Горин ехал впереди «рафика» на своем «жигуленке». Как только он не разбился на этой долгой дороге от Риги до Москвы впереди мчавшегося страшного катафалка, в котором совершал свой последний путь Андрей Миронов…»

Вечером 16 августа Миронов должен был выступать во Дворце культуры в городе Шауляй. Билеты на этот концерт были давно проданы. Однако приехать туда актеру было уже не суждено. Администрация Дворца предложила зрителям вернуть билеты обратно и получить назад свои деньги. Однако ни один человек не сдал.

В том же Шауляе находится уникальная во всем мире Гора крестов. Она никогда не была местом захоронений. Но в знак глубокого почитания и любви к Миронову жители города поставили ему на этой горе крест.

Весть о смерти Миронова 16 августа достигла и Выборга, где продолжались съемки фильма «Следопыт». Как мы помним, Миронов успел отсняться в нескольких эпизодах картины и у него оставались еще два съемочных дня. Увы, но закончить работу над ролью Санглие ему было уже не суждено. Не смог он получить и свой гонорар, который составил 743 рубля и был передан позднее родственникам актера (полный гонорар Миронова равнялся 1624 рублям).

Вспоминает Ф. Чеханков: «18 августа в 9 часов утра я стоял на Рижском вокзале. Первыми приехали Лариса с Машей. Поезд на полчаса опоздал. Лариса выглядела вздрюченной. Она плохо спит в поезде, поэтому, как всегда, наверное, приняла снотворное, и теперь никого из нас, по-моему, не узнавала. Вещи были не собраны, собирали все вместе, впопыхах. Никаких слез не было, о похоронах старались вообще не говорить. Уже приехал из Питера Кирилл Ласкари, был с нами Вася Ливанов, они с Андреем дружили (там же были сводный брат Миронова Кирилл Ласкари, Геннадий Хазанов, бывший одноклассник Миронова Александр Ушаков и руководитель одного из комитетов Моссовета Александр Никитин).

Через полчаса, другим поездом, приехала Мария Владимировна. Поезд медленно подходил к перрону. А мы с ужасом шли навстречу и думали только об одном: что сказать? как первую фразу придумать?

Мария Владимировна стояла у окна: спокойная, как скала, аккуратно причесанная. Вещи были давно уложены и готовые стояли в тамбуре. Она ни на йоту не изменила своему ритуалу. Выражение лица было полуироническим: «Вот так, ребята, – случилось». Мы молча вошли в поезд, молча взяли вещи, она молча села на заднее сиденье моей машины. Никто, конечно, никаких слов не нашел, продолжали молчать. Поехали. Кира Ласкари что-то пробовал сказать: «Тетя Маша…» Стоп, стоп, стоп – она сделала ему знак рукой. Потом сказала: «Он умер, как Жерар Филип, в костюме Сида». Тут она немножко перепутала: Жерара Филипа только хоронили в костюме его знаменитого театрального героя Сида, а умер он не на сцене, а в больнице, но это не имело значения. После этого сказала такую фразу: «Конечно, я полное дерьмо. Я после этого жить не должна. Но у меня не хватит сил сделать это самой. Я буду жить. Буду жить во имя него». Она приехала домой, села в свое знаменитое кресло, то самое, в котором провожала Александра Семеновича (на всех ее последних фотографиях она именно в этом кресле, в прихожей своего дома), и снова окаменела. Через полчаса прибежал Александр Шуров. Был когда-то на эстраде знаменитый дуэт сатириков и куплетистов – «Шуров и Рыкунин». Мария Владимировна с Шуровым дружила больше, чем с Рыкуниным, и привечала его, как друга покойного Александра Семеновича. Шуров с порога заохал, закричал, зарыдал. Она ему вдруг холодно и даже надменно сказала: «Шура!!! Стоп!!! Возьмите себя в руки. Что вы себе позволяете?! Если я себе этого не позволяю…» Вот так она себя и держала все эти страшные дни…»

Вспоминает Мария Голубкина: «…Это случилось накануне моего восьмого класса. Страшно, когда отец умирает внезапно. Это же не то что болел, болел и умер, к чему уже все готовы. А тут мне 14 лет, и такой страшный стресс… Так случилось, что мы все были в Прибалтике на тех гастролях: и мама, и бабушка, и Катя Градова с Машей. Потом папа два дня был в больнице, и все вокруг бегали. Вообще никто не ожидал такого расклада, и первая реакция – удивление. Потом похороны, потом девять дней, потом 40. Я не помню, как переживала мама, плакала ли она, но я плакала. В тот момент пришло осознание, что детство закончилось. Со смертью папы наша жизнь с мамой изменилась, конечно. Было детство, был кто-то, кто тебя все время гонял чистить зубы, делать уроки, а теперь этого не стало… В результате я, кстати, после восьмого класса осталась на второй год. Причем добровольно. Сама так решила: что мне хорошо бы еще поучиться…»

Когда пришло время выбирать кладбище, все близкие и друзья Миронова сошлись во мнении, что это должно быть Новодевичье кладбище. Но даже учитывая огромную популярность Миронова, сделать это было нелегко. Александр Никитин сразу предупредил об этом Голубкину. Тогда она прямо из его кабинета по «вертушке» позвонила тогдашнему министру обороны Дмитрию Язову. Тот пообещал быть «толкачом» в этом вопросе. Но у него ничего не получилось. Через несколько минут он перезвонил Голубкиной и сообщил, что эта проблема замыкается на первом секретаре МГК Борисе Ельцине, а того сейчас нет в Москве – он в служебной командировке. Спустя некоторое время с Голубкиной связался председатель Комитета по культуре Москвы Игорь Бугаев и сказал, что есть решение Моссовета: похоронить Миронова на Ваганьковском кладбище. Голубкина в сопровождении нескольких друзей и коллег отправилась на Ваганьку.

Учитывая огромную популярность Миронова, Голубкина обратилась к администрации кладбища, чтобы ее мужа похоронили на удобном участке. Например, рядом с церковью или около кулумбария. Но ей отказали, заявив, что свободных мест там нет. И никаких исключений, даже для такого человека, как Андрей Миронов, делаться не будет. В итоге свободным оказался участок, находившийся достаточно далеко от входа – 40-й.

Вспоминает Л. Голубкина: «Меня часто спрашивают, почему Андрея похоронили не на Донском кладбище, где лежит его отец. Дело в том, что на Донском могилы родителей отца и матери Андрея. И там места как такового не было… Вообще я не хотела хоронить Андрюшу на Ваганьковском кладбище. Хотела на Немецком или Новодевичьем. Но он был народный артист только РСФСР, а не СССР, не тянул на Новодевичье. Это было так сложно… Театр не помог. Кого я только не просила. Беготня какая-то была, суета бессмысленная. Ну для покойника это не важно, все делается для живых…»

Похороны А. Миронова прошли в Москве 20 августа. За пару часов до гражданской панихиды к моргу Института имени Склифосовского приехал Иосиф Кобзон, который привез белый смокинг. Он объяснил Голубкиной, что этот смокинг Миронов примерял перед отъездом в Ригу, он ему очень понравился и они договорились, что после его возвращения с гастролей смокинг будет его. Но Голубкина захотела, чтобы ее супруг в день похорон был облачен в черный смокинг.

Самое ужасное, но, как и в случае с Анатолием Папановым, труппа «Сатиры» в траурных мероприятиях не участвовала, хотя правительство Латвии выделило артистам самолет. Приехали всего лишь несколько человек, а остальных Плучек не отпустил, уговорив продолжать гастроли. А некоторые из артистов еще и концерты давали – деньги зарабатывали. Со стороны это выглядело дикостью. Из жизни ушли два прославленных артиста Театра сатиры, те, которые, собственно, и составляли гордость труппы, а коллеги по труппе даже не пришли на их похороны. Некоторые из ушедших «сатировцев» простить это Плучеку не смогли. Например, Зиновий Высоковский. По его словам: «Я ушел из Театра сатиры сразу же после смерти Миронова. Тогда в течение 10 дней не стало ни Папанова, ни Миронова. И, глядя на отношение руководства театра к этим событиям, я решил уйти.

Когда умер Папанов, театр находился на гастролях в Риге. Мне казалось, что в этот момент нужно отменить гастроли, приехать в Москву и отдать свой последний долг. Но гастроли продолжались. И Андрей Миронов играл творческие вечера вместо спектаклей, где был задействован Папанов. Потом, через несколько дней, умер Андрюша. Я не понимал: как же возможно – мир потерял двух таких людей! Мне казалось, что что-то должно измениться. Но театр жил своей жизнью, как будто ничего не произошло. А я уже не мог…»

Между тем, в отличие от актеров Театра сатиры, продолжавших свои гастроли, сотни тысяч москвичей проститься со своим кумиром пришли. Сначала к Театру сатиры, потом – на Ваганьку. Вспоминает Ф. Чеханков:

«Когда в день похорон Мария Владимировна зашла в театр, где на сцене уже лежал в гробу ее сын, зал страшно затих, словно притаился в ужасе. Все боялись, что сейчас что-то случится. Но ничего не случилось. Мария Владимировна молча села. И молча просидела всю панихиду. Потом нам признавалась: «Я бы рада заплакать. Я хочу заплакать! Потому что будет легче». Но заплакать не могла. Горда была очень, что ли? Заплакать при всех, всем продемонстрировать свое неутешное горе, свое странное, дикое сиротство и вызвать, не дай бог, чью-нибудь жалость – этого чувство собственного достоинства ей не позволяло. Поэтому никто не лез к ней с соболезнованиями, с сердобольными словами. И никто ее не жалел. Для нее жалость была бы самым страшным унижением. После смерти Андрея эта знаменитая женщина приобрела вторую трагическую славу – семидесятипятилетняя мать, которая пережила такого сына…»

Об этом же дне вспоминает и Г. Горин: «С ночи москвичи выстраивались в траурную очередь на Садовом кольце. Так уже было несколько лет назад перед Театром на Таганке, когда хоронили Владимира Высоцкого. Теперь – на площади Маяковского.

Тысячи людей… Огромнейшая толпа…

На Ваганьковском кладбище – огромное скопление людей. Андрея проносили мимо них… К его ногам летел водопад цветов. Люди плакали, как плачут по самому близкому человеку. А из толпы кто-то кричал: «Передние, отойдите, нам тоже хочется посмотреть!» Было и такое…

Люди есть люди, толпа есть толпа. Никого не хочу осуждать. Прощание неотделимо от прощения…

Прощание не кончается. И сегодня у его могилы на кладбище с утра до ночи стоят сотни людей. Как помочь им не стать толпой, как объяснить, что надо отойти или по крайней мере опустить глаза, когда сюда приходят мать и близкие?..

На мою долю выпала участь сопровождать его в последней поездке по стране. На всей тысячекилометровой трассе от Риги до Москвы работники ГАИ выбегали, чтобы отдать ему честь, на всем пути незнакомые люди молча склоняли перед ним головы.

ЛЮДИ, которых он так любил…»

Как ни странно, но телевидение, которому Андрей Миронов посвятил многие годы своей жизни, в те скорбные дни даже не вспомнило о всенародно любимом артисте. Ни в день похорон, ни в последующие дни и недели ни один из каналов ЦТ не показал ни одного фильма или телеспектакля с участием Миронова. И первыми, кто вспомнил о нем, оказались телевизионщики Лен ТВ: именно там 5 сентября, спустя почти три недели после смерти Андрея Миронова, показали один из лучших фильмов артиста – «Фантазии Фарятьева».

В те же самые сентябрьские дни Театр сатиры открывал сезон в Москве. Перед артистами выступал Валентин Плучек. Говорят, он даже не поднял артистов с их мест, чтобы почтить память Миронова и Папанова. И заявил: дескать, одни артисты уходят, а другие должны занять их место. Мол, «для вас наступил звездный час, теперь кто-то из вас сможет блистать и играть все роли, как Миронов и Папанов». В этих речах не было ничего удивительного. Во-первых, Плучек, как мы помним, опасался, что тот же Миронов захочет занять его место, а ему этого жуть как не хотелось. Четвертого сентября 1987 года режиссер справил свое 78-летие, из которых 30 лет он руководил Театром сатиры и уходить с этого поста не собирался. Поэтому смерть Миронова была ему очень даже кстати. В театре потом судачили, что когда Плучеку сообщили о смерти Миронова, супруга режиссера, бывшая возле него, всплеснула руками: «Есть же бог на свете!»

Во-вторых, время на дворе стояло такое – низвергательное. Страной правил Горбачев, который в январе 1987 года запустил «гласность», главный удар которой пришелся по былым авторитетам. Их низвергали с пьедесталов под восторженные крики: «Порулили – дайте другим порулить!» И на этом фоне даже смерти таких выдающихся людей, как Андрей Миронов, Анатолий Папанов или Аркадий Райкин (он умрет в декабре 1987-го), не казались людям катастрофическими. Люди были опьянены перестройкой и всерьез считали, что на смену старым кумирам придут новые, которые не только могут встать вровень с ушедшими, но даже превзойти их. Сегодня стало понятно, какими же наивными (а точнее – глупыми) были эти надежды. Как оказалось, история нашей культуры (как и страны в целом) в горбачевскую перестройку пошла не вверх, а вниз. Поэтому появление второго Андрея Миронова просто не могло произойти априори.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.