ПОЛЯРНАЯ ЭПОПЕЯ

ПОЛЯРНАЯ ЭПОПЕЯ

1

Весь мир следил за жизнью на дрейфующей станции «Северный полюс» четырех отважных исследователей — Ивана Папанина, Петра Ширшова, Евгения Федорова и Эрнста Кренкеля. Напомню — двадцать первого мая 1937 года советская воздушная армада — четыре тяжелых самолета — совершила посадку на Северном полюсе, в центре Центрального полярного бассейна. Советские люди не только завоевали Северный полюс, к которому стремились самые выдающиеся исследователи Арктики со всего мира, но и создали на дрейфующем льду полярную станцию «Северный полюс». Четыре советских исследователя начали свою героическую трудовую жизнь, полную тревог, отваги, доблести и великих побед. Каждый день почти все газеты и радиостанции мира сообщали короткие сводки о погоде, дрейфе льда, ветрах, температуре воздуха в самой важной «кухне арктической стихии» — на Северном полюсе. Все радиограммы Папанина с дрейфующей станции были полны оптимизма, бодрости и спокойствия. Четыре полярника, четыре депутата Верховного Совета СССР (они избраны депутатами, когда были уже на льдине) несли свою научную полярную вахту с той удивительной внутренней силой, которая свойственна подлинным героическим натурам.

Но в январе 1938 года появились первые тревожные вести со льдины — трещины, сжатия, штормы постепенно уменьшили льдину, на которой находились палатки, продовольствие, научные приборы, да и сами советские полярники, до крохотного поля. Жизнь наших исследователей была в опасности. Никто не мог предвидеть, какие новые коварства готовит им Центральный полярный бассейн. Хоть Папанин продолжал успокаивать всех советских людей своими скупыми радиограммами, но в Москве начали спешно готовить спасательные экспедиции. Дирижабли и самолеты, ледоколы и ледокольные пароходы — вся могучая советская техника готовилась к отправке в район дрейфа полярной станции «Северный полюс».

В каждой спасательной группе находился корреспондент «Правды». Так я оказался на небольшом ледокольном пароходе «Таймыр», который должен был вместе с другим пароходом — «Мурман» — пробиться из Мурманска к станции «Северный полюс».

Сперва я был огорчен выпавшим на мою долю выбором — мало верилось, что ледокольный пароход «Таймыр» опередит дирижабль или самолеты. Но теперь, когда наш героический корабль пробился сквозь тяжелые льды и мучительные штормы к кромке льда, откуда мы уже можем пройти пешком к станции «Северный полюс», теперь я благодарю судьбу.

Еще ночью луч прожектора с ледокольного парохода «Таймыр» прорезал арктический горизонт и осветил далекие торосы.

— За ними, надо полагать, Папанин, — сказал начальник экспедиции Ананий Остальцев.

Мы спустились на лед, где был сформирован передовой отряд для разведки. Естественно, что в этот отряд были включены корреспонденты «Правды», «Известий» и «Комсомольской правды». Кто-то крикнул: «Давайте возьмем с собой знамя». С парохода нам подали свернутое знамя, мы сняли чехол, ветер подхватил красное бархатное полотнище, и луч прожектора осветил четыре буквы «СССР». Подняв знамя, мы отправились на станцию «Северный полюс», перепрыгивая через торосы, поддерживая и помогая друг другу.

На следующий день, когда мы уже были на пароходе, Иван Дмитриевич Папанин рассказывал нам об этих последних часах жизни дрейфующей станции:

— Эту ночь и этот день я никогда не забуду. Вчера мы даже не ужинали: волновались настолько, что кусок не шел в горло. К тому же обед мы сварили неважный. Щи и гречневая каша на этот раз получились невкусные, и мы почти к ним не притронулись. Так и стояли на столе кастрюли с последней пищей, которую мы сварили на льдине.

В час ночи на вахту вступил Ширшов: он дежурил по лагерю. Я был выходной, но мне не спалось, не хотелось в такую напряженную ночь оставлять Петра Петровича одного. Сели играть в шахматы. Каждые полчаса выходили из палатки и смотрели, не оторвался ли кусок льдины. Ширина нашей льдины — 30 метров. Кроме этого, она еще лопнула в четырех местах, и мы регулярно осматриваем трещины, чтобы в случае подвижки успеть вывезти наш ценный груз, уложенный на нарты.

Все шло как обычно: Женя Федоров сделал метеонаблюдения, Кренкель передал сводку на «Таймыр»; я проиграл Пете четыре партии в шахматы.

Вышли из палатки и увидели упершийся в небо луч прожектора. Потом прожектор начал бродить по горизонту. Нас нащупывали, но не могли найти. Мы побежали на пригорок. Я схватил по пути бидон с бензином. Сорвав с себя меховые рубашки, обливали их горючим, насаживали на палки и зажигали. Дважды разводили костер, сложенный из тряпок старых мехов и валенок, облитых керосином. Горело великолепно, пламя поднималось высоко.

Наш пес Веселый вел себя ночью очень плохо. Как только в нашу сторону проникал серебристый луч прожектора, пес начинал неистово лаять. Мои нервы были так возбуждены, что я не мог вынести этого яростного лая. Поймав Веселого, я зажал его между коленями, и он молчал. Но как только я выпустил его, он убежал на соседнюю льдину и там, чувствуя себя в полной безопасности, опять начинал лаять до тех пор, пока прожектор погас.

В шесть часов утра на вахту вступил Кренкель. На небе были звезды — Федоров начал делать астрономические определения. Я спал три часа, но чувствовал себя свежим; только сердце билось тревожно, часто замирая. В полдень хотел начать делать метеорологические наблюдения, но получил по радио требование с кораблей: давайте огни, факелы!

Рассвет только начинался. Я был удивлен: целую ночь жгли бензин, керосин, а они все еще требуют огня. Что им здесь — Баку, что ли!.. Все-таки огни зажгли.

В час дня ваши пароходы задымили вовсю. Они были уже совсем близко. Решил привести себя в порядок. Начал бриться. От волнения руки дрожали. Порезался, потекла кровь. Посмотрел на себя в зеркало — ужас! Ведь мы с Нового года не мылись. Руки, как у трубочиста. Попробовал потереть снегом, но только грязь размазал, — чище не стали.

В два часа дня корабли достигли кромки льда, пришвартовались к ней. В бинокль было видно, как люди спешат спуститься на лед. Не могу сдержаться, отворачиваюсь: текут слезы радости. Вижу — Петя усиленно моргает глазами и тоже отворачивается.

И радостно, и в то же время немного грустно было расставаться со льдиной, обжитой нами. К нам шли люди со знаменами. Я бросился вперед — навстречу им. С двух сторон подходили таймырцы и мурманцы. Ну, дальше вы уже знаете, — заканчивает свой рассказ Папанин.

Люди с каким-то благоговением робко и неторопливо проходят на льдину или, вернее, на обломок льдины, где расположена станция «Северный полюс» — зимовка четырех исследователей. Доносится лай собаки — это пес Веселый бежит навстречу. Станция окружена торосами, своеобразным естественным частоколом. На краю льдины лежат медвежьи шкуры, в центре — между жилой палаткой и снежным домиком кухни — стоят нарты, нагруженные чемоданами, резиновыми мешками, ящиками. Еще на рассвете зимовщики начали разбирать свою «усадьбу», как в шутку называет лагерь Иван Папанин.

— Вы были уверены, что сегодня придется прощаться со льдиной? — спрашиваю я Папанина.

— Конечно, дело ясное, — говорит он. — Ночью ваши прожектора скрещивались на наших торосах… Стало быть, совсем близко… Ну, начнем, братки!

Они собираются у радиодомика — четыре жителя Северного полюса. Никто им не мешает. Эрнст Кренкель готовится к передаче последней радиограммы. Четыре зимовщика подписываются на широком, густо исписанном листе бумаги.

Отважные полярные исследователи — Иван Папанин, Петр Ширшов, Эрнст Кренкель, Евгений Федоров — стоят рядом, и мы можем их более внимательно рассмотреть. Они одеты в меховые костюмы — старые, замасленные, порванные. Все гладко выбриты, и у всех видны порезы от бритья. Волосы давно не стрижены и спрятаны за воротники. Нельзя сказать, что они похудели после того дня, как мы их провожали на центральном аэродроме в Москве. Но видна усталость, глаза воспалены, лица выдают то, о чем предпочитают умалчивать зимовщики. Много пережито ими на льдине. Особенно за последнее время, когда штормы напоминали о себе со страшной силой.

Перед тем как проститься с обломком льдины, на которой долгие месяцы протекала жизнь и научная работа наших героев, зимовщики повели нас знакомиться со своим лагерем. Впереди по-медвежьи переваливается Иван Дмитриевич Папанин в мягких меховых унтах, в длинной меховой рубашке, гладковыбритый. За ним идут Эрнст Кренкель, с красным и обветренным лицом, Евгений Федоров, спрятавший в воротник свои длинные волосы, Петр Ширшов с воспаленными от бессонницы глазами. У всех усталые, но радостные лица.

Последние дни героических зимовщиков были особенно трудными. Приходилось оберегать зимовку от яростных штормов, нести бессменную вахту, готовить аэродром, который накануне ночью ветер оторвал от льдины.

— Вот как мы жили, братки, — говорит Папанин и показывает палатки, ледяной домик, радиостанцию, склады.

Знаменитая палатка, очертания которой так же популярны в народе, как и люди, жившие в ней, занесена снегом. Люди лопатами прокладывают путь, очищают снег. Мало-помалу из снежной траншеи начинают вырисовываться четыре буквы: «СССР». Все научные приборы, снаряжение, домашняя утварь уже погружены на нарты. Только маленькая радиостанция Кренкеля продолжает передавать миру последние донесения со станции «Северный полюс».

Эрнст Кренкель спускается в свой снежный домик, где стоят нарты с радиостанцией. Он садится на ледяную ступеньку, покрытую меховой курткой. Перед тем как начать передачу, он согревает свои руки, прячет их в меховой сапог, в рукава рубашки, в рукавицы.

Тем временем начинается эвакуация лагеря. В снежной кухне еще горит лампа, в алюминиевой миске — остатки супа. Чашки из пластической массы стоят на фанерном столике, еще не остывший чайник — на примусе. Иван Дмитриевич вносит ящик — собирает посуду, гасит лампу и начинает грузить на нарты свой «камбуз», так называли кухню зимовщики. Потом мы переходим к жилой палатке. Быстро собрали спальные мешки, меховые куртки, книги. Тонкая шелковая палатка рушится, когда кто-то из таймырцев вытаскивает палки из снега.

Петр Ширшов и Евгений Федоров собирают свою лабораторию. Это — «научный квартал» зимовки. Его больше всего оберегали во время ветров. Лаборатория построена из снега. Ширшов выносит ящики с пробами планктона, колбы, склянки, тетради.

— Лебедку, — говорит он, — придется оставить… Льдину, на которой она стояла, оторвало и унесло… Очень жаль!

Петр Ширшов вспоминает о лебедке, как о хорошем, верном друге. Много бессонных ночей провел молодой ученый наедине с этой лебедкой.

— Она хорошо и безупречно служила нам, — замечает с некоторой грустью Ширшов.

Иван Дмитриевич суетливо и хозяйственно перебегает от одной группы людей к другой, подбадривает, шутит, помогает грузить нарты, дает напутственные советы морякам, впрягающимся в упряжку, чтобы везти научные приборы и ящики со льдины на корабль.

Знаменитая палатка, которую построили зимовщикам во время высадки их на льдину, занесена снегом. После того как ледяное поле начало на языке Эрнста Кренкеля называться «осколком», отважные исследователи вели кочующий образ жизни. Под их жилой палаткой появилась трещина. Они переселились в шелковый прорезиненный «домик». Но спустя несколько дней шторм повторился, и шелковая палатка была разрушена. Зимовщики построили себе снежный домик. Они даже провозгласили лозунг: «Снег — лучший строительный материал!» В этом снежном домике они жили до дня снятия их со льдины. Иван Дмитриевич приглашает нас в гости:

— Заходите — только здесь холодновато.

Мы влезаем и сразу ложимся, потому что стоять не очень удобно.

— Вот как мы жили, — говорит Папанин.

Он связывает пачку серых тетрадей. Это дневник начальника станции «Северный полюс».

— В этих тетрадях, — замечает Иван Дмитриевич, — вся наша жизнь, до мелочей!

Папанин вылезает из домика. Евгений Федоров уже погрузил теодолиты и секстанты, магнитные приборы, оборудование своей обсерватории.

Быстро наполняются нарты. Из занесенной снегом палатки извлекаются книги по астрономии и магнитологии, романы Бальзака, трактаты Стендаля о любви. Книги смерзлись и тверды, как кирпич. За торосами висят шкуры медведей, — их тоже грузят. Теперь пора снимать ветряк — источник электрической энергии для радиостанции Кренкеля.

Вот он сидит в снежном домике и выстукивает простые слова, полные глубокого смысла. Не отрываясь от своей работы, Кренкель кивком головы приглашает нас к себе. Я сажусь у входа в домик, который можно было, пожалуй, скорее назвать снежным ящиком, потому что шелковую крышу домика сорвали. Папанин уже не вмещается, и он кричит, перегибаясь через мое плечо:

— Теодорыч, может быть, тебе малицу принести? Ты не замерз?

Эрнст Кренкель прерывает передачу радиограммы, говорит «нет», но быстро прячет руку в меховой сапог. Он потирает руки, стараясь быстрее разогреть их. Теперь мы понимаем, каких трудов стоила этому мужественному человеку передача даже маленькой корреспонденции с полюса.

Кренкель снова протягивает указательный палец к ключу. Мы видим окоченевшую, синеющую руку, на которую нельзя смотреть без волнения. Казалось, эти грязные, недавно ошпаренные кипятком пальцы Кренкеля отражают всю трудную жизнь четырех зимовщиков на льдине. Суставы с трудом сгибаются. Когда замерзает один палец, Кренкель начинает выстукивать другим.

Но вот радиограмма передана. Кренкель встает, высокий, гордый, задумчивый. Он говорит деловито и спокойно:

— Ломайте!

Мы разрушаем стены снежной радиостанции, вытаскиваем нарты и идем к ветряку.

Теперь можно снять «энергетическое сердце» зимовки. Но прежде всего надо вырыть снежные ямы — тросы, удерживающие ветряк, уходят в глубь льдины.

Папанин просит:

— Братки, все снимайте тихо, без спешки.

Люди опускаются в снежные ямы. Федоров им подает ножи. Тросы освобождаются, и люди осторожно, как ребенка, несут на руках ветряк к нартам.

Иван Дмитриевич Папанин появляется то здесь то там и хлопотливо, по-хозяйски, спрашивает:

— Ничего не забыли?

Нет! Можно ли забыть на льдине вещи, которые были спутниками наших героев в беспримерном дрейфе! Кренкель уговаривает нас: «Потихоньку несите мачту, она в музей пойдет!» Мелочи обихода, оставленные папанинцами, мгновенно подхватывались нами и прятались по карманам. На льдине осталась лишь большая банка с продовольствием. «Пусть подберут ее белые медведи», — сказал Папанин.

В это время таймырцы разбирают старую жилую палатку, которую зимовщики покинули во время сжатия льдов. Нагружаются последние нарты, и моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» ценой величайших усилий, протянувшие руку помощи четверке героев, впрягаются в нарты.

А они, четверо зимовщиков, стоят еще на льдине. Они молча прощаются со своим лагерем, с которым свыклись, с торосами, очертания которых они так хорошо изучили.

— Все-таки мы поработали здесь неплохо, — говорит Папанин.

— Конечно, конечно, — отвечает Кренкель.

— Ну, что ж, пойдем, — предлагает Ширшов.

Однако все продолжают стоять.

Они поднимаются на высокий торос, где развевается алый флаг СССР. Там они стоят несколько минут, взявшись за руки. Льдина опустела. Лагерь уже погружен на корабли.

Иван Дмитриевич набрасывает на голову меховой капюшон. Говорит тихо:

— Надо идти, братки, дело к вечеру… Что ж вы стоите?

Тогда Петр Ширшов и Евгений Федоров с нарочитой веселостью сбегают со снежного холма и возвращаются на льдину. За ними идет Иван Папанин. Усиливается ветер. Крепчает мороз. Кренкель стоит несколько мгновений в раздумье и быстро покидает льдину.

Пройдя немного, он останавливается, оглядывается и снова идет вперед.

Иван Дмитриевич покидает льдину последним. Идет медленно, задумчиво. Он кутается в малицу и снова стоит сгорбившись. За ним приходят моряки с кораблей, берут его под руки.

— Ну, пойдем, — говорит он, — пойдемте!

Под торжественные гудки ледоколов Папанин и Кренкель поднимаются по трапам на «Мурман», а Федоров и Ширшов — на «Таймыр». Среди флагов, расцветивших ледовые корабли, поднимаются вымпелы: «На борту — депутаты Верховного Совета СССР».

2

«Таймыр» и «Мурман», перекликаясь гудками, освещая путь голубыми лучами прожекторов, начали разворачиваться.

Иван Папанин и Эрнст Кренкель стояли на капитанском мостике «Мурмана», усталые, грязные и обветренные, в меховых костюмах, но с обнаженными головами. Измятые и порванные шапки-ушанки они засунули за пояса, которые отвисли под тяжестью револьверов и охотничьих ножей. Ветер ерошил давно не стриженные волосы. Кто-то сказал Папанину: «Пожалуйста, в каюту, там уже все готово!» Иван Дмитриевич коротко ответил: «Сейчас!» — но продолжал стоять на мостике.

В радиорубках кораблей уже бушевала буря. Широковещательные станции разных стран прерывали свои программы, дикторы оглашали последнюю радиограмму станции «Северный полюс» — спокойную, деловитую, будничную. Радиограмма передавалась по всей Европе, неслась в Америку, гордо звучала на всех языках. Она завладела короткими и длинными волнами, и, по образному выражению Кренкеля, «в эфире стало тесно». А советские люди, завершившие этой радиограммой свою исследовательскую деятельность на дрейфующей льдине, стояли на ледокольных пароходах и молча прощались с ней. Льдина уже скрылась во мгле, дрейфующая станция или, вернее, ее остатки — были позади.

— Что ж, Дмитрич, пойдем! — сказал Кренкель. И они начали молча спускаться в каюту.

За ними шли моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» через свирепые штормы и грозные льды. Люди поддерживали Папанина и Кренкеля, когда они шли по скользкой палубе, заботливо предупреждали:

— Потихонечку… осторожно — там ящики… Эрнст Теодорович, нагнитесь — низкая дверь…

Они шли тихо и осмотрительно, с детской послушностью. Кренкель складывался вдвое, влезая в низкую дверь.

— Вот ваша каюта, — показал старший помощник капитана, — ванны уже приготовлены…

Папанин и Кренкель вошли в каюту и остановились в нерешительности. Обычно хлопотливый, деятельный Иван Дмитриевич осматривался по сторонам, ощупывал накрахмаленные простыни, новые черные костюмы, приготовленные для них, почему-то снял телефонную трубку. Усмехнулся: «Давно не звонил по телефону! Давай раздеваться, Теодорыч…»

Не дожидаясь этого приглашения, Кренкель сбросил с себя меховую рубашку. Папанин сиял меховые унты, осмотрел их.

— Полазил я в них по торосам… Пора и им на покой!

Потом он стащил с плеч куртку, замасленную, заплатанную, и бережно, по старой привычке (осталась от флотской службы!), сложил ее. Под меховой курткой оказалась еще одна — почище и поновее.

Вошел врач, начал перечислять закуски, поданные к столу… Кренкель выслушал и сказал:

— Это все хорошо, доктор, но нам бы хотелось послать радиограммы домой — родным!

Принесли бумагу, и несколько минут полураздетые, продрогшие полярники размашистым почерком писали теплые слова любимым людям, с которыми расстались много месяцев назад.

Теперь они, кажется, повеселели, Кренкель даже пошутил, примеряя костюм:

— Это что, на пол-Кренкеля?

Костюм был явно мал, и его заменили. Папанин вышел из каюты.

— Ну, братки, где тут у вас ванная?

Ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман» остановились во льдах на ночевку. Есть возможность посмотреть, как устроились на «Таймыре» Петр Ширшов и Евгений Федоров.

В кают-компании уже сидит Ширшов — переодетый, чистенький, неузнаваемый. Федоров подстригает свои «косички». В этой операции ему охотно помогает кто-то из моряков.

Фотографы упорно преследуют молодых ученых. Стоит им остановить свой взгляд на газете, лежащей в каюте, как с возгласом: «Они читают первую газету!» — к ним бросаются люди с фотоаппаратами. Затем в объектив попадают «ошеломляющие» кадры — первое бритье, первый стакан чаю, первая прогулка на верхней палубе, первая улыбка, первый обед — словно зимовщики только начинают жить, словно они никогда не улыбались там, на своей льдине, или не пили чая, или не обедали!

— Вот самое главное, — говорит Ширшов и показывает на три небольших ящика, спрятанных на верхней полке в их каюте.

Это — научные результаты девятимесячной работы дрейфующей станции «Северный полюс».

Уже на рассвете Папанин выходит на палубу. Корабли стоят во льдах, прижавшись друг к другу. Тихая звездная арктическая ночь. Только откуда-то доносится гул. То затихая, то вновь усиливаясь, гул этот напоминает отдаленные орудийные салюты.

— Подвижка льдов, — говорит Папанин, — слышите? Какая сила!

Выходит Кренкель и зовет его в каюту.

— Пора, Дмитрич, спать, пойдем!

Днем позже все четверо прощаются с друзьями — моряками «Таймыра» и «Мурмана» — и переходят на «Ермак».

Теперь путь лежит прямо к Ленинграду.

С трудом полярные исследователи «осваивают» шум. Они привыкли к тишине и одиночеству в своей маленькой палатке. Ледяной мир, который они исследовали, был велик и бескраен, но их жизнь протекала в шалашах-лабораториях или в тесной палатке, где они работали, питались, спали, вели свои дневники, слушали концерты, коротали досуги, проводили торжественные банкеты по праздникам, согревались в полярную ночь, готовились к научным наблюдениям, устраивали горячие диспуты. Такая жизнь требовала от четырех зимовщиков взаимного понимания и большого внутреннего напряжения, «полной мобилизации внутренних ресурсов», как выразился однажды Кренкель. У них была общность цели. Этого было достаточно, чтобы каждый из них, рискуя жизнью, в нужную минуту пришел на помощь другу.

Не впервые они попали на зимовку. Папанин давно известен в мире полярников как человек беспримерной отваги. Эрнст Кренкель — ветеран полярных зимовок. Еще в 1924 году его увлекла трудная профессия радиста-зимовщика. Два молодых «ученых-неразлучника», как прозвали Петра Ширшова и Евгения Федорова, принесли на станцию «Северный полюс» свой опыт, упорство, трудолюбие. Папанин так и называет их по-отечески «Наши молодые».

Все они прекрасно представляли себе, какие трудности ждут их на этой подвижной зимовке, сулившей неизмеримо больше опасностей и риска, чем земная полярная станция на побережье или островах Северного Ледовитого океана. Они должны были совершить научный подвиг. Со всей страстью отдались они своему делу и ради него жертвовали тем, что принято называть «личной жизнью».

И вот теперь, когда наступил час встречи с друзьями, зимовщики с большим трудом свыкаются с новой обстановкой. Шум утомляет их. Жалуясь на головную боль, они стараются уйти в свои каюты, посидеть там без людей.

Но так было только в первые дни нашего плавания. Шторм продолжает неистовствовать. Идущий на буксире «Мурман» зарывается в волны. Название судна смыто с бортов соленой водой океана и только угадывается по неясным очертаниям букв. Когда смотришь, как моряки «Мурман» после двухмесячного непрерывного плавания ведут свое маленькое судно, невольно вспоминаются слова Фритьофа Нансена, что на деревянных ботах могут плавать только железные люди. Во время штормов, неотступно сопровождавших нас от Гренландского моря до Финского залива, когда крен судна доходил до 58 градусов и по бортам было легче ходить, чем по палубе, — в это время «Мурман», подняв паруса, твердо шел вперед. И, когда Иван Дмитриевич Папанин пришел на «Мурман» и сказал его команде: «Молодцы, братки», они почувствовали себя вознагражденными за все многострадальные дни их плавания.

Как-то встреченные нами в пути норвежские рыбаки, увидев Папанина, закричали ему «ура». Начальник станции «Северный полюс» недоумевал: откуда они знают? Да, теперь четырех советских зимовщиков знает весь мир!

Постепенно все четверо становятся более общительными. Они рассказывают о своей жизни на полярной льдине.

В каюте, где живет Кренкель, рядом с его кроватью лежат семь толстых тетрадей. Это — радиожурналы станции «Северный полюс». Журналы, в которых записаны тексты всех исходящих и входящих радиограмм, начиная от первых слов «какая радость» и кончая последней фразой, переданной перед уходом со льдины «всем, всем, всем», рассказывают всю историю жизни дрейфующего полярного лагеря.

Иван Папанин ночью, когда почти все население ледокола спит, забегает в кают-компанию. Он одет по-домашнему, в мягких туфлях, китель его расстегнут.

— Эх, тихо идем, — вырывается у него.

— Шторм, — кратко отвечает штурман.

Мимо дверей кают-компании одиноко бродит черный пес Веселый, ко всем ласкаясь, с тревогой поглядывая на Папанина. Иван Дмитриевич говорит с Веселым на различные темы, как, бывало, там, на льдине, когда друзья отдыхали в спальных мешках и хотелось с кем-либо поговорить.

На рассвете Папанин спускается в трюм. Там лежит вся станция «Северный полюс», упакованная в ящики. Ивана Дмитриевича окликают. Он оглядывается: видит Ширшова и Федорова. Будто оправдываясь, Папанин говорит:

— Вот шел в кочегарку и решил заглянуть — как тут?

Но молодым ученым, знающим характер своего начальника, не нужны оправдания. Их тоже потянуло сюда.

— Скоро Ленинград, — задумчиво говорит Федоров.

— Да, — отвечает Папанин. — Скоро простимся с «Ермаком». А там и Москва. Совсем близко!

3

Об этих людях, проживших девять месяцев на дрейфующей льдине в Центральном полярном бассейне, уже много рассказано в советской и иностранной печати. Человечество отдало должное четырем героям-зимовщикам — Ивану Папанину, Эрнсту Кренкелю, Петру Ширшову и Евгению Федорову: во всем мире с восхищением говорят о них. Мне пришлось наблюдать у берегов Норвегии и Дании, как толпы журналистов и нежурналистов часами дожидались в портах, чтобы хоть издали увидеть четырех советских героев.

Мне бы хотелось еще рассказать не об общепризнанном мужестве жителей станции «Северный полюс», а об их журналистских делах. Хотя не следует забывать, что выполнение ими журналистских обязанностей было сопряжено с такими же трудностями, как и выполнение плана гидрологических исследований в Центральном полярном бассейне.

Во время плавания на ледоколе «Ермак» Папанин передал мне и корреспонденту «Правды» на ледоколе «Ермак» Л. Хвату, с которым мы писали корреспонденции в газету на этом последнем этапе пути в Москву, свои дневники. Это пять объемистых, исписанных мелким почерком тетрадей. Они отражают всю жизнь станции «Северный полюс». Папанин впервые пишет дневник, но когда читаешь записи начальника дрейфующей зимовки, порой кажется, что они написаны рукой опытного человека.

Иван Дмитриевич Папанин — человек с большой природной сметкой. Его талант организатора и полярника наиболее полно проявился за последний год, когда Папанин готовился к экспедиции на Северный полюс и жил на льдине. Дневник Папанина подробно знакомит нас со всеми деталями жизни на станции «Северный полюс». Иван Дмитриевич точно и тщательно, порой сухим, протокольным языком, записывает все события дня. Он пишет не только о себе и своих переживаниях, но и о том, что сделал в течение суток каждый зимовщик. Он с удивительным прилежанием описывает трудовые будни Кренкеля, Ширшова и Федорова. Он не забывает записать, что Кренкель ушел отдыхать и в течение пятнадцати минут не мог заснуть… Федоров ночью проснулся, потому что с крыши палатки потекли капли. Папанин посвящает этому две страницы в своем дневнике.

На фоне всей жизни зимовки этот факт, может быть, не так уж значителен, но Папанин как тонкий наблюдатель пишет об этом подробно.

Об Эрнсте Кренкеле можно говорить как о талантливом журналисте. Это прежде всего человек большого литературного вкуса. Его статьи, очерки, фельетоны, которые печатались в «Правде», обычно шли в газету без единой поправки. Он и сам пишет без помарок, обдумывая каждое слово, произнося фразу вслух, словно он творит музыку, а не очерк.

Мне приходилось наблюдать, как Кренкель писал свою статью «Мои радиокорреспонденты». Это было в каюте боцмана на «Ермаке». Кренкель пришел туда во время сильной качки. Долго стоял у иллюминатора и думал. Потом попросил бумагу, и мы оставили его. Часа через два он вышел с готовой статьей, написанной остроумным и свежим языком.

Кренкель пишет хорошо, умно. В своем дневнике он записал много мыслей, возникавших у него. Кренкель пишет целые исследования о холоде: как он влияет на жизнь человека, как он мешал работать на льдине. С подлинным лиризмом и теплотой говорит он о Родине, о своей семье, о детях — обо всем, что составляет жизнь советского человека.

Когда ледокольный пароход «Таймыр» подошел к льдине и мы все пешком пошли по торосам к станции «Северный полюс», у каждого из нас, журналистов, была тайная мысль: обязательно передать со льдины небольшую корреспонденцию в Москву. К сожалению, этому не суждено было осуществиться: Кренкель сказал, что передавать корреспонденции у него нет сил.

Писать корреспонденции зимовщикам приходилось после дневного труда. Вечером (если вообще можно говорить о дне и вечере во время полярной ночи) они собирались в палатку, усталые, продрогшие, порой проголодавшиеся. Быстро пообедав, доставали куски фанеры, которые заменяли им письменные столы, фанера укладывалась на колени, и начиналось литературное творчество. Обычно статьи зачитывались вслух, подвергались критике, сокращениям. К литературным трудам Кренкеля все относились с благоговением: его литературный вкус считался безупречным.

Евгений Федоров и Петр Ширшов, несмотря на всю свою занятость непрерывными научными наблюдениям», находили время для систематического корреспондирования в «Известия» и «Комсомольскую правду».

Научным работникам приходилось проводить свои наблюдения по гидрологии, гидробиологии, земному магнетизму, атмосферному электричеству в любую погоду, во всякое время дня и ночи. Ширшов уходил в гидрологическую палатку и работал там двое суток без сна и отдыха. Федоров забирался в свою ледяную обсерваторию на трое суток. Начальнику станции приходилось напоминать им о том, что надо пообедать или поужинать. И несмотря на эту чрезвычайную занятость и огромное увлечение научными работами, Ширшов и Федоров, возвратившись в палатку, начинали писать. Они не ограничивались научными исследованиями или записями о результатах научных наблюдений. Их корреспонденции изобилуют бытовыми деталями, их статьи посвящены самым различным событиям зимовки.

Как все сильные люди, они относились к трудностям, тревогам и волнениям немного иронически. Это очень ярко проявилось в их статьях и корреспонденциях, особенно в очерках Эрнста Кренкеля.

Я рассказал об этом, чтобы подчеркнуть, с каким чувством ответственности, с какой тщательностью обрабатывали свои корреспонденции и статьи люди, жившие на льдине, в палатках, в трудных и опасных условиях. Когда в аккумуляторах не хватало энергии и на льдине господствовал штиль, Папанин оборудовал так называемый солдат-мотор. Это велосипедный двигатель, который в штилевые дни заменял ветряк. Но для того чтобы передать большую корреспонденцию в газету, автор должен был в течение трех часов непрерывно руками и ногами вращать этот мотор. Зимовщики, помня о том, что их работой интересуется весь советский народ, по очереди крутили свой мотор.

4

Весь путь от Ленинграда до Москвы — в специальном поезде — четыре полярных исследователя, четыре героя, четыре зимовщика проехали по дороге «цветов, митингов, речей и восторгов», как заметил Кренкель.

И когда поезд подошел к Москве, Папанин больше себе, чем нам, сказал:

— Ну, теперь — дома!

Итак, они высадились на дрейфующей льдине, на Северном полюсе в 11 часов утра 21 мая 1937 года, а покинули обломок льдины — 19 февраля 1938 года.

На этом закончилась одна из прекрасных страниц полярной одиссеи советского народа.

Северный полюс — Москва,

1938, февраль

Данный текст является ознакомительным фрагментом.