Глава 6. Шлиссельбургское заточение

Глава 6. Шлиссельбургское заточение

Зимой 1792 г. из перлюстрированной полицией переписки руководителей русских масонов правительству стало известно об их связях с немецкими братьями по ордену. С трудом продираясь сквозь чащу туманных мистических символов и аллегорий, императрица и ее приближенные тщетно ломали головы над тем, куда ведут нити масонского заговора. Страшные видения дворцового переворота и «бунта черни» всю жизнь преследовали Екатерину. Она не забыла ни июньского утра 1762 года, когда русская армия по мановению руки отважной авантюристки повернула штыки против законного монарха, ни «крестьянского царя» Пугачева, собравшего под свои знамена легионы недовольных. Екатерине мерещились то страшные иллюминаты — союзники якобинцев, злоумышляющие на ее жизнь, то ненавистный сын, с помощью пруссаков и масонов возвращающий себе отцовский престол.

У русской императрицы были причины опасаться покушений и заговоров. 1 марта 1792 г. скоропостижно и при загадочных обстоятельствах умер австрийский император Леопольд II. Через несколько дней в Петербург приехал из Стокгольма курьер с известием о том, что на балу смертельно ранен офицером-республиканцем один из активнейших организаторов интервенции против революционной Франции — шведский король Густав III. Ужас, обуявший европейских монархов, был так велик, что чувствительная португальская королева сошла с ума от страха. Екатерина II изо всех сил пыталась сохранить хотя бы внешне присутствие духа. Однако с каждым днем ей все труднее это удавалось. В мрачном безмолвии застыли у дворцовых ворот усиленные караулы, опустели приемные залы, разом одряхлевшая Екатерина подозрительно вглядывалась в привычные лица и чуть ли не в каждом видела заговорщика. «Я боюсь одуреть по милости событий, которые так сильно потрясают нервы, — жаловалась она своему давнему заграничному агенту барону Гримму. — Якобинцы всюду разглашают, что они меня убьют, и даже отправили троих или четверых людей для этой цели. Мне с разных сторон присылают их приметы… — Мэр [Парижа] Петион уверял, что к первому июня я уже буду на том свете»^[227].

В минуту слабости она, «смирясь» с судьбой, составляла на «закапанных» слезами бумажках мелодраматические проекты завещания… и тут же отдавала полиции строгие приказы о розыске таинственного кандидата в цареубийцы Бассевиля.

Итак, все возможные меры были приняты: пограничные заставы усилены, караулы в дворцовых городах утроены, все трактиры и гостиницы для приезжих наводнены шпиками и полицейскими. И все-таки Екатерина II не знала ни минуты покоя. Ее страшила измена…

Императрица ненавидела и боялась сына. Убив отца Павла руками фаворита, преступная мать узурпировала права восьмилетнего сына на престол и навсегда постаралась отстранить его от государственных дел. Полуузник, полусюзерен игрушечного «царства» — Гатчины, полководец «потешной» армии, истеричный цесаревич к сорока годам растерял все лучшее, что было заложено в его ум и душу учителями. Любая не санкционированная Екатериной попытка проникнуть сквозь невидимую стену, которой она окружила Павла, приравнивалась к государственному преступлению. Поэтому очередной донос П. А. Алексеева о попытках масонов найти себе покровителя в лице цесаревича окончательно решил судьбу Новикова.

13 апреля 1792 г. Екатерина II отдала распоряжение Прозоровскому произвести обыск в московских домах издателя и в его подмосковном имении. Формальным основанием для того послужило появление в продаже популярного старообрядческого сочинения Андрея Денисова «История о отцах и страдальцах Соловецких», напечатанного в неизвестной типографии. Подозрение, якобы, пало на Новикова. Трудно было найти более смехотворный предлог для расправы с неугодным издателем. После ареста Новикова Екатерина даже не пыталась выяснить, кто же на самом деле напечатал книгу Денисова.

Нет, не приверженцы древлеправославной веры беспокоили Екатерину! Ее указ был всего лишь сигналом для Прозоровского, что давно разработанный план «уловления» Новикова вступает в силу. «Найдется ли у него такая книга [т. е. „История“] либо другие, ей подобные, — гласило распоряжение императрицы, — и то и другое будет служить достаточным обвинением… и в таком случае не только лишается он права содержания типографии, как преступивший изданные от нас повеления… но подвергается конфискации всех таковых книг и литер, а сверх того и должному по законам ответу и взысканию; чего ради и подлежит самого взять под присмотр и допросить о причине такового запретного поступка»^[228].

Шпионы Прозоровского поработали на славу. Как и следовало ожидать, полицейские чиновники не нашли у Новикова «Истории о отцах и страдальцах», зато почти во всех его книжных лавках, на складах и в библиотеках обнаружены сотни экземпляров запретных мистических сочинений. Одно это могло служить достаточным основанием для придания издателя суду.

Утром 25 апреля в тихое село Авдотьино на полном скаку ворвался отряд гусар, предводительствуемый майором Жеваховым. Нежданные гости нагло вломились в дом, до смерти перепугав детей Новикова, вытащили из постели больного хозяина и повезли на расправу к московскому главнокомандующему. Служебного рвения у Прозоровского хватало в преизбытке, а вот умом и интуицией природа его явно обделила. Пока ретивый следователь руководствовался инструкцией, полученной от императрицы, допрос шел гладко, но как только он пытался проявить собственную инициативу, на бледных губах измученного Новикова появлялась насмешливая улыбка. Уж слишком груб и прямолинеен был этот неотесанный солдафон. Убедившись в том, что «орешек» явно ему не по зубам, Прозоровский жаловался в письме к Екатерине: «Такового коварного и лукавого человека я, всемилостивейшая государыня, мало видал; а к тому ж человек натуры острой, догадливой, и характер смелый и дерзкий: хотя видно, что он робеет, но не замешивается; весь его предмет только в том, чтобы закрыть его преступления». «Я призваться должен пред вашим величеством, — продолжал он, — что один его открыть не могу»^[229].

Екатерина, по-видимому, не собиралась передавать дело мастера Коловиона в суд^[230]. Найденные в Авдотьине бумаги, подтвердив многие ее подозрения, все-таки не годились для организации сенсационного политического процесса. Прямых доказательств связей московских масонов с иллюминатами и якобинцами обнаружить не удалось. Пусть чутье и подсказывало императрице, куда «клонились» мудрствования Новикова и его единомышленников, однако она понимала, что даже на основе пристрастного толкования туманных масонских рассуждений о «равенстве людей» перед богом серьезного обвинения не построишь. В то же время дело Коловиона оказалось слишком «нежным» для гласного разбирательства. На суде могли «всплыть» нежелательные для правительства подробности о контактах Павла с Новиковым, а вместе с ними и щекотливый вопрос о том, что побудило «законного наследника престола» искать сочувствия и поддержки у гонимых масонов. Поэтому Екатерина охотно поддержала просьбу московского главнокомандующего избавить его от «коварного и хитрого» пленника и передать дальнейшее следствие в руки опытного «заплечных дел мастера» С. И. Шешковского.

Майской ночью Николая Ивановича вместе с его домашним врачом — масоном Багрянским и крепостным слугой подняли с постелей, разрешили взять только самые необходимые в дороге вещи и посадили в закрытую коляску. Коляска покатила по Владимирской дороге, конвоируемая эскадроном гусар. Арестованным строго-настрого запретили разговаривать с конвоем, ехали почти не останавливаясь, а во время недолгого отдыха в придорожных трактирах стража бдительно следила за каждым их шагом. Только много лет спустя в архивах был найден секретный указ императрицы Прозоровскому, объяснивший странное поведение палачей русского просветителя. «Повелеваем Новикова отослать в Слесельбургскую крепость, — писала она 10 мая 1792 г., — а дабы оное скрыть от его сотоварищей, то прикажите везти его на Владимир, а оттуда на Ярославль, а из Ярославля на Тихвин, а из Тихвина в Шлюшин, и отдать тамошнему коменданту; везти же его так, чтоб его никто видеть не мог»^[231]. Одновременно с этим Екатерина приказала Шлиссельбургскому коменданту срочно подготовиться к приезду нового безымянного узника, а секретарь Храповицкий получил крупный нагоняй за то, что передал ей «сверхсекретные» бумаги «по делу» Новикова на подпись через камердинера Захара. Слава еще богу, что преданный слуга «не знал грамоте»^[232].

Зачем же понадобилась эта таинственность? В отличие от Прозоровского, Екатерина II прекрасно понимала, что ни иноземные якобинцы, ни отечественные масоны не станут с пистолетами и шпагами отбивать Новикова у рубак Жевахова. Может быть она боялась общественного мнения, заточая его без суда в одну из самых страшных тюрем? Едва ли! Более того, у императрицы имелись законные основания для ареста Новикова. Издатель запрещенных книг одним этим уже навлек на себя наказание. И все-таки сама Екатерина в указе Прозоровскому «проговорилась» об истинных мотивах своих поступков. «Сие Новикова отправление, — писала она, — должно на подобных ему наложить молчание»^[233]. Как видно уже на самой ранней стадии следствия императрица приняла решение сделать мастера Коловиона «козлом отпущения» за грехи всех масонов. Не время было восстанавливать против себя родовитое дворянство суровыми репрессиями против отпрысков «лучшцх семей», а по сему их включили в разряд «обольщенных». Лопухины, Трубецкие, Тургеневы не страшили Екатерину. Что они могли сделать, потеряв самого энергичного и предприимчивого собрата? К тому же печальная судьба строптивого издателя навсегда должна была отбить у них охоту играть в высокую политику. В этих условиях таинственное, бесследное исчезновение Новикова оказалось гораздо эффектнее, чем самый жестокий приговор. Такое решение его судьбы, дезориентируя общественное мнение, оставляло богатый простор для всевозможных домыслов и вымыслов о «винах» книгоиздателя и каре, постигшей его.

Слухи, один фантастичнее другого, расползались по России. «Дело Новикова решилось, — писал известный историк Н. Н. Бантыш-Каменский князю А. Б. Куракину. — Все, что в вину приписывается по молве, есть переписка с якобинцами»^[234]. Для крупнейшего археографа России, казалось, не было тайн в давно минувших веках, однако он гораздо хуже разбирался в современной политической «кухне». «Был секретный пакет от князя Прозоровского. — читаем мы запись в дневнике Храповицкого этих дней, — меня заставили прочесть из него одну только французскую пьесу, чтобы не выбирать в гран-приоры [масонского ордена] его высочество государя цесаревича по обстоятельствам политическим, и что он еще не масон. Замешан в сие дело Александр Борисович Куракин»^[235]. Итак, приближенные Павла строили догадки о связях Новикова с якобинцами в то время, как над их головами уже был занесен карающий меч. Лучше других оказался осведомлен об истинном положении дел поэт и царедворец Д. И. Хвостов. Однако и в его письмах правда причудливо переплеталась с вымыслом. «Внутреннее благодарение богу (т. е. масонство) утихло, — сообщал он А. В. Суворову 14 мая. — Кончено, разорением гнезда мартинистов в Москве и удалением их начальника Новикова в Соловки. К(нязю) Р(епнину) (масону-военачальнику, близкому к Павлу — И. М.) явление у двора может быть, но нуль навеки. Никому, не вельможе, вы изволите догадаться, не позволено мешаться в дела (престола), и по сему отторжение принцовых полков к Военной коллегии» ^[236]. Как известно, Екатерина заточила Новикова не в Соловки, а в Шлиссельбургскую крепость, да и расформирования гатчинской «армии» не последовало.

Все говорили о Новикове, но никто не осмелился сказать ни слова в его защиту. Братья-масоны, высланные в свои родовые имения, радовались тому, что отделались столь легким наказанием за несуществующие «преступления». Тоскливое смирение, «ипохондрия», мистическое самоуглубление овладели сердцами былых сподвижников мастера Коловиона.

Только один Карамзин сразу же после ареста своего наставника и друга попытался воззвать к гуманным чувствам императрицы.

«Блажен певец, тебя поющий,

В жару, в огне души своей!

Доколе Милостию будешь.

Доколе права не забудешь,

С которым человек рожден», —

писал он в стихотворении «К милости», напечатанном в майском номере «Московского журнала» за 1792 г.^[237] Но его слова остались «гласом вопиющего в пустыне». Даже А. Т. Болотов, который встретил с «сожалением» первое известие об аресте «всегда благоприятствовавшего» ему издателя, впоследствии отрекся от «„злоумышленника“ против „государыни“»^[238].

Хуже всех пришлось лишенным громких титулов и сиятельных покровителей купцам, в чьих лавках были найдены запретные масонские сочинения (20 книг, изъятых из продажи в 1786–1787 гг., и 48-напечатанных позднее «без указного дозволения»). Весной 1792 г. полиция, по приказанию Прозоровского, арестовала крупнейших московских книготорговцев. Их место заняли новые, случайные, а может быть, и «подставные» лица. Они преспокойно торговали дозволенными к продаже новиковскими изданиями, получая их неизвестно какими путями из запечатанных полицией оптовых складов. На свободе остался единственный книжник-ветеран X. Ридигер, однако и у него несколько раз производили обыски, разыскивая «вредные и непозволительного содержания» книги.

Остальных новиковских комиссионеров^[239] судили и многих из них, возможно, ожидала каторга, если бы за несчастных купцов не вступился опытнейший юрист, профессор правоведения Московского университета 3. А. Горюшкин. Он один не побоялся вступить в борьбу со всесильным князем Прозоровским, добившись в Московской уголовной палате значительного смягчения приговора, вынесенного судом низшей инстанции.

После ареста Новикова полиция запечатала лавки не только московских, но и петербургских книготорговцев. Более того, столичный обер-полицмейстер Глазунов потребовал, чтобы все книги были свезены в полицейские участки для просмотра. Выполнение этого приказа грозило купцам неисчислимыми убытками, и они обратились к Екатерине II с просьбой одернуть зарвавшегося чиновника. Не желая без нужды обострять отношения с «третьим сословием», императрица повелела «пересмотреть и переписать книги и эстампы в домах и лавках»^[240]. Обыски у хозяев столичного книжного рынка едва ли серьезно отразились на состоянии их дел, однако чуть ли не каждый петербургский книготорговец имел в Москве родственников, компаньонов или приказчиков, лишившихся, по милости Прозоровского, имущества и свободы.

Летом 1792 г. в канцелярию московского главнокомандующего поступило письмо директора Академии наук, княгини Е. Р. Дашковой. Как выяснилось из него, столичный купец И. П. Глазунов отказался платить Академии долг за взятые на комиссию книги и эстампы ввиду того, что большая их часть «запечатана и остается без всякой продажи» в московских лавках. Попытка княгини вступиться за проштрафившихся братьев Глазуновых и ее просьба разрешить торговлю «ни малейшему запрещению и сомнению не подверженными» книгами успеха не имела^[241]. Два года спустя, 12 апреля, императрице снова напомнили о судьбе опальных книготорговцев. На этот раз ходатаем за них выступил петербургский компаньон Полежаева Г. К. Зотов. «В разные времена, — писал он, — переслал я в Москву отсюда академических и прочих книг, купленных мною как на мои собственные деньги, так и на кредиторские, более нежели на 25 000 руб. Но в начале 1792 г., противу чаяния моего и без сомнения по неведению, оказался Полежаев в продаже некоторых запрещенных книг, по поводу чего тогда ж Московскою управою благочиния опечатаны его лавки, а в них и пересланные от меня книги, в каком состоянии и поныне они находятся, приходя в гнилость и превращая капитал мой в ничтожность, а чрез то безвозвратно разорись, лишаюся моих заимодавцев и честного имени»^[242]. Дальше затягивать решение судьбы запечатанных московской полицией книг было невозможно, и Екатерина II удовлетворила просьбу Зотова, разрешив их свободную продажу. Незадолго до своей смерти, 2 июля 1796 г., императрица, по случаю рождения великого князя Николая Павловича, подписала указ, которым все новиковские комиссионеры освобождались от наказания. К сожалению, действие этих распоряжений не распространялось ни на Новикова, ни на имущество Типографической компании.

Заточив издателя в Шлиссельбургскую крепость, мстительная Екатерина II поручила Прозоровскому довершить его разорение. Первым делом все новиковские лавки и склады были очищены от книг, запрещенных указами 1786–1787 гг. Эта работа не составила особого труда для простых полицейских чинов, достаточно хорошо знавших, где и что искать. Гораздо более «твердыми орешками» оказались библиотека Новикова в Авдотьине и огромное книгохранилище Дружеского ученого общества в Гендриковом доме. Не полагаясь на познания полиции в вопросах теологии, А. А. Прозоровский обратился 16 мая 1792 г. к московскому митрополиту Платону с просьбой «назначить из духовных чинов двух персон, учением и разумом известных», которые могли бы со знанием дела просмотреть все книги и рукописи и «сделать замечания, в чем они не согласуют православной вере нашей и уставам церкви». Платон поручил обязанности цензоров ректору Заиконоспасской академии Мефодию (М. А. Смирнову) и протопопу церкви трех святителей Василию Прокопиеву^[243].

Более полугода понадобилось цензорам на просмотр русских книг из лавок, складов и авдотьинской библиотеки ^[244], пока очередь, наконец, не дошла до главного книгохранилища московских масонов. «По реляциям моим вашему императорскому величеству известно, — писал Прозоровский Екатерине II, — об отобранных книгах по следствию Новикова в лавках и в его деревне, прежде запрещенных 3000, да вновь без позволения, по секретным станам напечатано около 3000. Последние пересматриваются Заиконоспасской академии ректором и церкви Трех святителей протопопом. И хотя не могли они кончить всех осмотром, но между тем попалась книга под названием „Новое начертание истинныя теологии“. В первом томе мистика, но противная проповедыванию церкви нашей, во втором касается уже до гражданского правительства, чтобы по заведении новой церкви подчинить оной и все государственное правительство и соединить все народы и законы вообще, а наконец стараться завести республику. Я при сем всеподданнейше оную книгу и цензорово замечание подношу… Когда и прочим книгам окончится цензура, то я по одному экземпляру от каждого сочинения с замечаниями цензоров поднесу вашему величеству, а прочие, как и прежде отобранные и находящиеся в конторе Святейшего Синода истребить… Домы Новикова запечатаны как о сем по моим реляциям ваше величество известны. А в одном из оных две иностранных книг библиотеки; хотя каталоги сделаны, но неосновательны. То не угодно ли будет повелеть их рассмотреть и годные, принадлежащие до богословия, отдать в Заиконоспасскую академию, а прочих материй в Университет, а вредные тож истребить»^[245].

11 февраля 1793 г. Екатерина II приказала «предать огню все без изъятия» запрещенные книги, «не взнося и к нам экземпляров», а остальные передать духовной академии и Университету^[246]. Распоряжениями А. А. Прозоровского директору Московского университета И. И. Мелиссино и епископу Дмитровскому Серапиону предписывалось назначить пять цензоров для рассмотрения книг в библиотеках Гендрикова дома, людей «способных к тому и надежных, которые бы не были заражены сектой так называемых мартинистов»^[247]. Казалось бы, кандидатуры профессора всеобщей истории Иоганна Виганда, университетского библиотекаря И. А. Гейма, протоиерея Никитской церкви на Басманной Иоанна Иоаннова, священника Мароновской церкви в Старых Панех, в прошлом учителя греческого и еврейского языков в Заиконоспасской академии Симеона Григорьева и преподавателя той же Академии Николая Иоаннова вполне отвечали этим требованиям. Однако, на всякий случай, Прозоровский поручил 24 марта 1793 г. надзор за ними специально выделенному полицейскому офицеру капитану Ивану Дессеньеру ^[248].

Московский главнокомандующий торопил цензоров: ему не терпелось поскорее донести императрице об уничтожении крамольных книг. Малопочтенное занятие, необходимость в запущенном доме разбирать горы книг тяготили цензоров, и они работали спустя рукава. Едва ли по душе была роль инквизитора профессору Виганду, судя по отзывам современников, мягкому, доброжелательному человеку. В июне 1793 г. он оставил Московский университет и избавился от обязанностей цензора. По-видимому, неловко себя чувствовали в роли пособников палачей Новикова и его бывшие сотрудники — Иоанн Иоаннов и назначенный вместо Виганда профессор А. М. Брянцев. Не случайно Прозоровскому пришлось напомнить цензорам об их обязанностях: «От господина полицмейстера уведомляюсь я, что вы, окончив разбор книг в двух горницах, более разбирать отказываетесь тем, что я предписал разобрать только две библиотеки; то я весьма удивляюсь, что ученые и умные Люди таковое делают толкование слову, будто две библиотеки значут две горницы, ибо и одна библиотека может занимать несколько горниц. В рассуждении чего предписываю вам разбирать все книги в том доме, не только в горницах, но и в погребах, какие есть, не исключая из них ничего, даже и манускриптов, на основании данных Вам инструкций, а которые разобраны, оным реестр представить ко мне, а прочим представить по окончании вашего разбора»^[249].

К осени 1793 г. цензоры с горем пополам закончили работу. Реестры книг, подлежащих как сожжению^[250], так и передаче в Заиконоспасскую академию и Университет^[251], составлены ими на крайне низком даже для того времени библиографическом уровне. А ведь среди них был высококвалифицированный библиотекарь И. А. Гейм, да и остальные цензоры несомненно умели работать с книгой. Московский главнокомандующий остался очень ими недоволен. Когда в апреле 1794 г. в Гендриковом доме была найдена новая палата с книгами, которая при первом осмотре не была отперта, Прозоровский, призвав снова цензоров, обратился к ним с грозным предупреждением: «Я при сем случае долгом поставляю напомянуть вам цензировать книги с всеприлежнейшим вниманием, как от каждого требует верноподданический долг. Из книг, вами непризнаных за непозволенные, трагедия (Вольтера) „Смерть Кесарева“ (М., 1787) весьма недостойна существования»^[252]. Вслед за тем, 23 апреля 1794 г., главнокомандующий предписал, «чтобы в число вредных книг отложили книгу под названием „Размышления о делах божиих“ (Ч. 1–4. М., 1787–1788), также и две трагедии под названием: первая „Смерть Цесарева“ и вторая „Юлий Цесарь“ (трагедия В. Шекспира. М., 1787) [253]. Так, в годы, когда слово „цареубийство“ приводило в трепет монархов, был уничтожен один из лучших переводческих опытов Карамзина. Больше повезло религиозно-назидательному журналу „Размышления о делах божиих“. Об этом свидетельствует распоряжение Прозоровского, направленое им 22 июня 1794 г. Д. А. Олсуфьеву и А. П. Курбатову: „По причине, что цензоры, разбиравшие книги в доме Новикова, книгу под названием „Размышления о делах божиих“ в одной палатке поместили в число мистических книг, то отдана она была, как вам известно, прежде назначенному для рассматривания книг цензору церкви Трех святителей Прокопиеву для лучшего о содержании ее удостоверения, и сей протоиерей одобряет ее, яко книгу, к пользу относящуюся; почему и предписываю вам сию книгу, сколько у кого отобрано было, возвратить хозяевам“»^[254].

От судей крамольные книги перешли в руки палачей. Эта роль была отведена управляющему Московским приказом общественного призрения А. П. Курбатову и адъютанту Прозоровского С. С. Кушникову. Екатерина II предпочитала вершить черные дела под покровом тайны. Еще за несколько лет до ареста Новикова она со столь характерным для нее лицемерием писала в Сенат об одной из безымянных жертв своего царствования: «Мне о книге говорил Шешковский, что она сумнительна; понеже в ней государские имена и о боге много написано, так довольно будет, отобрав, в Сенате истребить — не палачем» ^[255]. В этом же духе была составлена 31 октября 1793 г. инструкция Прозоровского А. П. Курбатову:

«…Хранившиеся в Синодальной конторе^[256] книги мною отданы под смотрение ваше так, как все в лавках и в деревне Новикова забранные непозволительные книги в вашем же смотрении находятся, а ныне докладывали мне определенные к разбору помянутых библиотек цензоры, что ими все книги в тех библиотеках разобраны, а остается только небольшая часть связок рукописных и печатных, то я и предписал им, отобрав все запрещенные и вредные книги в особый покой, отдать оные вам.

Вам же предписываю… согласясь с адъютантом моим Кушниковым, начинайте неприметным образом все прочие книги истреблять, предавая огню на каменных кирпичных заводах, начиная первоначально (ежели всех сжечь удобности не найдете) полученные из Синодальной конторы, потом хранящиеся в вашем смотрении, а, наконец, и состоящие в доме Новикова. Вывозить оные из города должно попозже в вечеру или поутру до света. Какое для сего пособие вам потребно будет от стороны полицмейстера, об оном с ним изъясниться, и исполнено будет, как я о том и предписание ему дал. А на чем сии книги вывозить я адъютанту Кушникову приказал, который будет иметь и одного офицера из ординарцев моих для препровождения. Вам же предписываю не поверять Никому, а лично самим вам и адъютанту Кушникову смотреть, чтобы при вас книги для перевозу в фуры вложены были и все при вас же обоих вынуты и сожжены были. И стараться все со всевозможной скромностью исполнить и по исполнении мне репортовать»^[257].

18 500 книг были брошены в огонь[258]. В печах кирпичных заводов сгорели не только труды известных мистиков и алхимиков, но и политический трактат Вольтера «Набат на разбуждение королей» (1779), написанный и переведенный на русский язык по заказу Екатерины 11. Единственной светской книгой на иностранном языке, обреченной на сожжение, оказалось собрание сочинений Николы Макиавелли. Было что-то символическое в уничтожении трудов теоретика политического цинизма циниками-практиками! Весть о «подвигах» Курбатова и Кушникова, «несколько ночей сряду» занимавшихся истреблением новиковских книг, разнеслась по всей Москве и вызвала новые насмешки над генералом-инквизитором ^[259].

Екатерина II проявила черную неблагодарность к Прозоровскому. Советник Московской уголовной палаты Д. А. Олсуфьев, «выискавший» в Авдотьине компрометирующие масонов бумаги, получил в награду орден, гусары Жевахова — годовое жалование. Еще щедрее было вознаграждение Шешковскому. 5 мая 1793 г. императрица пожаловала главному палачу Российской империи из «кабинетской суммы» 10 тыс. руб. и тысячу — на нужды его канцелярии, а после смерти Шешковского, в апреле 1794 г., вручила такую же сумму вдове «за ревностную службу» покойного супруга^[260]. Только заслуги организатора «дела Новикова» остались без воздания. «Князь Прозоровский, приехавший из Москвы, — записал в дневнике 26 января 1793 г. А. В. Храповицкий, — помешал читать газеты. (Императрица) спросила у меня: Знает ли он сам, зачем приехал? — Я промолчал. — Он приехал, сиречь, к награде за истребление мартинистов:»^[261]. Вместо награды Прозоровского за ненадобностью «по собственному желанию» уволили «от главного начальства в Москве».

К началу 1793 г. Новиков был полностью разорен. «Мистические» книги сожгли, остатки библиотеки передали Московскому университету и Заиконоспасской академии, а все остальное движимое и недвижимое имущество просветителя — дома, орловскую деревню, типографское оборудование, бумагу, книжный склад и аптеку решили продать с аукционных торгов для расплаты с его многочисленными кредиторами.

Судя по «Описи имению Новикова», составленной 14 июня 1795 г. Московским приказом общественного призрения, к продаже назначались «разного звания» книги на общую сумму в 690 тыс. руб.^[262] Особое место среди них занимали незаконченные новиковские издания, которые, по согласованию с местной полицией, переходили к «покупщикам с правом допечатания»^[263]. Распродажа имущества шлиссельбургского узника справедливо представлялась начальникам Приказа делом чрезвычайно хлопотным и не слишком прибыльным. «Единственная выручка денег может быть за книги, — писали они в сентябре 1795 г. новому московскому главнокомандующему М. М. Измайлову, — но и сия продажа, если будет продолжаться порознь каждого сочинения по одному экземпляру, то кроме того, что не скоро получится предназначенная за оные сумма, а особливо ежели не учредить оной на точном положении лавочной продажи, но притом статься может, что по выкупе лучших сочинений большая часть останутся не проданы; ежели же продавать целыми каталогами, то никто оных купить не может, кроме книгопродавцев, которые и все вместе едва ли десятую долю могут наличною суммою заплатить противу того, чего оные стоят. Притом же и книги подвержены немалой порче из-за бесхозяйственного за оными присмотра… Немалое число книг сгнило от течи комнат, когда оные были заперты; а как некоторые книги составлены из нескольких частей, то за повреждением одной или двух из оных или некоторого числа из них листов не могут быть проданы и остальные части, чего и предупредить нельзя, не имея на то особой суммы, чтоб повреждения Никольскому дому, где ныне книжный магазин и лавка, исправить, и без определения способных к содержанию книг в должном порядке людей, которым производить должно пристойное жалованье»^[264].

В этих условиях первоначально назначенная устроителями аукциона уступка 20 % с продажной цены каждой новиковской книги показалась им недостаточной, и они сбавили еще по 10 копеек с рубля^[265]. Оптовым покупателям, берущим товару на 150-1000 руб., предоставлялась скидка в 35 %, на 1110 руб. и больше-40 %; тем же, кто покупал книги, «не обходя ни одного звания», по одному или по 10 экз., их уступали за 50 и даже 40 % номинальной стоимости^[266].

Перечеркнув раз и навсегда все планы и свершения русского просветителя, враги Новикова постарались накрепко забыть о его существовании. Но мастер Коловион был жив и даже в тюремных стенах выиграл свое последнее сражение с могущественной императрицей.

Прошло всего несколько дней после заточения Новикова, в Шлиссельбургскую крепость, и он еще не успел толком прийти в себя после длинной, тяжелой дороги, а на пороге его камеры уже появился с «допросными листами» в руках известный всей России государственный инквизитор С. И. Шешковский. Сын пройдохи-канцеляриста, плоть от плоти «приказной» среды, смертельным врагом которой был издатель «Трутня» и «Живописца;», он прошел высшую школу «кнутобойных наук» у незаурядного мастера этого кровавого ремесла — бироновского палача А. И. Ушакова.

Новиков не был тем человеком, у которого можно вырвать признания грубой силой. Это сразу же понял Шешковский, почувствовав большую нравственную силу в изможденном узнике. И старый ханжа избрал роль духовного пастыря, «исповедника» заблудшего еретика. Однако при допросе вопросы религиозные отошли на задний план. Екатерину интересовало только одно: участвовал ли Новиков и его единомышленники — масоны в каком-либо антигосударственном заговоре с целью свержения монархии либо возведения на престол Павла.

Мастер Коловион держался на допросах с большим достоинством, отвечал на вопросы следователя честно, подробно и вразумительно. «Я всегда всякими изменами, бунтами, возмущениями гнушался», — твердо заявил Новиков в начале допроса, сразу же отметая попытки Шешковского нарядить его в «кафтан» Пугачева^[267]. Вся жизнь просветителя подтверждала его слова. «Под именем истинного масонства разумели мы то, которое ведет посредством самопознания и просвещения к нравственному исправлению»^[268], — этот краеугольный принцип действительно лежал в основе идеологии и практической деятельности русских масонов. Стоило следователю обратиться к книгам, изданным Новиковым, и он нашел бы там сотни положений, в которых развивалась мысль о преимуществах мирной, нравственной революции перед насилием и бунтом. Попытка насильственного уничтожения крепостного права по законам того времени естественно должна была расцениваться властями как «бунт», «мятеж», «возмущение»; стремление же словом, убеждением, собственным примером доказать недопустимость варварского обращения с себе подобными — оставалось личным делом каждого гражданина.

Обвинение Новикова «в употреблении разных способов к уловлению в свою секту известней особы», то есть Павла, тоже оказалось явно несостоятельным. Мастер Коловион даже никогда не встречался с предполагаемой «жертвой» своих «козней». Самый пристрастный суд не мог бы найти состава преступления в передаче наследнику престола через вторые руки нескольких книг религиозного содержания. А ведь только эти факты, судя по сохранившимся материалам, находились в руках следствия. Кроме того, о каком «уловлении» вообще могла идти речь, когда Павел первым проявил интерес к масонским сочинениям и охотно откликнулся на предложение архитектора В. И. Баженова помочь ему в комплектовании «мистической» библиотеки. Составленная при национализации Гатчинского дворца опись книг из кабинета Павла (здесь были и «Карманная книжка для вольных каменщиков», и «Избранная библиотека для христианского чтения», и сочинение Иоанна Арндта «О истинном христианстве») свидетельствует о серьезном и вполне самостоятельном интересе наследника престола к учению мартинистов^[269]. Скорее всегда не столько масоны возлагали какие-то надежды на гатчинского узника, сколько сам Павел искал сочувствия и моральной поддержки у Новикова и его единомышленников, когда же связь с гонимыми сектантами показалась трусливому цесаревичу слишком опасной, он поспешил отмежеваться от них.

Следствие над Новиковым зашло в тупик. Екатерина была разгневана упорством давнего недруга и горько жаловалась петербургскому полицеймейстеру Н. П. Архарову на то, «что всегда успевала управляться с турками, шведами и поляками, но, к удивлению, не может сладить с армейским поручиком»^[270]. Словно еще на что-то надеясь, она полмесяца не подписывала приговора. Однако Новиков не собирался оговаривать себя и своих единомышленников. Не дождавшись покаяния Коловиона, Екатерина указом от 1 августа 1792 г. решила его участь. На основании бумаг, изъятых при обыске, и «допросных листов» Новикова признали «вредным государственным преступником», достойным «тягчайшей и нещадной казни». В вину ему ставились организация «тайных сборищ», тайная переписка с иноземными врагами России, «совращение» в масонство великого князя Павла Петровича и издание запрещенных книг. Понимая, как в сущности шатки доводы обвинения, лицемерная императрица поспешила проявить «гуманность». Как и в случае с Радищевым, «следуя сродному ей человеколюбию и желая оставить (Новикову) время на принесение в своих злодеяниях покаяния», она распорядилась «запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость»^[271].

«Дело» мастера Коловиона показало современникам и потомкам подлинное лицо «ученицы» Монтескье и Вольтера. Через 26 лет после этого позорного процесса Карамзин писал: «Его заключили в Шлиссельбургской крепости не уличенного действительно ни в каком государственном преступлении, но сильно подозреваемого в намерениях, вредных для благоустройства гражданских обществ… Новиков как гражданин, полезный своей деятельностью, заслуживает общественную признательность; Новиков как теософический мыслитель, по крайней мере, не заслуживает темницы»^[272].

Жизнь Новикова в заключении была тяжелой. Обострились старые болезни, появились новые. Скудных «кормовых» денег не хватало даже на тюремную похлебку. Одежда узника обветшала, но заменить ее было нечем. Иссохший, обросший бородой мастер Коловион производил столь тягостное впечатление, что комендант крепости несколько раз пытался добиться хотя бы некоторого облегчения его участи. «Что же касается до Новикова, — рапортовал начальству чиновник Тайной канцелярии Ф. Крюков, обследовавший положение заключенных в апреле 1796 г., — то он, будучи одержим разными припадками и не имея никакого себе от того пособия, получил, наконец, иыне внутренний желудочный прорыв, от чего и терпит тягчайшее страдание, то и просит к облегчению судьбы своей человеколюбивейшего милосердия, а притом страждут они с Багрянским и от определенного им к содержанию малого числа кормовых, в рассуждении нынешней во всем дороговизны»^[273]. Однако все просьбы Новикова остались без внимания: ни права на продолжительные прогулки, ни лекарств, ни прибавки «кормовых» денег он не получил.

Монотонной чередой тянулись бесконечные дни заточения. Единственной книгой, которой разрешали пользоваться заключенным, была Библия, но ее Николай Иванович и так знал наизусть.

Оставалось искать покоя и бодрости только в своей душе, в воспоминаниях о невозвратимом прошлом, о милых сердцу друзьях, о несчастных детях. Каждый новый восход напоминал узнику о том, что он может стать последним в его жизни. И все-таки Новикову суждено было пережить своих палачей.

6 ноября 1796 г. скоропостижно скончалась Екатерина II, а через три дня Новиков покинул Шлиссельбургскую крепость. Полторы тысячи мрачных дней и ночей провел он в ее стенах. 87 узникам, брошенным в застенки ненавистной матерью, возвратил свободу дождавшийся часа отмщения Павел. Тоска по родным и близким людям гнала Коловиона домой. «Он прибыл к нам 19 ноября, поутру, дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе, — вспоминал друг Новикова С. И. Гамалея. — Доктор и слуга крепче его. Некоторое отсвечивание лучей небесной радости видел я на здешних поселениях, как они обнимали с радостными слезами Николая Ивановича, вспоминая при этом, что они в голодный год великую через него помощь получили; и не только здешние жители, но и отдаленных чужих селений… Сын в беспамятстве побежал, старшая дочь в слезах подошла, а меньшая нова, ибо она не помнила его, и ей надобно было сказать, что он ее отец»^[274].

Поток благодеяний, излившийся на русских масонов с воцарением нового императора, казалось бы, должен был возродить к новой жизни недавнего шлиссельбургского узника. Однако милостивая аудиенция Павла не слишком обрадовала Новикова. Он уже сполна испытал на себе справедливость любимой в юности поговорки: «близ царя — близ смерти». Да и милость царя была недолгой. Ни государственной службы, ни возмещения огромных убытков, понесенных по вине правительства, Новиков не получил. Правда, указом императора от 11 ноября 1796 г. ему вернули остатки движимого и недвижимого имущества (дома и книги), ранее переданного Московскому приказу общественного призрения^[275], однако согласно новому царскому распоряжению от 10 апреля 1797 г. все это пошло на уплату казенных и частных долгов издателя^[276]. Вскоре выяснилось, что деньги поступают кредиторам слишком медленно. Рассмотрев их жалобы, Павел распорядился 9 июля 1797 г. «не освобождать от поручительства тех, которые в исправном платеже занятой Новиковым из Воспитательного дома суммы с процентами поруками подписались, и в случае недостатка на платеж того долгу одного Новикова имения употребить в продажу на недостающее число имение поручителей»^[277]. Угроза разорения вновь пробудила угасшее с годами чувство неприязни к мастеру Колов иону его былых компаньонов^[278].

Как показали дальнейшие события, они напрасно волновались, к 5 октября 1797 г. долг Новикова Воспитательному дому был полностью выплачен, а спустя полгода — и ростовщические проценты, возросшие до 70 тыс. руб. за время шлиссельбургского заточения издателя^[279].

Покончив расчеты с казной, Новиков поручил удовлетворить претензии частных кредиторов своему старому другу и компаньону Г. М. Походяшину. Это оказалось далеко не простой задачей. После многих мытарств, испробовав чуть ли не все способы к скорейшей распродаже новиковских книжных «залежей», оценивавшихся в 400 тыс. руб., предприимчивый купец задумал организовать в Москве беспроигрышную лотерею. Приобретая билет стоимостью в 10 рублей, каждый из 35 тысяч ее участников имел шанс стать счастливым обладателем огромной библиотеки. Нам неизвестно точное число искателей «фортуны», поддавшихся на уговоры Походяшина, однако его предприятие, по-видимому, имело успех. Не случайно сразу же по завершении лотереи Новиков в последний раз попытался вернуться к активной общественной деятельности, предложив на торгах за содержание Университетской типографии ежегодную плату в 11 тыс. руб.^[280] К сожалению, его конкуренты оказались богаче и влиятельнее.

Распростившись навсегда с любимым делом, владелец разоренной усадьбы и полутораста крепостных душ доживал свои дни в борьбе с долгами, нищетой, болезнями. Редкие гости, заезжавшие в Авдотьино «на поклон» к патриарху русского масонства, удивлялись его стоическому смирению и мистической самоуглубленности^[281]. Обстоятельства сложились так, что задолго до смерти Новикова, мирно скончавшегося на 74-м году жизни, русское просвещение потеряло одного из деятельнейших своих тружеников.

Заточая мастера Коловиона в Шлиссельбургскую крепость, Екатерина II считала себя победительницей, однако посеянные им семена дали обильные всходы совсем в иную эпоху, при иных обстоятельствах. Свято уверовав в идеалы добра, гуманизма и социальной справедливости, служению которым посвятил свою жизнь Новиков, сыновья масонов-декабристы — первыми вышли на открытый бой за превращение этих идеалов в основной закон русского общества. Друзья человечества и свободы не забыли его нравственного подвига. «Новиков, — писал А. И. Герцен в статье „О развитии революционных идей в России“ — был одной из тех великих личностей истории, которые творят чудеса на сцене, по необходимости погруженной во тьму… Каким огромным делом оказалась его смелая мысль — объединить во имя нравственного интереса в братскую семью все, что есть (у нас) умственно зрелого»^[282]. Именно это позволяет благодарному потомству, нисколько не преуменьшая сложности и противоречивости идейных позиций и практической деятельности Новикова, видеть в нем одного из крупнейших книгоиздателей-просветителей, страстного провозвестника и энергичного проводника новых, более гуманных и справедливых отношений между людьми.