2

2

К железнодорожной станции Камарчага подошел большой эшелон. Из теплушек уже стали выскакивать солдаты, выкатили пулеметы. На платформе стояли пушки Маклена. Переговаривались между собой офицеры.

— Розанов-то, говорят, немец.

— Будь хоть пес, лишь бы яйца нес.

Паренек лет шестнадцати, в рваном пальтишке, прохудившихся сапогах и сплюснутом картузе, переходил от одной группы солдат к другой, гнусаво тянул:

— Подайте Христа ради калеке убогому…

На него не обращали внимания. Здесь было много побирушек. Паренек заунывно пел:

Встали русские стеною,

Выходя на бранный пир…

Белый царь идет войною

Защищать славянский мир, —

И русинов, и хорватов,

И отважный сербский край,

С нами вновь идет Расея,

Веселей поход играй!..

Все тщетно.

— Ухо усеку… Утекай! — крикнул ефрейтор на побирушек. — Наползли, как муравьи на сало.

Паренек опустил голову, прихрамывая, поплелся к станционному зданию. Он уселся на солнцепеке рядом с седобородым стариком и с любопытством уставился на бронепоезд, который с шумом проходил мимо станции.

— На Клюквенную попер, — процедил сквозь зубы паренек. — Ползи, ползи, там тебя ждут…

— А ты, Володимир, рисковый больно, — отозвался старик. — Не лезь в самое кубло, гляди издалека, как Петр Ефимович наказывал.

— Сам знаю, как он наказывал. Много наказывал…

Володя Данилкин считался отважным разведчиком в партизанской армии. Колчаковцев он не боялся и все время помнил наказ Щетинкина: «А главное — узнай, сколько у них пушек и пулеметов…»

Убедившись, что пушек и пулеметов много, Володя понял, что белые замышляют большое наступление. Он был сильно встревожен.

— Дед, мне пора в Семеновку, — сказал он старику негромко и поднялся, — считай эшелоны и вагоны, а я скоро к тебе наведаюсь…

И, заметив группу офицеров, проходивших мимо, снова запел гнусавым голосом:

С нами вновь идет Расея,

Веселей поход играй…

…После того как разутый, раздетый, не имеющий продовольствия, обремененный детьми и стариками партизанский отряд Щетинкина совершил семисотверстный бросок по скованной морозом тайге, управляющий Енисейской губернией Троицкий воскликнул:

— Нельзя не выразить удивления перед этим решительным переходом! Такое удавалось разве что Суворову…

Троицкий великолепно знал военную историю. Может быть, Александру Васильевичу было даже легче: за его армией не тянулся обоз с детьми, стариками и женщинами. Щетинкина и его партизан даже не сочли нужным преследовать: их считали обреченными на смерть.

Да и сам Щетинкин, вспоминая подробности этого похода, считал его чудом. Люди вверили ему свои жизни, жизни своих детей, возложив на него тем самым огромную ответственность. До сих пор по ночам мучают кошмарные видения. Снится ему бескрайняя заснеженная тайга, огромные костры, вокруг которых греются закутанные в дохи, одеяла, полушубки изголодавшиеся дети. Да, страшнее всего очутиться зимой бездомными, с детьми, не иметь надежд на какое-либо пристанище…

Два с лишним года находился Щетинкин в самом пекле войны. Когда, едва оправившись от тяжелого ранения, штабс-капитан Щетинкин в феврале семнадцатого года прибыл в Ачинск на должность начальника учебной команды, его встретили как героя-сибиряка, прославившего родной город. Полный георгиевский кавалер, медали, одна из них французская, которую лично вручил герою генерал Шарпантье. Местные власти бросились организовывать официальное чествование героя, но Щетинкин уклонился, сославшись на здоровье, и отправился в деревню Красновку, где жила его жена Васена с детьми.

Когда произошла Февральская революция, он долго не мог разобраться, что же, собственно, случилось. Царя сбросили, и ничего не изменилось. Землю мужикам в России не дали, на фронтах продолжали драться. После госпиталя он заезжал к отцу в родное Чуфилово. Крестьяне волновались: что же это, мол, Керенский землю зажал? Где же реформа? Одна говорильня и война до победы? Надоело!

Казалось, о Щетинкине и его учебной команде все забыли. Это его вполне устраивало — он отдыхал от войны. В тайге была мертвая тишина, которую изредка нарушал громкий стук дятла о дерево. Этот дробный стук напоминал короткие пулеметные очереди. Иногда через их лагерь несмелыми прыжками прорывались белки, а в морозные ночи задавали жуткие концерты волки. Команда занималась заготовкой дров. Валили перестоявшиеся деревья, а потом распиливали их на части. Густой, смолистый воздух пьянил, наполнял легкие морозной ароматной свежестью, и жизнь тридцатидвухлетнему Щетинкину вновь казалась неиссякаемо прекрасной.

Потом их перебросили в Красноярск на лесоразработки. Летом в тайге случился пожар, самый большой за последние годы, и команда Щетинкина участвовала в его ликвидации.

Он любил тайгу, знал все ее запахи.

Бурливым Енисеем, с его голыми, уродливыми скалами, завершалась Западная Сибирь, с низменностью, сосновыми борами, покрывающими песчаные склоны речных долин. За порогами и скалами Енисея, за его крутым правым берегом начиналась Центральная Сибирь — царство тайги. Так и получалось: Ачинск — в Западной Сибири, а неподалеку расположенный Красноярск — в Центральной. Енисей и Кача обтекают Красноярск с востока, а вокруг поднимаются горы, покрытые лесом. В падях по камням деловито журчали холодные ручьи.

Щетинкин со своей «тулянкой» — шомпольной двустволкой — любил бродить по тайге. Но охотился мало. Одиночество и тишина настраивали на размышления, и он пытался осмыслить все, что происходило в жизни. Неторопливо пробирался сквозь серо-зеленое безмолвье. Тайга шумела только утром и вечером. Русла речек и ручьев были завалены буреломом. Вброд не пройдешь, да и по лесине, по колодняку идти опасно: если это рухнувшая береза, то в трухе ноги сразу застревают, хоть кора и кажется свежей, надежной. Над курьями-болотами в несколько слоев с криками летели гуси и утки. Он был прочно отгорожен от всего мира с его заботами и тревогами, даже не верилось, что где-то за тысячи верст все еще бушует война и гибнут люди.

Иногда непонятно какие впечатления будили вдруг воспоминания о детстве, о родном селе Чуфилово на Рязанщине, где он родился и вырос. Там жили его старый больной отец Ефим Иванович Еремин и сестра отца тетка Прасковья, заменившая ему мать. Отец был сильным человеком во всех отношениях. Характера твердого, щетинистого. Его так и прозвали: Щетина. Настоящая фамилия их как бы забылась, и они стали именоваться по прозвищу: Щетинкины. Он рано овдовел и больше не женился.

Трехлетнего Петруху поручил заботам старшей сестры Прасковьи. Занятая своей семьей, тетка не особенно-то занималась племянником, и рос он самостоятельным и задиристым мальчишкой. Любил верховодить, любил подраться, и соседи говорили: «Вот уж щетинкинская порода». С детства он близко стоял к природе. Соберет, бывало, ватагу ребятишек — и в лес, по ягоды, по грибы. Тетка поощряла такие занятия, только строго предупреждала: «Смотрите, чтобы медведь не задрал, далеко не ходите». Леса на Рязанщине что твоя тайга — полно всякого зверья водится.

Отец работал у деревенского кулака в кузнице и еще занимался плотницким ремеслом, постепенно приспосабливая к этому делу и сына. С двенадцати лет он уже брал его с собой на заработки. Ходили от деревни к деревне, выполняя разнообразную плотницкую работу. А потом отец сильно занемог. Петр пристроился к плотницкой артели. Артель подалась в Москву. Строили купеческие магазины, базарные ряды. В народе много толковали о войне в Маньчжурии, ругали «япошек», которые посмели напасть на Россию, и выражали уверенность в скорой победе над этой малой нацией, посягнувшей на великую державу. Двадцатилетний Петр тоже испытал тогда патриотический подъем и очень возмущался, когда какие-то «темные людишки» ругали царя и желали поражения России. Одного такого, «в шляпе», они хотели поколотить всей артелью.

Между тем жизнь становилась все труднее. Их село Чуфилово совсем обнищало. Многие не вернулись с войны. Заработки на стороне падали, потому что из обнищавших деревень народ хлынул в города в поисках заработков. Жизнь дорожала.

Когда царь расстрелял у Зимнего мирную демонстрацию, поднялась вся матушка-Русь. Артель находилась в Москве, когда на Пресне начали строить баррикады. Разгромили купеческие лабазы, растащили строевой лес, из которого они должны были возводить купеческие постройки, а их самих чуть не избили «за предательство». Старшой артели приказал не ввязываться, мол, наше дело мастеровое. Но что-то поднялось тогда в груди Петра, какое-то родственное чувство пролетария объединило его с бушующей толпой. И если бы не запрещение старшого, он обязательно ввязался бы в драку с полицейскими, нещадно поровшими людей нагайками. С тех пор пошатнулась в нем вера в царя.

В 1906 году Петра призвали в армию. Службу начал рядовым 29-го Сибирского стрелкового полка, который был расквартирован в Ачинске и окрестных деревнях и селах. Их рота стояла в деревне Красновке. В полку его ценили как отличного плотника. Строил казармы, склады и другие помещения.

Сибирь ему понравилась. Мужики жили вольно, земли сколько хочешь. Это тебе не Чуфилово, где почти вся земля принадлежала помещику. Крестьяне бедствовали, по веснам мерли с голоду. А в Красновке что ни дом, то хоромы. У каждого полон двор скотины — лошади, коровы, свиньи. Многие на золотишко в тайгу ходили. Престольные праздники справляли шумно, широко, жирно. Девки были как на подбор, кровь с молоком. Приглянулась ему Васена Черепанова. На вечеринках только с ней и танцевал. Специально выучился — подэспань, вальс, «светит месяц». Местные парни злились — чужак лучшую девку у них отбивает. Но связываться со служивым боялись. Васена тоже не осталась к нему равнодушной, предпочла всем красновским.

Воинская служба шла успешно. Его отличили и направили в полковую школу. По окончании ее присвоили звание унтер-офицера. Это было уже кое-что. В свое Чуфилово возвращаться не хотелось, не виделось там в будущем никаких перспектив, и он остался на сверхсрочную. Решил идти по военной линии. Послали учиться в школу прапорщиков. Окончил ее в звании фельдфебеля и тут же посватался к Васене. Родители и слышать не хотели о таком браке: мол, солдат голоштанный, ни кола ни двора, одним словом, не нашего бога человек. Васена в бунт — сбегу из дому. Пришлось родителям покориться. Сыграли свадьбу, и стал Петро жить у Черепановых. Бабы ехидно подсмеивались: мол, в зятья взяли, видно, лучше-то никто на Васену не польстился.

И задумал Петро свой дом срубить. Воинская часть пошла навстречу: выделила строительного лесу, командировала солдат в подмогу.

Уж он-то, первоклассный плотник, постарался для себя! Новенький дом гордо смотрел на деревенскую улицу зеркальными окнами в резных наличниках. Тесовые ворота тоже были изукрашены замысловатой резьбой. «Дом что надо! — хвалили старые таежники. — Дом ставить, надо дело свое любить, надо дело знать… Ставь завсегда с молитвой, чтобы крепко было».

Сверстницы уже завидовали Васене: офицерша, какая-то живинка в жизни, а тут изо дня в день одно и то же…

В общем, стали они жить своим домом. Дети появились — сперва Клава, потом Надя. Кое-каким хозяйством обзавелись. А тут война. Царь объявил высочайший манифест:

«…Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Нам подданные. В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага».

Был объявлен общий сбор полка в Ачинске. Все на фронт!

Поцеловал Петро плачущую Васену, детишек, сказал: «Иду бить немца…»

Дошел до Восточной Пруссии. До сих пор перед глазами стояли ряды колючей проволоки, белые кресты из свежего дерева, сотни, тысячи крестов с надписями химическим карандашом: «Мир праху вашему», «Погребен рядовой неизвестного имени, неизвестной части, скончавшийся от ран, не приходя в себя». Была в тех надписях горькая ирония людей, обреченных на скорую смерть. И сейчас в виски продолжала стучать война. Гул канонады, стоны и крики тяжелораненых, горы трупов. Зачем? Во имя чего? Обман давно обнаружен…

Вначале воинская страда объединила все силы народа, от высших до низших, огромное число молодежи хлынуло на фронт добровольцами. Даже зеленые юнцы не смогли совладать с нахлынувшим на весь русский народ патриотическим подъемом, и в действующую армию потянулись сотни, тысячи беглецов. Женщины и девушки переодевались в мужское платье и вступали в ряди бойцов. Многие из них совершали подвиги, увенчавшиеся жертвенной смертью.

Огромные цветущие области оказались разоренными и испепеленными огнем битв. Лучшая, работоспособная часть населения перебита. Кто были виновниками всех этих жертв?

Некоторые офицеры из имущих классов пытались объяснить ему, Щетинкину, что-де спор о виновниках войны несерьезен: такие стихийные явления, как великие войны народов, создаются не людьми, а ходом событий. Он же был убежден в своем: виновники войны есть, их можно даже назвать по именам! А они: «Сильные мира сего в действительности не в силах ни остановить, ни направить ход событий». Одному такому офицеру-мудрецу Петр Ефимович задал прямой вопрос: «Выходит, война возникла без всякой подготовки с той и с другой стороны? Как стихийное бедствие?» «Мы готовились к защите, немцы — к нападению», — не задумываясь, ответил офицер.

Нашлись, однако, люди, которые объяснили Щетинкину, каким образом многие народы оказались втянутыми в мировую бойню.

«Иду бить немца!» — сказал он тогда Вассе в патриотическом угаре, вдохновленный царским манифестом. Сколько было их, рукопашных схваток, штыковых атак! Перекошенные яростью и страхом лица, стиснутые челюсти, хриплые выкрики… Или убьешь ты, или прикончат тебя… Все, что есть звериного в человеке, проявляется в такие моменты.

…Шли немцы: им, наверное, приказали во что бы то ни стало взять первую линию русских окопов. Случилось так, что Щетинкина с небольшой группой солдат противник оттеснил и окружил. Пришлось пробивать дорогу к своим штыками и прикладами. Осталось их всего четверо, а немцев раз в пять больше — кто их считал! В синевато-серых шинелях смешного покроя, бескозырных фуражках, дико орущие, они наседали со всех сторон. «Станьте спиной друг к другу, и будем отбиваться!» — приказал он своим солдатам…

Всех их закололи штыками, и теперь он дрался один, весь в крови, потерявший человеческий облик.

Пришел в себя в госпитале. Палата была забита ранеными. Его наметанный глаз сразу определил, кто еще жив, а кто умер. На мертвом даже складки одежды лежат как-то по-особому плотно, будто все сделано из камня. Те, кто уцелел, не разговаривали друг с другом. Разговаривать не хотелось. Да и о чем? Лежали в тоскливом равнодушии. Смерть на этот раз обошла их. Но в самой жизни воцарилась неопределенность, какая-то необязательность. Особенно томила бессмысленность жертв, когда под огнем противника гибли десятки тысяч людей. А живых в окопах заедали вши.

В одном из боев офицер трусливо сбежал. Щетинкина назначили командиром роты, присвоили штабс-капитана.

Полк Щетинкина находился во 2-й армии генерала от кавалерии Самсонова. Эта армия, принявшая на себя основной удар и оставленная без помощи и содействия конницы Ранненкампфа, была разбита в Восточной Пруссии, генерал Самсонов погиб. Предательство, обман и снова предательство…

Кто-то из солдат или младших чинов тайно подкладывал ему запрещенные прокламации. Петр Ефимович читал их с болезненным интересом. Мол, пора превратить империалистическую войну в гражданскую. Хотелось доподлинно знать: как? Заговорил с зауряд-прапорщиком Калюжным: «Вы того, поаккуратней…» Калюжный сделал вид, будто ничего не понимает. «Во время утренней молитвы рота поет «Марсельезу» на церковный лад», — пояснил Щетинкин.

— Да откуда же они, собачьи дети, французский гимн знают?! — деланно возмущался Калюжный. — Не иначе кто из французишек научил: сами в своей Франции воюют плохо да еще наших солдат учат «отрекаться от старого мира».

Он явно издевался над штабс-капитаном. Щетинкин рассвирепел:

— Вот ты, Калюжный, мне прокламацию подсунул про войну империалистическую и войну гражданскую. Прочитал — ни черта не понял. А вы хотите, чтоб ее солдат понял. Как же он поймет всю эту большевистскую премудрость?

— Уже поняли, ваш бродь. Мы вас не подведем…

— Сами себя не подведите. Я в ваши «игры» не играю. Да и без вашей агитации кое-что понял. Но не сдаваться же в плен! Кто-то должен воевать…

— Зачем? — серьезно спросил Калюжный.

— Затем, что на войне положено воевать.

В «игры» пришлось играть там, в Ачинске, и в Красноярской тайге. После Февральской революции все вдруг превратились в «граждан». Теперь к Щетинкину должны были обращаться не как к «благородию», а как к «гражданину начальнику» или «господину офицеру». Пытался втолковать солдатам своей учебной команды суть революционных изменений в обращении друг к другу. Они смеялись: «Господин солдат? Так мы же, по словам одного знаменитого генерала, есть «святая серая скотинка»…» В их смехе крылась давняя обида и горечь.

Щетинкин махнул рукой и перестал обращать внимание на то, как называют его солдаты. В самом деле: кому это все нужно сейчас? Солдатики рвутся домой, а высокое начальство собирается всех их бросить на фронт. Правда, «увечному воину» такое не грозило. Да и не рвался он на фронт. Часто навещал семью, которая оставалась в деревне Красновке. Дети подрастали. Клаве исполнилось пять, Надя была на два года младше. Васена собиралась родить третьего.

Жене говорил:

— Даст бог, демобилизуют из армии, а дело идет к тому. Осяду на землю, плотницким делом займусь, и заживем мы тихой, мирной жизнью в свое удовольствие… В наше смутное время лучше всего быть увечным воином — кому он нужен?

Васене такие слова что маслом по сердцу. Плохо ли, когда муж всегда при доме, при хозяйстве. Детям нужна отцовская ласка, забота. И ему казалось, что именно к такой вот спокойной, мирной жизни он продирался через все ужасы войны, как в тайге продираешься сквозь бурелом и топи.

Еще на фронте стал различать политические направления и партии, их программы. Многое объяснял прапорщик Калюжный, который очень умело развенчивал и меньшевиков, и эсеров, и кадетов — всех, кто набивается в поводыри народные. Своего отношения к программам партий Щетинкин никак не проявлял, только слушал, осмысливал, и прапорщик не знал, уразумел ли штабс-капитан суть борьбы разных партий. Особенно подробно Калюжный рассказывал о большевиках, о Ленине, об отношении большевиков к войне. «Война любого из нас большевиком сделает…» — думал иногда Щетинкин.

На лесоразработки в Красноярской тайге в помощь его учебной команде дали полсотни мадьяр-военнопленных. И возле Ачинска, и неподалеку от Красноярска находились лагеря военнопленных. Обычно их использовали на заготовке топлива или бросали на лесоразработки. Старостой военнопленных мадьяр был молодой офицерик — лет двадцати, невысокий, коренастый, с щегольскими усиками и ясными, слегка выпуклыми серыми глазами. Во всем его поведении чувствовалась отличная военная выучка, «благородная» аккуратность: грубая обувь начищена, потертая венгерка тщательно заштопана. «А мадьярчик-то, видать, того, слабачок, венгерку носить умеет, а в плен сдался…» — с насмешливым презрением подумал о нем Щетинкин. Он считал плен позором: лучше смерть, чем унижение пленом. Солдатам своим внушал: война есть война, относиться к ней можно по-разному, даже ненавидеть, так как она — дело кровавое, бесчеловечное. Но в бою стой до последнего, не подводи товарищей, которые дерутся рядом. Слабых солдатиков в атаку, в рукопашную не брал, определял ездовыми, поварами. Война сурова и беспощадна, а у человека не сто жизней в запасе.

Бела Франкль — так представился Щетинкину «чистюля» мадьяр. Он хорошо говорил по-немецки, а по-русски знал, может быть, с десяток самых необходимых слов, которые произносил с невероятным акцентом. Щетинкин за войну поднабрался по-немецки; так и объяснялись: моя — твоя.

Военнопленные, в общем-то, находились на подножном корму, властям было не до них. Очутившись в тайге, обрадованные сверх меры, они занялись добычей пропитания: ловили рыбу, ставили силки, собирали ягоды. И работали дружно. Распоряжения своего юного старосты выполняли беспрекословно, хотя Щетинкин ни разу не слыхал ни окриков, ни суровых приказаний со стороны старшего, все делалось как бы само собой. Мало того, солдаты его прямо-таки боготворили. Вскоре Петр Ефимович заметил, что и его русаки потянулись к венгру. «Веселый человек, ваш бродь, и очень добрый. Царя своего, Франца-Иосифа, шибко ругает». Щетинкин заинтересовался: что за фрукт? Однажды, тщательно подбирая немецкие слова, спросил напрямик: «В плен сам сдался или захватили?»

— Сам. Всей ротой перешли, — серьезно ответил Франкль.

— Струсили? — беспощадно продолжал Щетинкин.

Глаза гусара вспыхнули гневом.

— Венгры — храбрые воины. Это была венгерская рота. И мы, офицеры, тоже все были венгры. Многие из наших тут. Привезли из Омска…

— Ну и что же?

— А то, что венгр не хочет воевать за австрийский интерес. Он хочет свободный Венгрия… Хочет революция… Чтобы власть народа…

«Ого-о…» — удивился Щетинкин и с нарочитой строгостью спросил:

— Выходит, ты политический?

— Да! — закивал головой Франкль, ничуть не испугавшись грозного голоса штабс-капитана. — Мы за революция в России. Скоро конец войне, и мы вернемся домой.

Щетинкин удивился ясности и конкретности мышления юного мадьяра. Вот так: не захотели воевать за интересы австрийских капиталистов и помещиков. Гораздо раньше Петра Щетинкина, потомственного труженика, разгадали грабительский характер войны.

Разговор с мадьяром, можно сказать, задал расплывчатым мыслям Щетинкина определенное направление. «Власть народа… Гм, гм…»

Так они нашли первые точки соприкосновения, не подозревая о том, что их судьбы будут не раз пересекаться. Ведь в бурные времена социальных потрясений судьбы людей, даже очень далеких друг от друга, подчас переплетаются самым непостижимым образом.

Весть о пролетарской революции в Петрограде и других городах России застала Щетинкина все на тех же лесоразработках. То были особенные дня. Солдаты обнимались между собой, обнимались с венграми. Митинг следовал за митингом. Губернский Енисейский съезд образовал в Красноярске военный штаб во главе с прапорщиком Сергеем Лазо, который захватил почту, телеграф, банк и арестовал комиссара Временного правительства Крутовского.

Солдаты учебной команды сообща решили возвратиться в Красноярск и отдать себя в распоряжение только что возникшего совдепа.

— Действуйте, как находите нужным, теперь вам комитет хозяин. А я поеду в Красновку семью проведаю, — сказал им Щетинкин.

— Как? Разве вы, ваш бр… Петр Ефимович, не с нами? — спросил кто-то из солдат.

— То-то «ваш бр…», — засмеялся Щетинкин. — Конечно, с вами, с кем же еще я могу быть?

— Тогда вы должны вместе с командой дать присягу Советской власти.

— За присягой дело не станет: кому и присягать, как не рабоче-крестьянскому правительству! Верно говорю, господин Франкль?

— Товарищ! Товарищ Франкль… — запротестовал венгр. — Мы все как один готовы защищать Советскую Республику!

Красновка бурлила сходками, собраниями. Выбирали местную власть, решали насущные вопросы. Делили землю по едокам, отбирали у кулаков излишки семян. Кулаки сопротивлялись.

Дело доходило до потасовок, до жестоких схваток. Петр Ефимович ни во что не вмешивался. Бывший офицер не знал, как себя держать. Он набросился на свое запущенное хозяйство. Занялся ремонтом избы, заготовкой дров на зиму. Казалось, наконец наступила она, та жизнь, о которой все последнее время думалось. Появился на свет Шурик. Сын! Хотел сбрить офицерские усики, Васса запротестовала: несолидно, мол, как-то, непривычно, в годах уже. Самые роскошные усы он носил тогда, когда был фельдфебелем, — как две сабли в разные стороны. С повышением в звании и должности укорачивал усы, пока не оставил столько, сколько было положено «вашему благородию». А теперь и с этими хотел расстаться, чтобы слиться с общей массой, снова превратиться в Петра-плотника.

Но, наверное, не для крестьянского труда и не для плотницкого ремесла был рожден Петр Щетинкин.

Неожиданно его пригласили в Ачинск: в Красновку приехал специальный вестовой и передал ему записку от председателя совдепа Саросека с просьбой зайти в совдеп.

Васса заволновалась: «Наверно, потому, что ты бывший царский офицер…» А Щетинкин повертел записку, подумал: не приказ же, просьба. Может быть, и он Советской власти понадобился? Что нужно от него Саросеку? Об этом человеке он много слыхал. Убежденный большевик. Бросали по царским тюрьмам, а он знай свое! Таких твердых людей Щетинкин уважал. Втайне ему хотелось какого-нибудь большого дела, хотелось строить новую жизнь. Собирался сам поехать в совдеп, заявить о своем желании сотрудничать с Советской властью, но боялся, что не поверят.

Нацепил все четыре «Георгия» (пусть знают, с кем имеют дело), поехал в Ачинск.

В совдепе толпился народ, но Саросек принял его без всякой очереди. Усадил на стул, как самого почетного гостя. Посмотрел на награды, усмехнулся:

— Полный кавалер, значит… — и вдруг спросил без обиняков: — С нами хочешь сотрудничать?

Обращение Саросека на «ты», как к близкому товарищу, ослабило внутреннее напряжение, и Щетинкин ответил решительно:

— Хочу!

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Саросек. — Мы тебе ответственное дело хотим поручить: возглавить уголовный розыск. Ты всех тут знаешь. Ну как? — Он серьезно посмотрел на растерявшегося Щетинкина.

— Не боитесь бывшему царскому офицеру такое дело доверить? — кривя в усмешке рот, спросил Петр Ефимович.

— Представь себе — нет. Все товарищи остановились на твоей кандидатуре. Бывшие твои солдатики здорово постарались: такую характеристику тебе выдали! — Саросек весело смотрел на Щетинкина своими пронзительно-черными глазами. Был он еще молод, на голове курчавая шапка волос, белозубая улыбка. «Пожалуй, мы ровесники с ним», — подумал Щетинкин.

— А может быть, по военной части, а? Все-таки бывший офицер… — неуверенно предложил он.

— Нет, нет! — решительно сказал Саросек. — Нужен человек опытный, знающий обстановку. Ты, как видно, недооцениваешь важности поручаемого тебе дела. Ильич говорит, что власть взять легче, нежели удержать ее. Мы испытываем это на практике. Ну а военное дело от тебя не уйдет.

Саросек рассказал, что в декабре семнадцатого создана Всероссийская чрезвычайная комиссия, которая стала органом беспощадной борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Глупо было бы предполагать, что враги оставят Советскую власть в покое. Готовится общий заговор против Советской власти. В сибирских городах формируются подпольные боевые организации, во главе их стоят офицеры. Судя по всему, есть такая организация и в Ачинске.

Саросеку было известно, что сибирское контрреволюционное подполье разделено на два округа: западный — с центром в Томске — и восточный — с центром в Иркутске. Западный округ возглавляет полковник Гришин-Алмазов, восточный — полковник Эрлец-Усов. В Красноярске и Ачинске также существуют контрреволюционные отряды по нескольку сот человек. Заговором заправляют эсеры и монархисты. Контрреволюция ушла в подполье, но не сложила оружия.

— Сейчас эсеры, меньшевики и монархисты стоят на разных политических платформах — одни за буржуазную республику, другие за восстановление монархии. Но зато они едины в одном — задушить Советскую власть. Реальные силы контрреволюции будут нарастать. Потом они поднимут мятеж…

Так говорил Саросек, стараясь, очевидно, как можно конкретнее донести до сознания Петра Ефимовича важность поручаемого ему дела.

Кое-кого из этих офицеров Щетинкин в самом деле знал.

— Я согласен, — указал он Саросеку.

А тот продолжал:

— Ленин требует усиления карательной политики против контрреволюционеров, уголовников, спекулянтов. Он говорит, что диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов.

Васса встретила его с заплаканными глазами.

— Думала, не увижу больше… В каталажку, мол, как бывшего царского офицера, — всхлипывала она теперь уж от радости.

— Скажешь тоже! — насмешливо ответил он. — Я теперь важная птица: начальник ачинского УГРО.

— А что это такое?

— Сам буду вылавливать всякую нечисть, мешающую Советской власти.

— Час от часу не легче! — испугалась Васса. — Да они тебя из-за угла…

— Все возможно. Волков бояться — в лес не ходить…

Да, тяжелую ношу взвалил на себя Петр Щетинкин. Пожалуй, самую тяжелую в Ачинском уезде. Он снова как бы вернулся под вражеские пули. Только теперь враг прятался и действительно стрелял из-за угла, и подчас трудно было определить, кто охотник, а кто дичь. Щетинкин быстро завоевал авторитет во всем уезде — присмирели хулиганы, меньше стало грабежей. Труднее было бороться с особой категорией грабителей или разбойников: из «семейских». Такой «семейский», живущий отдельным хутором, уезжает верст за сто, а то и за двести, торговать дегтем или кедровыми орешками, но вместо этого малоприбыльного дела занимается грабежом. На постоялых дворах следит за приискателями. Заметит, что у приискателя-простака золотишко водится, пришибет кистенем тут же на постоялом дворе, мешочки с золотым песком переложит в свои карманы. Да на него и подозрение не падет: старообрядец, домовитый, зажиточный, сам при деньгах. Обычно в таких случаях полиция отыгрывается на варнаках — беглых каторжниках из уголовников: кому и промышлять разбоем, если не варнаку!.. И ни в чем не повинный бродяга расплачивается за делишки «семейского» головой.

По подозрению местных жителей у Петра Ефимовича находились на особом учете несколько таких «семейских». Самым отпетым считался торговец дегтем Самошкин. Развозил он свой деготь на енисейской лодке-илимке с деревянным кузовом и крышей. Остроносая плоскодонная илимка сидит в воде неглубоко, через шиверы проходит легко. При попутном ветре Самошкин поднимал паруса, а против течения лодку тащили четыре здоровенных пса. Самошкина Петр Ефимович знал давно. Это был здоровенный мужик с огромной черной бородой, осанистый, вроде бы даже смирный, но убийства старателей, возвращавшихся из Иркутска в Ачинск, случались почему-то после их встреч с Самошкиным. Но Самошкин всякий раз выходил, что называется, сухим из воды. Он прямо-таки потешался над всеми потугами начальника уголовного розыска доказать причастность его, Самошкина, к убийству.

Щетинкин решил сыграть с ним шутку, правда, не зная наверное, чем все закончится. Подкатывался Самошкин к бывшему рабочему-приискателю Кузьме Лычеву, тоже старообрядцу, подозревая, что тот продолжает мыть золотишко вверх по реке. Кузьма в самом деле мыл, но все как-то неудачно. Конечно же, он сразу догадался, чего от него хочет Самошкин, заявил начальнику уголовного розыска.

— Он многих порешил, теперь за мной охотится, — сказал Кузьма Щетинкину. — Хочет оставить моих пятерых ребятишек сиротами.

Щетинкин выработал план захвата разбойника, посвятил в него Кузьму.

И вот Кузьма отправился на своей лодке в заветные места, где когда-то в самом деле находили золотой песок, а теперь рассказы об этих местах превратились в легенду. Возвращалась лодка Кузьмы лунной ночью, держась середины реки. Шла она под небольшим парусом. Неожиданно из-за мыска вынырнула остроносая илимка, пришвартовалась к лодке старателя. Самошкин прыгнул в лодку Кузьмы, сделал свое черное дело, забрал мешочки с золотом. Их оказалось целых пять!

Он уже собирался перебраться на свою илимку, когда заметил быстроходный катер охраны. Уйти было невозможно, и Самошкин открыл стрельбу из нагана.

— Брось наган, дядя!.. — услышал он окрик ненавистного Щетинкина. — Мешочки можешь оставить себе: в них обыкновенный песок и гривенник с дыркой. Ты «убил» чучело, а Лычев — вот он!

В самом деле, на палубе катера стояли Щетинкин и Лычев. Потрясенный грабитель бросил наган, поднял руки.

Местные старатели вздохнули свободней — наконец-то поймали самого страшного из «семейских».

Шаг за шагом прослеживая связи офицеров, прицепивших алые бантики на мундиры, установив тайное наблюдение за каждым подозрительным домом, Щетинкин пришел к выводу: да, в Ачинске действует подпольная офицерская организация, очевидно хорошо связанная с такими же организациями в Красноярске, Минусинске, Канске и Мариинске. Это была боевая организация, готовая выступить против Советской власти в любую минуту. Арестовать всех ее членов у Щетинкина и Саросека не хватило бы сил, так как в Ачинске находилось всего три караульных взвода, верных совдепу. Главное было, как считал Щетинкин, захватить склады с оружием.

Он поделился своими соображениями с председателем совдепа. Саросек задумался. Сказал:

— Ты прав, Петр Ефимович. Силе нужно противопоставить силу. Поспешными действиями можно вызвать мятеж раньше времени, а подавить его будет нечем.

— Что ты предлагаешь? — спросил Щетинкин.

— Освободить тебя от обязанностей начальника УГРО и Чека.

Щетинкин был озадачен и смущен.

— Хочешь сказать, не справляюсь со своими обязанностями?

Саросек досадливо поморщился.

— В партию тебя приняли? Приняли. Значит, теперь ты один из нас. Большевик. Так вот: партийная организация считает — с обязанностями ты справляешься отлично. Но ты совершенно прав: мы — власть, не имеющая реальной силы, — у нас нет войска, которое могло бы в случае мятежа белогвардейцев подавить его! Нужно спешно создавать повсюду красногвардейские отряды, и лучше тебя с этой задачей не справится никто. Мы и так упустили время. Будем выправлять положение. Я сам собирался тебя вызвать. Ну, раз пришел — сообщу тебе решение бюро: ты назначаешься начальником оперативного военного отдела! Объяснять, что это такое, думаю, нет смысла. Сам просил поручить военное дело.

— Бросаешь из огня да в полымя! — пошутил Петр Ефимович, довольный новым назначением. Понял: доверяют дело, во сто крат более ответственное, чем до этого. Он должен создать красногвардейские отряды из рабочих железнодорожных мастерских и других предприятий города и этими силами упредить офицерский мятеж. Он очень хорошо осознавал, что заговор офицерья в Ачинске — всего лишь частица некоего общего заговора и борьба завяжется насмерть.

Весна была на исходе. Первая советская весна, вроде бы мирная, ласковая. Цвела черемуха, жужжали пчелы, весело трещали воробьи… Так все привычно, знакомо. Но уже надвигалась беда. Она надвигалась оттуда, откуда меньше всего ее ждали.

Вначале поползли слухи: во Владивостоке японцы высадили десант, уничтожили Советскую власть. Поднявшаяся контрреволюция творит неслыханные зверства над мирными жителями.

Два эшелона чехов во главе с капитаном Клецандой и генералом Гайдой в ночь на двадцать шестое мая свергли большевиков в Мариинске.

А Мариинск совсем рядом…

Тридцативосьмитысячный корпус чехов, получивший разрешение Советского правительства следовать по Сибирской магистрали во Владивосток, чтобы там, погрузившись на пароходы, отправиться на родину, поднял мятеж! Конечно же, не обошлось без подстрекательства белогвардейской контрреволюции, а возможно, восстание подняли по прямой указке правящих кругов Антанты… Пока оставалось только гадать. Но факт оставался фактом: чехи захватили Транссибирскую магистраль, захватывают крупные станции.

— Вот и наступили трудные деньки! — сказал Саросек Щетинкину. — Чешские легионеры — всего лишь орудие в руках мировой буржуазии. Дальнему Востоку и Сибири грозит иностранная оккупация. Воевал ты с немцами, а теперь будем воевать со всей Антантой…

— Нужно поднимать народ, создавать партизанские отряды, — сказал Щетинкин.

— Само собой, — подтвердил Саросек. — А пока в твоем распоряжении лишь отряд красногвардейцев. Ребята крепкие, рабочий класс! Есть еще резерв… — Саросек запнулся, потом неуверенно продолжил: — Если, конечно, тебе удастся перетянуть этот резерв на свою сторону… По моим сведениям, там уже поработали эсеры.

Щетинкин не сразу догадался, какой резерв имеет в виду председатель совдепа.

— Мы тоже ведем работу, — продолжал Саросек. — Есть такой мадьяр — Матэ Залка, преданный революции человек, бывший гусар. Наш, безусловно наш. Принимал участие в конференции военнопленных в Канске, предложил объединить революционные организации военнопленных в единую военную силу, которая защищала бы русскую революцию. Вот он теперь и разъезжает по лагерям военнопленных, занимается сколачиванием отрядов. Сейчас в Ачинске. Тебе следовало бы с ним потолковать.

— Я знаю мадьяр, — сказал Петр Ефимович, — да и они меня знают: вместе трудились на лесоразработках под Красноярском.

Саросек обрадовался.

— Вот и хорошо! Иди на Мариинский фронт! Будешь держать оборону Ачинска.

Управление лагерями было передано ревкомам военнопленных. Ачинский лагерь занимал казармы бывшего казачьего полка на окраине города, почти у самого бора. Австрийцы, немцы, мадьяры, чехи, поляки, румыны ждали возвращения на родину, ждали давно, и разговор с ними предстоял нелегкий. Щетинкин не сомневался в одном: эсеры сделали все возможное, чтобы настроить эту разнородную массу против Советской власти. И когда военнопленных называют интернационалистами, то это — вообще: не называть же их «господа военнопленные» или — еще хуже — «товарищи военнопленные». Они сами назвали себя интернационалистами, по-видимому вкладывая в это емкое слово определенный политический смысл. Щетинкина здесь в самом деле помнили: ведь многие из Красноярского лагеря перебрались сюда. Его сразу же обступили. Среди военнопленных он увидел давнего знакомого — Белу Франкля.

— Ну, Бела, помогай! — сказал Петр Ефимович. — Прежде всего, мне нужно связаться с товарищем Матэ Залкой…

Франкль улыбнулся.

— Матэ Залка — это я.

— Ты?!

— Я, я. Меня так теперь все зовут, по названию города Матэсалка, где я учился в гимназии.

— Ну, раз ты и есть Матэ Залка, то моя задача облегчается. Скажи прямо: есть среди твоих товарищей такие, которые согласны отправиться сегодня же на Мариинский фронт воевать с чешскими легионерами и русскими белогвардейцами?

Вопрос был задан прямо, и Матэ Залка ответил на него прямо:

— Я проводил тут митинг на плацу, ходил по казармам, выяснял настроения.

— И как?..

— Так. Немножко хорошо, немножко плохо.

— Серединка на половинку? — допытывался Щетинкин, ловя убегающий взгляд Залки.

— Не все хотят воевать. Боятся. У Гайды десятки тысяч легионеров, целый корпус. А нас мало. Так рассуждают трусливые люди. Тут были эсеры…

— Ачинск — важный стратегический пункт… Нельзя допустить, чтобы его взяли, — горячо сказал Щетинкин.

Матэ молча развел руками, мол, не знаю, как тут быть. Но сейчас же спохватился, произнес с жаром:

— Я вслед за вами приведу самых преданных русской революции! Я — тоже большевик…

— Спасибо, Матэ… Давай, действуй!

Они обменялись крепким рукопожатием.

Несмотря на горячность Залки, Щетинкин понял, что рассчитывать на помощь пленных интернационалистов особенно-то не приходится. Нужно полагаться на свой рабочий класс. Собрав своих красногвардейцев, а их набралось до двух сотен, он отправился на Мариинский фронт. Ачинск остался, по сути, без охраны, и Щетинкин тревожился, что этим воспользуются мятежные офицеры, которые конечно же ждут не дождутся прихода Гайды… Волновался за Вассу, за детей, боялся расправы над ними местного кулачья, затаившего злобу на него, Щетинкина. Все же успел забежать домой, предупредить Вассу, на секунду прижать к груди Шурика, поцеловать девочек. Вот тебе и мирная жизнь… Чем все только кончится?

Чем оно могло кончиться? На Дальнем Востоке интервенция уже началась. Чешский корпус — это ведь тоже силы интервенции, пробравшиеся в самое нутро России. Эшелон чехов протянулся от Пензы до Владивостока. Легионеры захватили важные центры Среднего Поволжья, Урала, Сибири, оказывают вооруженную поддержку местным контрреволюционерам…

Ачинский отряд занял правый фланг Мариинского фронта. Красногвардейцы стали рыть окопы полного профиля, намереваясь стоять до последнего. Как успел подметить Щетинкин, на других участках фронта всерьез к обороне не готовились, и это возмущало до глубины души. Почему люди до последнего не хотят осознавать смертельную опасность? Если чешским легионерам удалось захватить другие города, то они возьмут и Ачинск — важный пункт на Транссибирской магистрали. Возьмут. Если не будет оказано решительное сопротивление.

…Под вечер группа вооруженных людей пыталась перейти бурную речку. В русле потока лежали тяжелые камни, возле которых кипели буруны. Речка была неглубокая, но гул и рев воды пугали. Судя по всему, люди совсем выбились из сил. Когда они все же выбрались на песчаный берег, Щетинкин узнал Матэ Залку. Он имел, как и его товарищи, жалкий вид.

— Мы пробивались к вам, — сказал Матэ. — Легионеры заняли Ачинск. Мы не смогли отбить атаки и отступили. Нас всех обошли с юго-запада…

Щетинкин подумал о Саросеке: успел ли уйти с совдеповцами из города? Он сразу же сообразил: по-видимому, противник постарается замкнуть кольцо окружения и уничтожить отряды… Теперь был сводный русско-венгерский отряд. Горстка людей… Сколько они смогут продержаться: день, два, а может, и часу не продержатся?..

Еще не успели венгры прийти в себя от трудного перехода, как легионеры перешли в наступление, по всей видимости решив разделаться с отрядом одним махом. Завязалась перестрелка. На весь сводный отряд имелся один пулемет. Щетинкин сам залег за него. Исступленно косил и косил легионеров, ползущих со всех сторон. Когда была отбита третья атака — а это случилось поздно ночью, — принял решение:

— Будем прорываться небольшими группами, раздельно. Ты, Матэ, со своими ребятами пробивайся в Красноярск, подними ваш лагерь. Темерев пойдет со своими красногвардейцами на юго-восток, в направлении Мариинска. Ну а я двинусь на север Ачинского уезда.

Они распрощались, не совсем уверенные в дальнейших встречах. Удастся ли маленькому отряду Матэ пробиться к Красноярску? А может быть, и Красноярск уже захвачен? «А все-таки молодец гусарик, — тепло подумал Петр Ефимович о Залке, — сколотил-таки отряд…»

Напуганные жестокостью колчаковских карателей, крестьяне начали сбиваться в партизанские отряды. Даже зажиточные хозяева, беспощадно разоряемые беляками (отбирали хлеб, скот, фураж, грабили), потянулись к партизанам.

Во главе отрядов стояли опытные солдаты-фронтовики. Задачей Щетинкина являлось объединить все эти отряды в мощную партизанскую армию.

Он снова почувствовал себя на фронте. Только теперь борьба наполнилась глубоким смыслом — отстоять свой кров, свою землю, свою Советскую власть… Тут и агитации особой не требовалось. Авторитет Щетинкина был во всем уезде известен.

Базой партизанского отряда он выбрал глухую таежную деревню Конторино (беляки боялись соваться в тайгу). Сюда в морозные глухие ночи потянулись обозы с оружием, одеждой и продовольствием, здесь, в бревенчатой избе, находился главный штаб. Обозы прибывали даже в пасмурные, метельные дни. Когда отряд вырос до семисот человек, Щетинкин решил: пора! Места он знал хорошо и без карты, И все-таки по укоренившейся на фронте привычке гнулся при свете висячей керосиновой лампы над самодельной картой, осмысливая главный маневр. Фронт, который он образовал, рассредоточив для внезапного маневра свой отряд по деревням Конторино, Ольховка. Великокняжеское, Томилино, Красновка, Журавлево, Ладог, Кандат, представлял собой подкову, концы которой упирались в тайгу.

Он понимал, что сейчас, когда отряд еще слаб, плохо вооружен, главная задача — не уничтожение живой силы противника, а разрушение коммуникаций, питающих его и оружием, и продовольствием, и живой силой. А самое уязвимое звено в такой борьбе — железнодорожные мосты. Для их восстановления требуется много времени.

Так была решена участь моста близ станции Кандат.

После того как мост взлетел на воздух, генерал Розанов приступил к проведению своей карательной экспедиции. Он не торопился. Вначале решил отогнать партизан подальше от железной дороги на север. Для этой цели генерал бросил против Щетинкина казачий отряд в шестьсот человек. Петр Ефимович сразу же разгадал маневр противника: хочет потеснить на север или же зайти в тыл…

На оборону повстанческого района поднялись все деревни. Мужики доставали заветные берданки, вооружались топорами, вилами, рогатинами.

— Как на диких зверей, — говорили мужики.

— Да они хуже зверей, — возмущались очевидцы. Рассказывали, как людей избивали нагайками, кололи штыками, подвергали неслыханным пыткам. Не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков. У Щетинкина замирало сердце, когда он представлял себе своих в руках колчаковцев. Хоть бы Васена детей понадежней упрятала. Да куда спрячешь-то?.. И наливалось сердце тяжелой ненавистью.

Партизаны рыли в снегу окопы полного профиля.

Всю ночь пробирались казаки на своих измученных свирепым бураном лошадях в тыл Большого Улуя. Никто их не остановил, и это удивляло есаула Сотникова. Неужели красный штабс-капитан так беспечен?.. Мелькнула другая мысль: а возможно, Большой Улуй оставлен и партизаны, прослышав о казачьем отряде, сами отошли на север, в Курью?..

Резкий ветер вызывал на главах слезы. Сотников ощущал, как цепенеют в стременах ноги. Вокруг поднимались сугробы, высокие, как степные курганы, и они преграждали путь в село.

И внезапно сугробы полыхнули огнем. Оттуда били, били, судя по всему, прицельно, как бьют сибиряки белку в глаз. Поднимались на дыбы и падали кони. А когда казаки, не выдержав неожиданного нападения, повернули назад, перед ними выросла новая стена: мужики с дрекольем, с вилами и топорами.

Потеряв двести человек и большую часть вооружения, Сотников отступил. А вернее, бежал, полагаясь на случай. И ему повезло: удалось уйти.

Когда, вернувшись в Ачинск, доложил обо всем генералу Розанову, тот задумался.