XXXVII В БЕРЛИНЕ У ВЕЛИКОГО ФРИДРИХА 1764 год 

XXXVII

В БЕРЛИНЕ У ВЕЛИКОГО ФРИДРИХА

1764 год 

Проезжая через Брюссель, я нашёл там письмо синьора Брагадино и вексель в двести голландских дукатов, выписанный на некую мадам Неттину. Без промедления я продолжал путь на Брауншаейг. Сей город приготавливался к празднествам в честь прусского кронпринца, жениха дочери царствующего герцога.

Мне довелось видеть Его Высочество на балу в Сохо-Сквер, и потому я счёл долгом засвидетельствовать ему свои чувства.

Для поездки в Берлин, куда я намеревался ехать, был нужен дорожный сюртук, и я купил ткань у одного еврейского торговца, который предложил взять мои векселя. Мадам Сент-Омер прислала мне из Парижа пятьдесят луидоров в бумагах на амстердамский банк. Я отдал их еврею и получил от него всю сумму голландскими дукатами. Этот вексель был написан на имя г-на де Сенгальта. Я подписал свидетельство о передаче векселя тем же именем. Однако на следующий день рано утром явился мой купец, страшно рассерженный.

— Вот ваш вексель и отдайте назад деньги.

— Вы смеётесь надо мной, дело уже сделано.

— Тогда предоставьте мне поручительство до возвращения нарочного, который узнает, годен ли ваш вексель. Иначе я позабочусь, чтобы вас арестовали, ведь здесь знают, кто вы такой.

При этих словах кровь ударила мне в голову, я схватил трость и обломал её о спину сего наглеца, после чего вытолкал его за дверь.

В тот же день, прогуливаясь по городу, я повстречался с кронпринцем и поклонился ему. Он остановил лошадь и подозвал меня.

— Господин Казанова, мне говорили, вы собираетесь уезжать?

— Совершенно верно, монсеньор.

— Я узнал об этом от одного еврея.

— Он, верно, рассказал Вашему Высочеству, что я поколотил его. Это тоже правда.

— Но он только хотел возвратить вам передоверенный вексель.

— Долг чести не позволяет взять его обратно, и лишь произвол может помешать мне уехать. Закон к право на моей стороне.

— Однако торговец боится за свои дукаты и никогда не отдал бы их, если бы вы не назвали моё имя.

— Монсеньор, этот еврей лжёт. Клянусь, ваше имя не было произнесено.

— Он утверждает ещё, что вы подписались чужим именем.

— Новая ложь.

— Не сомневаюсь в вашей правоте, но у бедняги семья. Я пожалел его и выкуплю ваш вексель. Так что и вы сможете ехать без помех. Счастливого пути, сударь.

С этими словами принц тронул лошадь, не дожидаясь моего ответа, и это “счастливого пути” прозвучало как приказ. Я не мог не повиноваться, но, с другой стороны, самолюбие противилось отъезду. Поразмыслив, я остановился на половинном решении и, заплатив хозяину, отправился в Вольфенбюттель, ни с кем не простившись и не намереваясь пробыть там более недели. Вольфенбюттельская библиотека одна из самых богатых в Европе, и я надеялся с пользой провести там время. У меня остались лучшие воспоминания о тех восьми днях, прошедших среди книг и манускриптов. Именно там мне удалось найти сведения, касающиеся “Илиады” и “Одиссеи”, неизвестные эрудитам и даже великому Пепе. Большинство относящихся к этому времени заметок можно найти в моём переводе “Илиады”. Я сохраню и остальные, но они почти потеряны для науки, если только не будут извлечены из моих бумаг после моей смерти. Я же не сожгу ничего, даже эти мемуары, хотя сия мысль часто приходила мне в голову.

Через неделю я возвратился в Брауншвейг и остановился в той же гостинице. Мой еврей поспешил принести свои извинения и выразил раскаяние, что дал мне труд отлупить его палкой. Дождавшись таким образом окончания сего дела, я пошёл откланяться кронпринцу и выехал в Берлин.

По дороге я посетил Магдебург и его крепость. Генерал Бек снабдил меня рекомендательными письмами к губернатору, достигшему уже шестидесятилетнего возраста, но, несмотря на это, сохранявшего вкус к беспечной жизни. Благодаря его стараниям, крепость превратилась в игорный дом и бордель одновременно. Повсюду были расставлены карточные столы, кровати и буфеты. Одна из тамошних дам делала мне авансы, но урок, полученный в Лондоне, превратил меня в целомудренного Иосифа.

Я ухитрился сохранить здоровье и наполнить кошелёк, так что приехал в столицу Пруссии в отменнейшем самочувствии и экипированный как нельзя лучше. Остановился я в гостинице “Город Париж”. Сие заведение, пользовавшееся тогда большой известностью, содержала француженка мадам Рюфэн. Кроме табльдота она каждый вечер устраивала ужины, на которые приглашались лишь знатные особы. Мадам Рюфэн оказала мне честь, включив и меня в их число. Среди этого общества я увидел барона Триделя, родственника курляндского герцога; маркиза де Бирона, отличавшегося галантностью обхождения, и некого Ноэля, весьма меня заинтересовавшего. Он был фаворитом прусского короля и его поваром. Удерживаемый во дворце этими обязанностями, он редко обедал у мадам Рюфэн, своей близкой приятельницы — Великий Фридрих не притрагивался ни к каким другим блюдам, кроме приготовленных Ноэлем.

Прежде всех остальных я посетил Кальсабиги. Это был младший брат того самого, с коим в 1757 году я учредил лотерею Военной Школы. Кальсабиги покинул столицу Франции и сначала приехал в Брюссель, дабы устроить там такую же лотерею. Несмотря на покровительство графа Кобениля, он разорился, и было объявлено о его банкротстве. Вынужденный бежать, он появился в Берлине вместе со своей женой, которую называли генеральшей Ламот, и представился Фридриху. Король одобрил его проекты, учредил в своём государстве лотерею и назначил Кальсабиги государственным советником. Королю был обещан годовой доход в двести тысяч талеров, а сам распорядитель получал десять процентов со сбора, причём вся администрация содержалась за счёт правительства. В течение двух лет всё шло хорошо, и Кальсабиги был удачлив в своих тиражах. Но король, знавший о возможности катастрофы, неожиданно объявил распорядителю, что оставляет лотерею на его счёт. Это произошло как раз в день моего приезда.

— Я в величайшем затруднении, — обратился ко мне Кальсабиги, — Его Величество приказал уведомить публику об этом решении через правительственные объявления, но для меня это равносильно тому, чтобы оповестить о своём банкротстве.

— А вы не сможете продолжать лотерею без королевской дотации?

— Для сего надобно изыскать два миллиона талеров.

— Но может быть, король изменит решение?

— Мне известна ваша ловкость, господин Казанова, не возьмётесь ли вы за это щекотливое дело:

— Я не могу льстить себя надеждой на успех.

— Но я вспоминаю ваши подвиги семь лет назад. Ведь сумели же вы убедить весь совет Военной Школы.

— Я предпочту иметь дело с двадцатью другими персонами, чем с одной, подобной Его Величеству.

— Если вы преуспеете, обещаю вам двенадцать тысяч талеров в год.

Предложение показалось мне соблазнительным, и я обещал Кальсабиги заняться его делами. Последний королевский тираж был назначен на следующий день, и я рассчитывал использовать его в качестве доказательства перед королём своей теории. К несчастью, лотерея принесла убыток в двадцать тысяч талеров. Мне рассказали, что Фридрих, узнав об этом, выразил удовлетворение незначительностью потери. Кальсабиги чувствовал себя окончательно уничтоженным и, дабы подбодрить его, я сообщил ему, что лорд Кейт, фаворит короля, даёт мне аудиенцию этим же вечером. Милорд встретил меня с распростёртыми объятиями и сразу же спросил, не собираюсь ли я обосноваться в Берлине.

— Я был бы несказанно счастлив служить столь великому государю и надеюсь на покровительство Вашего Сиятельства.

— Моё посредничество может оказаться для вас скорее помехой. Его Величество не полагается ни на чьи советы — он всегда хочет составить собственное мнение, и ему часто случалось обнаруживать достойные качества у людей, осуждённых обществом. Вам лучше просто написать королю и попросить аудиенции. А там уж, ежели захотите, можете сослаться на меня. Его Величество не преминет потом осведомиться о вас, и тут вы можете рассчитывать на мою дружбу.

— Но как же мне писать Его Величеству! Ведь я совершенно не известен ему, и он не удостоит меня ответом.

— Король отвечает последнему из своих подданных. Делайте, как я вам говорю.

Я последовал совету милорда, сочинил прошение об аудиенции и подписался своим именем, присовокупив “венецианец”. На следующий день я получил записку с подписью “Фридрих”, в которой сообщалось, что около четырёх часов король гуляет в садах Сан-Су си, и мне позволено предстать перед ним. Едва я успел явиться в назначенное место, как увидел в конце аллеи две фигуры: одну в партикулярном платье, другую — в униформе и высоких сапогах, но без эполет и знаков отличия. Это и был король. Впоследствии я узнал, что с ним находится его чтец. Монарх играл с левреткой, но как только заметил меня, быстро пошёл навстречу, выкрикивая:

— Вы господин Казанова? Что вам угодно? Поражённый подобным приёмом, я не нашёлся, как ответить.

— Ну, говорите же, ведь вы тот самый венецианец, который писал ко мне?

— Сударь, простите моё замешательство. Я не предполагал, что Ваше Величество... Милорд маршал говорил мне...

— Ах, так он вас знает? Хорошо. Пойдёмте на прогулку.

Я силился принять более уверенный вид и уже собирался заговорить о своём деле, как вдруг, резко сняв шляпу, он спросил, энергически жестикулируя:

— Нравится ли вам сад?

— Он великолепен.

— Я вижу, вы льстец. Версальские сады лучше.

— Несомненно, но лишь благодаря фонтанам.

— Вы правы. Я попусту истратил триста тысяч талеров, чтобы устроить здесь такие же.

— И ни одной струи? Это невероятно!

— Так значит вы, господин Казанова, ещё и гидравлический инженер?

Смущённый сим внушением, я опустил голову, не отвечая ни да, ни нет.

— Может быть, вы были и в морской службе? Сколько у вашей Республики военных кораблей?

— Двадцать.

— А войск первой линии?

— Около семидесяти тысяч.

— Это неправильно. Вы, верно, хотите рассмешить меня. Кстати, вы понимаете в финансах?

Быстрота следовавших друг за другом вопросов, реплики короля, кои прерывали мои ответы, и все его выходки лишь увеличивали моё смущение. Я почувствовал нелепость своего положения и, вспомнив, что более всех бывает освистан тот актёр, который не способен произнести ни слова, принял важную мину глубокомысленного финансиста и предложил объяснить для Его Величества теорию налогообложения.

— Охотно послушаю, — отвечал король со смехом. — Кат, господин Казанова, венецианец, представит нам свои финансовые проекты. Начинайте, сударь.

— Государь, я разделяю налоги на три вида: первый — абсолютно вредоносный, второй — неизбежный, недостойный сожаления, и третий — наилучший во всех отношениях.

— Неплохое начало, продолжайте.

— Вредоносный налог — это тот, который взимается непосредственно королём. Необходимый идет на содержание войска, и достойнейший поступает в пользу народа.

— Вот это новость!

— Угодно ли Вашему Величеству позволить мне объясниться? Королевский налог идёт в его личную казну.

— И этот налог вреден? — прервал меня Фридрих.

— Вне всякого сомнения, государь, ибо он уменьшает обращение звонкой монеты — душу всякой коммерции и движущую пружину государства.

— А то, что идёт на войско, вы почитаете не более, чем необходимостью?

— И к тому же прискорбной, поскольку война есть истинный бич человечества.

— Возможно. Ну, а налог в пользу народа?

— В нём и заключено благо. Одна рука короля берёт у народа то, что раздаёт другая.

— Может быть, вы знаете Кальсабиги?

— Да, государь.

— Что вы скажете о налоге? Ведь лотерея это тот же налог, не так ли?

— Но налог почётный, ведь доходы от него идут на полезные учреждения.

— А если она не приносит ничего, кроме убытка?

— Один шанс из десяти нельзя даже назвать возможностью.

— Ну, ну! Вы ошибаетесь.

— Значит, ошибается арифметика.

— А вам известно, что три дня назад я потерял двадцать тысяч талеров?

— Ваше Величество проиграло за десять лет всего два раза. Я не знаю сумму доходов, но размер проигрыша говорит, что она была весьма значительна.

— Благонравным особам этот налог не нравится.

— Но мы рассуждаем не о добродетели, а о политике. Если Ваше Величество готово признать, что Господь Бог не вмешивается в это дело, согласитесь, у казны девять шансов из десяти оказаться в выигрыше.

— Может быть, я и соглашусь с вами, но всё-таки эти ваши итальянские лотереи похожи на жонглёрство.

У короля стало портиться настроение, поскольку он чувствовал справедливость моих слов, и поэтому я не решился продолжать далее. Сделав несколько шагов, Фридрих остановился и, смерив меня взглядом, проговорил:

— А ведь вы красивый мужчина, господин Казанова.

— В этом я похож на ваших гренадеров, государь. В знак прощания он снял шляпу и повернулся ко мне спиной. Я ушёл в твёрдой уверенности, что не понравился ему. Однако же через два дня милорд маршал сказал:

— Его Величество говорил мне о вас. Он намеревается предложить вам должность.

— Я жду приказаний Его Величества.

Тем временем Кальсабиги получил разрешение возобновить свою лотерею. Он снова открыл контору и ещё до конца месяца получил сто тысяч талеров прибыли. Была выпущена тысяча акций по тысяче талеров. Вначале никто не хотел брать их, но когда распространились слухи о его новой удаче, финансисты хлынули к нему толпой. Лотерея в течение нескольких лет действовала безотказно, но, в конце концов, она всё-таки лопнула из-за неосторожности директора, который тратил вдвое против своего ненадёжного дохода. Впоследствии я узнал, что этот Кальсабиги сбежал в Италию, где и умер.

За время пребывания в Берлине мне случилось видеть Великого Фридриха одетым в придворный костюм лишь один раз. По случаю бракосочетания своего сына с брауншвейгской принцессой он облачился в короткие панталоны и чёрные шёлковые чулки. Когда в залу вошёл одетый таким образом король, это вызвало всеобщее изумление. Стоявший по соседству со мной старец уверял, будто не может припомнить случая, чтобы на государе не было военной формы и ботфортов.

Посетил я и Потсдам. Это произошло как раз в тот час, когда Его Величество делал смотр роте своих лейб-гвардейцев. Выправка этих солдат была воистину великолепна, и каждый из них имел не менее шести футов роста. Сие множество голов, рук и ног казалось принадлежало единому телу. Весь отряд двигался как один человек, и никакой механизм не мог бы действовать с большей слаженностью. Я осмотрел также дворцовые апартаменты, отличавшиеся необычайной роскошью. В самой маленькой комнате за ширмой стояла железная кровать — это и было ложе короля. Ни шлафрока, ни домашних туфель. Сопровождавший меня лакей вынул из шкафа и показал ночной колпак, который надевал Великий Фридрих, если ему случалось простудиться. Обычно же Его Величество, согласно военному обычаю, даже на ночь не снимал шляпу. Рядом с постелью находился стол, заваленный книгами и бумагами. Я ничего не говорю о галантных приключениях сего монарха, ибо он даже не пытался скрыть своё отвращение к прекрасному полу. Хозяйка гостиницы рассказывала мне по этому поводу прелюбопытный анекдот. Как-то раз я спросил у неё, почему в доме напротив все окна первого этажа наглухо заколочены. “Это сделано по приказанию самого короля, — отвечала она. — Несколько лет назад Его Величество, проходя по улице, заметил в одном из окон танцовщицу Регину, изрядно красивую собой особу, которая как раз занималась тем, что показывала весьма пикантное неглиже (на ней не было ничего, кроме рубашки). Фридрих приказал немедленно заколотить весь этаж. Теперь хозяин дома дожидается кончины короля, чтобы снова открыть окна”.

Возвращаюсь к истории моего поступления на службу. Речь шла о должности воспитателя в недавно образованном корпусе померанских кадетов. Всего их было пятнадцать, и король назначил пять воспитателей — по одному на троих учеников. Жалованье составляло пятьсот талеров, стол и квартиру, то есть самое необходимое. Правда, обязанности воспитателя ограничивались одним надзором. Прежде чем решиться занять сию должность, единственным преимуществом которой был свободный доступ ко двору, а следственно, и к особе государя, я испросил у милорда маршала позволение посетить саму школу. Вообразите моё удивление, когда я обнаружил её позади конюшен! В доме было четыре или пять больших зал, совершенно не обставленных, и ещё двадцать каморок, в каждой из которых стояла ременная кровать, стол грубой работы и табурет. Здесь же находились и сами кадеты — мальчики двенадцати-шестнадцати лет, одетые в ветхие мундиры. Они исполняли ружейные приёмы перед какими-то личностями, которых я принял за лакеев. Оказалось, что это их учителя. Я же был одет с головы до ног в тафту, с кольцами на всех пальцах, двумя золотыми часами и крестом. Его Величество удостоил меня улыбкой и, взяв за ворот, спросил:

— Что означает ваша звезда?

— Это орден Золотой Шпоры.

— Какой же монарх наградил вас?

— Наш Святейший Отец, Римский Папа.

Беседуя со мной, Фридрих всё время посматривал по сторонам. Вдруг глаза его загорелись, он закусил губу и, подняв трость, ударил по ближайшей постели, на которой лежала ночная рубашка.

“Где воспитатель?” — закричал король. Сей счастливейший из смертных выступил вперёд, и государь осыпал его эпитетами, кои не позволяет мне приводить здесь уважение к королевскому сану. Разумеется, после всего увиденного я не согласился на предложенное место. Когда я был у милорда маршала, он посоветовал мне, по крайней мере, перед отъездом поблагодарить короля. Я собирался ехать в Россию, и барон Тридель выписал для меня векселя на своего петербургского банкира.

Следуя совету маршала, я отправился засвидетельствовать свои чувства королю и застал его на дворцовом плацу среди толпы офицеров, у которых были шляпы, изобильно украшенные перьями и золотыми галунами, бело-розовые мундиры и нафабренные до блеска усы. Как и в первый раз, когда я видел его, Фридрих выделялся ботфортами и простым мундиром, на коем отсутствовали даже эполеты. Только на груди висела большая пластина, усыпанная, как мне показалось, бриллиантами. Войска его совершали всевозможные перестроения. Я прошёл вдоль фронта одного взвода, солдаты которого, опустившись на колено и прижимая приклады к щеке, делали нечеловеческие усилия, дабы достичь высочайшей степени окаменелости. Его Величество оказал мне честь и, ещё издали заметив меня, по своему обыкновению очень быстро подошёл и прокричал:

— Ну, когда вы едете в Петербург?

— Через четыре дня, с позволения Вашего Величества.

— Счастливого путешествия! Но зачем вы едете в Россию?

— Посмотреть на императрицу.

— У вас есть к ней рекомендации?

— Нет, государь, ничего, кроме банковских аккредитивов.

— Это ещё лучше. Если будете проезжать через Берлин на обратном пути, расскажете об этой стране. Прощайте.