4

4

…Шофер Пак вывел наш «виллис» на окраину города. Мы влились в колонну отходящих войск.

Сеул отбивался целых две недели.

Была ночь. Небо черное, как могила, ни луны, ни звезд. Нас обступали горы. Позади полыхало высокое зарево.

— Куда идут части? — спросила я у Квона…

— Мы должны были идти на Кэсон, прорываясь за 38-ю параллель. Но американцы опередили нас: путь на север отрезан. Они перерезали полуостров севернее Сеула. Будем пробиваться на северо-восток, в провинцию Канвон.

— Туда, где горы Кымгысан?

— В том направлении, но южнее. Мы идем на соединение с частями 5-го корпуса. Таков приказ командования.

Утро застало нас в тесном ущелье, поросшем соснами и приземистыми дубами. Почва была красная, как киноварь. Ущелье казалось бесконечным. Впереди шли танки, за ними — вереница грузовых и легковых автомашин, пушки на колесах. Мы со страхом поглядывали на блеклое небо, прислушивались, не доносится ли гул самолетов, — здесь негде было укрыться.

Американский воздушный разведчик обнаружил нас на подступах к Канхеню. И хотя самолет летел на большой высоте, подвижные зенитки, которые находились во главе колонны, обстреляли его.

Завыл сигнал воздушной тревоги. Технику укрыли за скалами в пещерах. Правда, все укрыть не успели. Когда из-за гранитных зубцов гор выскочили истребители и бомбардировщики, мы с Аверьяновым сидели в глубокой естественной нише, откуда все было хорошо видно. Ровное гудение переросло в резкий свистящий звук — самолеты пошли в пике.

Начался ад. Ревело, выло и грохотало багровое пламя рвущихся снарядов. В ушах стоял сплошной гул. Пронзительно визжали осколки бомб, ревели взмывающие вверх, выходящие из карусели самолеты. Огненная стена катилась из одного конца ущелья в другой, и камни, за которыми мы прятались, казались малонадежной защитой.

Мной овладел откровенный ужас. Сергеи Владимирович старался привести меня в чувство, больно сжимая мой локоть. Он что-то кричал, но из-за грохота я ничего не могла разобрать.

Потом вдруг канонада оборвалась. Только где-то внутри, в мозгу, был тонкий звон. Оглушенные, ослепленные, полузадохшиеся, мы еле выбрались из своего каменного убежища.

— Ты вела себя молодцом, — подбадривал меня он. — А я, признаться, порядком трухнул: привык чувствовать над головой броню, а не эти серые каменюки.

Я поглядела на него с благодарностью и виновато улыбнулась. «Добрый, добрый, великодушный друг!»

— А ведь когда-нибудь и это кончится, — продолжал он философским тоном. — Мне иногда кажется, что в любом отрезке времени, даже самом страшном, потом найдется нечто такое, чего будет жаль.

Квон, ни на шаг не отступавший от нас, был радостно возбужден.

— Целы! Как у нас говорят, судьба улыбается всем по очереди. Сегодня она улыбнулась нам. Пак тоже уцелел, и его машина цела.

— Уж очень у нее неприятный оскал, у нашей судьбы, — пошутил Аверьянов.

Да, мы избежали смерти. Но надолго ли?

После налета полк двигался только по ночам. Днем прятались в туннелях, в скалах, загодя укрывая технику. Отсыпались в укромных завалах камней.

Все это затрудняло продвижение колонны. Иногда заходили в села, но они были дотла выжжены американским напалмом. Это было печальное зрелище — «зона выжженной земли». От малейшего дуновения ветерка метелью кружились вокруг нас хлопья серого пепла. Пепел да оплавленные, обесцвеченные камни, как в Хиросиме… Почему они так лютуют, по какому праву?.. Люди! Почему вы допускаете подобное на Земле?! Это же голый разбой…

Американцы выжигали даже посевы, участки леса, и без того редкие в здешних местах, безжалостно истребляли все живое, даже саму землю лишали способности родить. Груды развалин, кучи золы на месте сел, храмов, монастырей, городков. Я пыталась найти хотя бы намек на жизнь. И нашла: под железисто-черным, оплавленным валуном лежала самодельная кукла из цветных тряпочек. Я подняла ее, отряхнула пепел с ее платьица и положила в сумку.

Иногда мы слушали радио. Сейчас в памяти слилось воедино то, что мы тогда услышали, и то, что я узнала намного позже. Но в конечном итоге дело не в этом, а в самом механизме событий.

Когда Трумэн заявил, что военным командованием США рассматривается вопрос о применении в Корее и Китае атомного оружия, это вызвало бурю возмущения во всем мире, пятьсот миллионов сторонников мира, подписав Стокгольмское воззвание, заявили свой протест. Были напуганы и союзники Трумэна: им показалось, что Соединенные Штаты вот-вот развяжут мировую атомную войну, которая сметет страны Европы с лица земли. Премьер Великобритании Клемент Эттли прилетел в Вашингтон и стал умолять Трумэна не сбрасывать атомные бомбы. Так как давление было всеобщим, Трумэну пришлось отказаться от первого заявления. Появилось новое: «Президент надеется, что международная обстановка никогда не потребует применения атомной бомбы». Так сказать, поворот на сто восемьдесят градусов… Трумэн не переступил «ядерный порог», не посмел. А его союзники по агрессии Англия и Франция выступали за прекращение войны в Корее.

Как бы там ни было, а «молниеносная» война в Корее провалилась.

И хотя наступила осень, кое-где все еще пламенели азалии и желтели рододендроны. В этом году был щедрый урожай на каштаны. В покинутых селениях мы набредали на целые рощицы каштанов и лакомились ими. Повсюду в долинах и ущельях мы находили дикие груши и абрикосы. Колонна глубоко втянулась в горы, теперь нас обступали вершины с отметками тысяча двести, а то и тысяча пятьсот метров. По ущельям клубились сырые туманы или тянулась кисейная голубая дымка. И хотя полк сильно поредел, настроение поднялось: американцы потеряли нас, налеты авиации прекратились.

В этих местах и еды было больше: просо, картофель, соевые бобы, кукурузные початки — то, что не успели уничтожить американцы.

Стало казаться: все беды позади. Вернулось ощущение нужности и красоты жизни. Мы пришли в долину, заросшую тутовыми деревьями и серебристыми тополями. Тихо журчали ручьи. По склонам гор поднимались корейские кедры и японские ели.

Место называлось Одэ. Бархатисто-красноземная почва придавала ему несколько мрачноватый вид, и скалистые сиреневые вершины только усугубляли это впечатление. Но тут мы чувствовали себя в полной безопасности. В огромных пещерах разместилась вся техника. Штабники поселились в заброшенном или покинутом пещерном монастыре. Командование решило дать людям передышку, с тем чтобы через несколько дней снова двинуться на соединение с 5-м корпусом, куда придется пробиваться с жестокими боями. Походный госпиталь оказался забит больными. Свирепствовала дизентерия. Многие подхватили малярию.

Милое местечко, соединенное с остальным миром только веревочными мостами. Сюда вел лишь узкий проход, который тщательно заминировали и выставили поблизости охранение. Предполагалось, что состав полка за время отдыха пополнится местными жителями. В полк вступали охотно и парни и девушки из окрестных поселений, приводили с собой лошадей и волов. Старики приносили для больных солдат инсам — красный женьшень.

Иссиня-черные и сиреневые отвесные гранитные стены, отполированные ветрами и водопадами, ступенчато подымающиеся крутые скалы, причудливые выступы утесов — разрушенные здания, крепости, башни, ущелья, запруженные острыми и круглыми камнями, — можно было без конца любоваться игрой света на гранях скал, жемчужными каскадами падающей со страшной высоты, с утеса на утес, кристально чистой воды. Багряные клены и кусты облепихи, прилепившиеся в расселинах, несколько смягчали суровость пейзажа.

Мы сидели на гранитных обломках, и Сергей Владимирович, желая блеснуть своим знанием поэзии или же чуть развлечь меня, читал Блока. Странно было слышать стихи Блока в этих диких горах, на каменистой площадке, балконом нависшей над пропастью, среди смуглых скуластых людей, которые привели нас сюда.

В память запало несколько страшных в своей непонятности строк:

…И скоро я расстанусь с вами,

И вы увидите меня

Вон там, за дымными горами,

Летящим в облаке огня…

В штабе полка слушали радио, и мы узнавали, что происходит в мире и в самой Корее. На запрос Макартура командующий дальневосточными ВВС отметил, что сейчас завершен план бомбардировок первого этапа. Корейский полуостров почти полностью разрушен, не уцелел ни один из крупных городов. «У нас нет больше заданий на вылет — мы разрушили все». Генерал Макартур потребовал безоговорочной капитуляции корейской Народной армии. Захватив Пхеньян и оккупировав большую часть территории Северной Кореи, американская армия устремилась к границам Советского Союза и Китая, в районе города Хесанчжина вышла к корейско-китайской границе…

— Значит, все?.. — спросила я у Аверьянова. Он помедлил с ответом. Сказал:

— Поверьте, это только начало… За Северной Кореей — Советский Союз и Китай… Мы связаны с Китаем Договором о дружбе, союзе и взаимной помощи.

— Третья мировая война? — настойчиво допытывалась я.

— Не знаю. Во всяком случае, американцы больше всего страшатся, как бы Китай и Корея не объединились.

Нам отвели кельи в храме, и мы могли оценить прелесть жизни пещерного человека. Укрывались кое-чем, к утру промерзали насквозь. Ночью выбегали погреться у общего штабного костра.

Мне бы исследовать эти пещерные храмы, поразмыслить… Но мы попали в такую ловушку, что ни о чем не хотелось думать, а главное — я не видела выхода из создавшегося положения. Даже коллекция старинных селадонов, брошенная священнослужителями, возможно давным-давно, не вызывала интереса. Селадоны — звучит смешно. А на самом деле, это нежные керамические вазы и чаши, покрытые бледной, зеленовато-голубой глазурью. Чаши, которые звенят от вашего дыхания. Сосуды хранились в лаковом ларце, инкрустированном перламутром. В другое время я пришла бы в восторг, обнаружив такое сокровище. Сейчас душа не отзывалась ни на что.

Будто в полусне, слонялась по просторным пещерным залам и коридорам, стены которых украшали горельефы, высеченные на плитах. Тускло мерцали лампады, и в их красноватом свете каменные фигуры милосердных божеств, восседающих в нишах, казались одушевленными.

В центральном зале высилась многометровая статуя богини милосердия Канным, восседающей на цветке лотоса. В Японии ее называют Каннон, в Китае — Гуаньинь, в Индии — Авалокитешвара. На высоком пьедестале было высечено «колесо вечности». Оно очень походило на колесо от деревенской телеги. Эта «милостиво взирающая» богиня, по верованиям, расположена ко всем страдающим существам и старается их спасти. Одиннадцатиликая Канным, вырезанная из зернистого гранита… В левой руке она держала каменную розу, голову украшал венец в виде остальных ее десяти лиц. Богиня улыбалась мне своими толстоватыми губами, но ее глаза были полуприкрыты, и можно было подумать, что она дремлет.

Я положила на колени Канным корейскую куколку, обратилась к богине на ее древнем языке:

— Ом мани пад ме хум… Ом мани пад ме хум… Сансара — поток жизни — не может прерваться…

Сергей Владимирович рассмеялся.

— Вы, кажется, молитесь?

— Нам ничего другого не остается. Хочу попросить милосердную вызволить нас всех отсюда. Ее начальник Будда говорил: «Я не верю в счастье, добытое ценой страданий других». Так что американцам удачи все равно не будет.

— Проси не проси богиню, а у нас четверо солдат умерли от дизентерии. Недаром французы говорят: бог сидит в углу и молчит.

— Как это?

— Мол, бедный человек, я исполню твои желания, но ты за это заплатишь такую цену, что не возрадуешься…

— Не пугайте, я становлюсь суеверной.

— Становитесь?.. По моим наблюдениям, в вас изначально живет дичайшее суеверие, скорее фатализм.

Сергей Владимирович угадал, я не стала выгораживать себя.

Наше существование крайне обострилось после того, как в полку вспыхнула эпидемия чумы. Чуму занесли два разведчика, которые обследовали окрестные села. В одном из сел они обнаружили тяжелобольных людей, пытались помочь им. И стали жертвой своего милосердия. Полковой врач, побывавший в этом селе, убедился: чума! Обычно эпидемии чумы случаются весной, ее заносят грызуны из Маньчжурии. А тут — глубокой осенью… Стал расспрашивать больных. Старик по имени Чон Чжин Хан рассказал, что несколько дней назад в здешних местах появился американский самолет. Его сразу опознали по белым звездам. Самолет летел низко, сделал несколько кругов над селом Соян, потом от самолета отделилась бомба, которая взорвалась над крышами, не причинив им вреда. Из бомбы повалил черный дым. Так думали. В селе появилось много блох. Раньше их тут не было. Вскоре заболело несколько человек. Все они жаловались на сильную головную боль. Их бил озноб. Язык у больного делался белым как мел. Старики сразу признали чуму, так как некоторые переболели ею еще в детстве.

Признаться, я прямо-таки оледенела от страха. Вряд ли поверила бы, что это дело рук американцев, если бы не пережила Хабаровский процесс. Значит, все то, о чем писали ученые янки в своих научных журналах, — не пустая болтовня?! Они перешли к делу. Вначале запугивали. А теперь, когда повелитель блох Исии Сиро научил их кое-чему, решили испытать… Выбрали самое глухое место в Корее, изолированное от городов горными цепями. Тут можно проводить опыты в чистом виде… И это гнуснейшее преступление совершается в то время, когда еще не остыли руины второй мировой войны!

Мне припомнилось, как еще в Сеуле главный советник принес папку с американскими журналами и газетами, обнаруженными в одном из штабов противника.

— Нужно срочно перевести! Тут — подборка на определенную тему.

Я конечно же сразу набросилась на «Ньюсуик», «Ньюрипаблик», «Арми орднанс», «Сайенс иллюстрейтед», «Бьюлетин оф атомик сайентистс» и другие издания за последние годы.

Читала и не верила своим глазам: «Американские самолеты дальнего действия способны обрушить на любого потенциального противника ужасы химической и бактериологической войны (эти средства у нас имелись и во время прошлой войны, но не были нами использованы) и хорошо оправдавшую себя мощь зажигательных и атомных бомб. Можно будет установить механизм атомной бомбы в передней части «Фау-2», размер которой в два раза больше немецкой…»

Американский специалист, которого попросили выступить в журнале «Ньюсуик» на тему «Как будет вестись будущая война», цинично посвящал читателя во все технические тонкости массового уничтожения. Ученый муж из научного журнала «Сайенс иллюстрейтед» расписывал все прелести будущей бактериологической войны: во-первых, «население может быть уничтожено без видимого ущерба для городских строений, для портовых доков и средств транспорта», во-вторых, «во время будущей мировой войны можно, не объявляя войны, с успехом начать ее при помощи биологических средств. Для этого не нужны заводы-гиганты, ибо количество требуемых смертоносных материалов ничтожно по сравнению с тем, сколько потребовалось бы артиллерийских снарядов». Его коллега профессор Тиман на страницах «Бьюлетин оф атомик сайентистс» предлагал Пентагону: «Бактерии, несущие смерть людям, можно сбрасывать при помощи самолетов или управляемых снарядов. Выбор, несомненно, падет на холеру, дизентерию, бубонную чуму…»

Когда главный советник через неделю зашел снова, сказала:

— Прочитала. Может быть, это безответственная болтовня мечтателей-империалистов?

Он пожал плечами.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, генерал Макартур еще в сорок шестом отправил в США восемнадцать японских специалистов-бактериологов и руководителей японского бактериологического отряда, ну и все японские материалы о подготовке и производстве бактериологического оружия. На американцев сейчас работают военные преступники, известные вам генералы Исии и Касахара, место которых на скамье подсудимых… Американцы предоставили и гитлеровским бактериологам оборудование, реактивы, деньги.

— Это чудовищно!

Главный советник был невозмутим.

— Вы находились в Японии и, по всей видимости, не знаете о выступлении Вышинского на пленарном заседании Генеральной Ассамблеи ООН.

Я не могла ничего припомнить.

— Вышинский изобличал американцев, ведущих широкую подготовку к новой войне. Он сослался на одну из статей, опубликованную в военном журнале «Арми орднанс». (Мы располагаем номером этого журнала.) В статье говорится о том, что все последнее время американские ученые были заняты получением нового токсина. Уже израсходовано пятьдесят миллионов долларов. Оказывается, одной унции, то есть около тридцати граммов, этого токсина достаточно, чтобы убить сразу сто восемьдесят миллионов человек! — намек на численность населения СССР.

Главный советник был осведомлен намного больше, чем я. Он знал, что основной бактериологический центр американцев находится в штате Мэриленд, в Форт-Детрике. Специальные бактериологические лаборатории, где идет разработка средств и способов ведения бактериологической войны, разбросаны по многим штатам — Индиана, Юта, Миссисипи.

И теперь я убеждалась на собственном опыте, что «ами» перешли от слов к делу. (Позже, на суде, станет известна фамилия летчика американских ВВС — распылителя блох: Сонкин. Он признается: да, распылял. Таков был приказ командования. Сонкин будет говорить о чумных блохах как об «идеальном сдерживающем оружии», развивая концепции своих начальников Ванденберга, Брэдли, Шермана, Коллинза.)

Был объявлен карантин, полк приостановил движение на неопределенное время. Обо всем сообщили по радио в главный штаб. Пришел ответ: полку оставаться на месте. Будет оказана медицинская помощь.

Мучительный страх приходил по ночам. Каждый укус москита порождал панику: уж не чумная ли блоха?.. То были кошмарные ночи. У чумы инкубационный период от трех до девяти дней. Конечно же, идти на соединение с частями 5-го корпуса сейчас было нельзя. Сколько продлится карантин? Где обещанная медицинская помощь?..

Я лежала в духоте, закутавшись поплотнее в одеяло, и перебирала день за днем, удивляясь злоключениям своей жизни. И Хабаровский процесс над сеятелями чумы представлялся сейчас неким закономерным звеном в событиях последних лет и дней. Не мое личное, а вообще людское бытие показалось в этой обстановке эфемерным, зависящим от произвола кучки политиканов, потрясающих атомной бомбой и разбрасывающих чумных блох. Тоскливая бредовая идея мирового господства. Господство кого над кем?.. Вспоминала, как лениво и самодовольно попыхивал черной сигарой генерал Макартур. Японских военных преступников только-только вздернули на виселицу, еще не начался Хабаровский процесс, а Макартур уже нацелился на Северную Корею и Китай, мечтая привлечь для участия в войне Чан Кайши и тех же японцев.

В штабе, в Сеуле, я видела последний номер журнала «Лайф», и в нем с присущей американцам откровенностью было подтверждено: «Никогда прежде на протяжении нашей истории мы не были до такой степени подготовлены к началу какой-либо войны, как к этой».

Недавно президент Трумэн заявил на пресс-конференции, что США применят в Корее «любое оружие, которое имеют». То есть атомную бомбу. И если раньше атомные угрозы воспринимались как шантаж, то сейчас поверила: сбросят!

Человек привыкает ко всему: и к международной политике, и к собственным бедствиям. И даже к чуме. В юности можно было бесконечно рефлектировать и замирать от ужаса, читая романтически-красивый рассказ Эдгара По о маске красной смерти. «Красная смерть», появившись на пиру, мерным, торжественным шагом из голубого зала идет в пурпуровый, из пурпурового в зеленый, отсюда — в оранжевый, потом — в белый и, наконец, в фиолетовый. Все скованы смертельным ужасом. Один принц Просперо обнажил шпагу и упал на траурный ковер. А в черном зале, где струились потоки света сквозь кроваво-красное окно, гигантские часы из эбенового дерева отбивали последний час… Завораживающая музыка слов. Она приводила тогда в трепет.

И вот «красная смерть» была рядом, но я потеряла к ней интерес. В полковой санчасти конечно же не имелось лекарств против чумы, оставалось лишь надеяться, что высокий штаб не забудет о нас и вышлет врачей. Если бы молодость не отличалась таким завидным качеством, как беспечность, бесшабашность, наверное, в самом деле спятила бы от мнительности. Люди беспрестанно чесались, показывали друг другу язык. Не побелел ли? Щупали у себя под мышкой — не появился ли чумной бубон? Те два заболевших солдата были все еще живы. Они находились в изоляторе, в удаленной келье, и это место старательно обходили. Дуст плотным слоем лежал и на вещах и на одежде. Мы знали: заболевший чумой может протянуть от силы девять дней — потом или умирает, или выздоравливает.

И я, как тот романтический принц Просперо, томясь смертельной тоскою, переходила из одного храмового зала в другой, а в нишах умиротворенно улыбались каменные божества. Так глупо умереть от укуса какой-нибудь несчастной блохи…

Останавливалась перед каменной, но грациозной и женственной Канным, трогала ее ноги и гибкие руки. У нее было круглое, корейское лицо. Возможно, мастер ваял ее со своей возлюбленной… Она будет жить вечно. Такова сила искусства. Неужели человечество никогда не выберется из варварства?.. Американский летчик мог выбрать другое село и сбросить над ним фарфоровую бомбу, и мы прошли бы стороной, не подозревая ни о чем. В том-то и дело, что случайность никогда не обходит меня… Так я тогда думала. Случайность…

Забегая вперед, скажу: никакой случайности во всем этом не было. Просто бактериологическую войну в Корее американцы разделили на два этапа: на «экспериментальный» и на «операции массового уничтожения». Пройдет еще какое-то время, и применение американцами бактериологического и химического оружия в Корее сделается достоянием гласности. Комиссия расследования международной ассоциации юристов-демократов установит чудовищные факты.

…Громоздились лилово-фиолетовые гранитные вершины, манили в глубину своих сырых ущелий. Стоит перевалить вон ту иззубренную горную цепь, и увидишь Японское море. Но туда идти нельзя — там американцы. И вообще сейчас полку запрещено идти куда бы то ни было. Вот-вот должны прилететь врачи со спасительными лекарствами. Одно «утешение», что умираешь не просто так, а «по-научному»…

Так и ходили, задрав голову, все прислушивались, не появился ли отдаленный рокот самолета. Но небо молчало.

Мы привыкли к резким поворотам событий и теперь гадали: что произойдет завтра? Сколько человек выживет? Обнаружат ли нас американцы? Ведь они, наверное, засекают пеленгаторами радиопередачи? Станут «процеживать» каждое ущелье, каждую площадку, а потом обрушат нам на головы тонны напалма… Такое ли уж надежное укрытие пещерный храм?

В эти тягостные дни и ночи легко верилось в гибель. Даже мой фатализм дал глубокую трещину.

Лишь ласковый, тихий голос Сергея Владимировича успокаивал на какое-то мгновение:

И я любил. И я изведал

Безумный хмель любовных мук,

И пораженья, и победы,

И имя: враг, и слово: друг…

Мы говорили о поэзии, об искусстве, а смерть стояла рядом, и мы каждое мгновение чувствовали ее дыхание на своих затылках. Макартур играл не по правилам, а потому тягостно было умирать, ощущая свою полную беспомощность. Сансара — круговорот рождений, смертей и новых рождений, а сущность этого круговорота — страдание. Сансара — чертово колесо, из которого буддист хочет вырваться в таинственную, до сих пор не разгаданную философами нирвану — абсолютное небытие, окончательный и вечный покой. Большего презрения к жизни трудно придумать.

Сергей Владимирович слушал угрюмо, иногда бросая хмурые взгляды на каменные статуи богов.

— Этого мне не понять, — сознавался он. — Зачем стремиться в небытие? Ваш божок боялся страданий больше смерти. Это его личное дело. Но сотворить из этого философию, которая сковала на века целые народы!.. Всегда нужно найти причину страданий и способ ее преодоления.

— Будда не был богом. Его сделали богом. Он был, как мне кажется, просто страдающим человеком и разговаривал сам с собой, а ученики — тут как тут! И страдание его носило вполне конкретный характер. Впитывая восточную культуру, я пришла к выводу, что миф в нее привнесен потом. Если я когда-нибудь напишу книгу о «религиозном творчестве» Востока, то постараюсь докопаться до основ. На мой взгляд, наш Сиддхартха Гаутама, он же Шакьямуни, Будда, оставил жену с малолетним сыном не потому, что решил пуститься в странствия и проповедовать свое учение. Он, как и Данте, был политическим беглецом. Есть легенда о том, что противник Будды, некто Вирудана, истребил весь шакьянский род, то есть убил жену и сына Гаутамы. Вот откуда величайшее потрясение, ненависть к страданию.

Он пытливо взглянул на меня:

— Сами выдумали?

— Сама.

— Тут что-то есть. Все равно не поверят. Странно: древние египтяне страшились полного уничтожения, а индусы стремились к нему.

— Вы отучили меня от единолинейности мышления, от безоговорочных и очевидных истин.

— Не преувеличивайте.

— Теперь я стараюсь мыслить образами искусства, как бы причудливы и чужды нашему спокойному и реалистическому сознанию они ни были, перестала бояться смелой символики и аллегорий. Если хотите знать, я умею мгновенно переноситься в любые времена и эпохи…

— Недурно. Ну и куда бы вы хотели перенестись?

— В Аткарск! К маме…

В этом зачумленном каменном гнезде меня захватила тоска по родным местам, по Аткарску, Саратову, ковыльным заволжским степям. Мне казалось, что все это навсегда потеряно. Палисадник родного дома, клен на огороде, колодезь, возле которого обомшелая кадка с застоявшейся водой.

— Возьмите меня с собой… — сказал он с грустью. — Я никогда не бывал в Аткарске. Возьмете?

— А куда ж вас девать? Только бы, выбраться из этой чумной ямы…

По вечерам к неяркому костру, закрытому почти со всех сторон камнями, приходили Квон и наш бессменный шофер Пак. Мы сидели на кучах красного хвороста и негромко переговаривались.

Как я догадалась, эти двое хотят как-то отвлечь нас от мрачных мыслей. Проведав от Аверьянова о том, что я интересуюсь корейской культурой, Квон рассказывал легенды и сказки своего народа, пел по моей просьбе старинную песнь о белой хвостатой звезде — хесон, которая приносит корейцам несчастье. Эту песнь пели еще в седьмом веке, когда Корее угрожали японские войска. Стоило сочинить песнь о хвостатой звезде, и японские полчища рассеялись.

— Нужно попросить поэта Чо Ги Чхона, чтоб сочинил песнь о новой белой звезде — хесон, приносящей несчастье, — и она погаснет! — сказал Квон. — Когда уж оставят наш народ в покое!

Когда я спросила, сколько в Корее фамилий, Квон объяснил:

— Сколько было родов, столько и осталось фамилий. Самая распространенная родовая фамилия — Ли. Затем идет Ким, на третьем месте — Пак. У нашего Пака, — сказал Квон, — предок имеет мифическое происхождение. Однажды старейшина одной деревни государства Силла увидел лошадь, которая стояла на коленях и рыдала. Старшина удивился и направился к лошади. Лошадь внезапно исчезла, осталось только большое яйцо, разбив которое, он обнаружил маленького ребенка. Яйцо напоминало тыкву, а тыква в те времена называлась «пак». Вот младенца и нарекли Паком. Он вырос мудрым и стал правителем. Отсюда и пошли все Паки.

— Я тоже управляю… машиной, — пошутил Пак.

Они старались развлечь нас, а у каждого, наверное, кошки скребли на сердце. Их семьи остались в Пхеньяне, а в Пхеньяне, как было передано по радио, американцы устроили зверскую расправу над населением, истребили тысячи жителей. И никто ничего не мог сообщить Квону об участи его жены и детей.

Самолет прилетел под вечер. Из него вышли два советских врача. Мы с Сергеем было устремились к ним, обрадовавшись — соотечественники, но быстро опомнились: мы — зачумленные… При свете карбидовых фонарей врачи делали профилактические уколы офицерам и солдатам. С нами были очень любезны.

— Вас приказано забрать с собой в штаб корпуса, — сказал седоусый врач. — Ну, там придется подержать дней десять в индивидуальной изоляции.

— Но… — подал голос Аверьянов.

Врач хмуро улыбнулся.

— Никаких «но», больной! Это приказ.

— Но я не больной!

— Это еще нужно установить… Приказ главного советника. К счастью, случаи чумы пока нигде не зарегистрированы. Возможно, американцы провели опыт в замкнутом ареале. Теперь следует ждать бактериологических диверсий более крупного масштаба…

На следующий день мы простились с корейскими товарищами, с которыми прошли сквозь все испытания, попрощались с Квоном, с Паком. Квон просил разыскать его семью, если она жива, и успокоить жену. Мы обещали.

Грустно было расставаться с людьми, с которыми успели подружиться, которых полюбили и, как нам думалось, которые полюбили нас. Я смотрела на их красные звездочки на высоких темно-зеленых кепи, на истоптанные гамаши с обмотками, на их винтовки с плоскими штыками, составленными в козлы. Когда-нибудь этот кусочек суровой жизни перейдет на полотна художников. Но сможет ли художник, не испытавший всего этого, передать нечто неуловимое, спаявшее нас?..

И эти лилово-фиолетовые горы как-то внезапно одевшие снеговые шапки, наш обширный храм с каменными статуями и веселыми, звонкими пагодами… Теперь, когда здесь появились врачи, чума больше не страшила.

Переглянулись с Аверьяновым. Он, наверное, испытывал нечто подобное, потому что как-то загадочно улыбался, тихо насвистывая знакомый мотив.

О капитан! мой капитан! Сквозь бурю мы прошли,

Изведан каждый ураган…

Здесь дела были закончены.