XXVII. Среди великих оперного театра

XXVII. Среди великих оперного театра

Мне очень хотелось бы рассказать в двух последующих главах о музыкантах, режиссерах и великих певцах тех блистательных для оперы времен.

Тогда на музыкальном небосводе огромными золотыми буквами сияло имя Артуро Тосканини. Об этом гениальном и всемирно известном дирижере нашего века я уже упоминала, рассказывая о первых годах моего нелегкого артистического пути.

Два добрых божества оказали решающее влияние на мою судьбу актрисы, которую встречали восторженными овациями (говорю об этом без излишней скромности) в театрах всего мира. Это были Барбара Маркизио и Артуро Тосканини.

Тоти Даль Монте гримируется в своей артистической

Мария. «Дочь полка» Г. Доницетти

Моей несравненной наставнице, чей образ я пыталась воссоздать в первых главах книги, я обязана «открытием» моего голоса, хорошей музыкальной школой, тонкостью артистического восприятия и мастерством.

Тосканини довершил мое формирование. Благодаря ему я научилась глубже чувствовать музыку, безраздельно отдавать себя искусству, избегать ремесленных штампов и, что еще хуже, самодовольства. Он научил меня не успокаиваться на достигнутом, сознавать свою ничтожность перед величием искусства и стремиться к беспрестанному совершенствованию.

Тосканини вечно был в поисках, и на репетициях всегда приходилось что-то менять, переделывать. Главное, он неизменно требовал начинать все «с нуля». И горе тому, кто трудился без горения и не искал нового.

Я навсегда запомнила возобновленную постановку «Риголетто» в «Ла Скала» незадолго до того, как гнусные людишки из окружения диктатора принудили маэстро эмигрировать в Соединенные Штаты.

Мы с Галеффи были единственными «могиканами», певшими в «Риголетто» за два года до этого под руководством Тосканини.

Партию герцога Мантуанского поручили тенору Д’Алессио, который незадолго до того с большим успехом выступал в опере «Манон Леско». А роль Маддалены исполняла Луиза Бертана.

Я чувствовала себя не очень хорошо и во время мучительно трудных репетиций пела не напрягаясь, вполголоса. Маэстро заметил это и с обычной для него строгостью спросил:

— А ты? Почему не поешь? Считаешь, что хорошо спеть надо лишь арию, а до остального дела нет?

— Хочу поберечь силы, маэстро, — робко ответила я.

— Ах вот что, поберечь силы! Значит, я один должен трудиться до седьмого пота? Пой, да пой так, словно ты впервые вышла на сцену. Понятно?

Разумеется, у меня недостало духу возразить ему и сказать, что я нездорова. Пришлось петь в полный голос.

Я уже рассказывала, как «грозный» маэстро не раз заставлял меня плакать, яростно отчитывая за какое-нибудь упущение. Если Тосканини считал артиста в чем-то серьезно виноватым, он мог смешать его с грязью. Иной раз он бывал поистине беспощаден, особенно с самонадеянными глупцами, лентяями и нарушителями дисциплины.

Но когда все шло хорошо и маэстро был доволен, он становился удивительно милым. На мою долю выпало счастье быть его любимицей, и я могла бы немало рассказать о его редкой доброте. Тосканини умел быть снисходительным и чутким к артистам и своим помощникам, которых он уважал. Но они должны были беспредельно верить ему и честно помогать с полной отдачей себя.

Еще в начале моей карьеры Тосканини так отозвался обо мне: «С Тоти я всегда играю роль скромного юноши», желая сказать этим колоритным выражением, что мое упорство и страстное стремление достичь поставленной цели очень много значат и без его помощи. Впоследствии маэстро не раз говорил: «С Тоти я отдыхаю».

Тосканини многократно проявлял ко мне поистине отеческую заботу, особенно в период моей первой столь неудачной беременности и в дни моего счастливого материнства.

Не забуду, как ласково он меня обнял, когда после долгих лет изгнания наконец вернулся из Америки и я отправилась в Кьяссо, чтобы повидаться с ним. Он прижал меня к сердцу, словно родную дочь, и, улыбаясь, посмотрел на мое залитое слезами лицо. Его черные глаза под густыми бровями увлажнились. Он тоже был бесконечно взволнован, после стольких лет отсутствия ступив на землю своего родного Кьяссо. Незабываемые воспоминания остались у меня и о его милой и радушной жене, синьоре Кларе. Уроженка Милана, она была экспансивной, отзывчивой и доброй. Дружеские отношения связывали меня и с красавицами дочерьми великого маэстро — Валли и Вандой. Умница Валли стала впоследствии графиней Кастельбарко, а Ванда вышла замуж за известного пианиста Горовица. В Милане я была частым гостем в доме Тосканини, и меня всегда встречали там очень приветливо.

Если перед Тосканини я благоговела и испытывала, словно дочка перед строгим отцом, даже некоторую робость, то, право же, с не меньшим уважением и доверием относилась я к Антонио Гуарньери, этому гениальному венецианскому дирижеру, с которым меня связывала и общая любовь к родному краю. Гуарньери тоже умел внушить к себе уважение, а иногда и страх. Особенно боялись артисты его насмешек и язвительных замечаний, острых как бритва. Печать подлинного таланта лежала на его сухощавой фигуре, подвижном худом лице с блестящими выразительными глазами. Необыкновенно образованный музыкант, Гуарньери обладал тонким вкусом и редкостной восприимчивостью.

Общеизвестно, что вершин мастерства он достигал в операх Вагнера. Я по сей день помню, как он дирижировал вагнеровским концертом в болонском «Театро Коммунале». По окончании концерта зрители, казалось, обезумели от восторга. Должна сказать, однако, что и в исполнении итальянской музыки, и особенно беллиниевских опер, Гуарньери также почти не знал себе равных.

Когда в Катании отмечали в 1935 году столетие со дня смерти Беллини, местный театр показал «Норму» и «Сомнамбулу». Я не могла не побывать на премьере «Нормы». Впечатление было столь сильным, что у меня сжалось от волнения горло и после первого действия пришлось на время выйти из ложи. А через несколько дней настал мой черед петь в «Сомнамбуле». Я стала уже специалистом-«лунатиком» и почти беспрестанно пела партию Амины.

В ходе репетиций со мной произошел такой случай.

Хоть я и была в восторге от проникновенной трактовки Гуарньери арии «Ах, не чаяла тебя увидеть», он неизменно исполнял ее в медленном темпе, мне же хотелось придать живости второй строфе. Но как ему сказать об этом?

В те времена к главным дирижерам полагалось обращаться с величайшим почтением и покорностью.

Я очень волновалась и поджидала удобного случая, чтобы поговорить с ним. Такая возможность как раз представилась мне во время репетиции. Я набралась храбрости и сказала:

— Маэстро, я хотела попросить вас об одном одолжении.

— Говори, говори, дорогая! Я тебя слушаю!

— Нельзя ли слегка убыстрить темп во второй строфе анданте?

И вот что я услышала в ответ:

— Дорогая Тоти, когда певец так поет, как ты, ничего не поделаешь, надо подчиняться.

Таким чутким и понимающим дирижером был Гуарньери!

Бедный великий Гуарньери! Весть о его смерти огромной болью отозвалась в моем сердце. На похоронах в Венеции у меня было такое чувство, словно я потеряла родного человека, и слезы неудержимо лились из моих глаз.

Убитая горем синьора Гуарньери пожелала, чтобы веточки хризантем, которые я принесла, положили в гроб.

Перебирая в памяти мои встречи с Гуарньери и нашу долгую дружбу, я не припоминаю ни единого столкновения или ссоры, которые столь часто отравляют отношения между артистами и особенно между дирижерами и певцами.

Несмотря на далеко не мягкий характер, дорогой маэстро, подчас злой и едкий с другими, был со мной всегда сердечен и мягок. Я сохранила о нем самые лучшие воспоминания.

Еще к одному дирижеру и композитору у меня навсегда осталось чувство бесконечной благодарности. Я говорю о Джино Маринуцци; его талант и слава столь велики, что не нуждаются в комментариях. Я уже упоминала, что он был моим первым концертмейстером, но и в дальнейшем меня связывала с ним глубокая дружба. Покойный был на редкость проникновенным музыкантом. И хотя его вкусы отличались эклектизмом, он достиг несравненного мастерства в исполнении опер Беллини.

Огромную признательность испытываю я и к Туллио Серафину, под руководством которого не раз пела в операх. Он был очень прямодушным и одновременно сдержанным человеком с большим музыкальным вкусом и редкой интуицией. Маэстро Серафин почти не знал себе равных в мастерстве, когда дирижировал операми XIX века.

Высокообразованный, вежливый и очень душевный, он не раз выказывал мне свое расположение. Однажды он сказал:

— У тебя есть свое маленькое королевство, и ты безраздельно властвуешь в нем.

Приятные воспоминания сохранились у меня и о гневном и пылком Леопольдо Муньоне, предтече знаменитых дирижеров-романтиков. Нередко, повинуясь его суровой дирижерской палочке, я пела, дрожа от страха, но он же давал певцам истинные и волнующие минуты радости. Незабываемый успех ждал всю нашу труппу в редкостной постановке «Севильского цирюльника» в лондонском «Ковент-Гарден». И больше всех, несмотря на всемирную славу, был взволнован маэстро Муньоне.

О Пьетро Масканьи я уже писала, рассказывая о начале своего артистического пути. Когда в римском театре «Костанци» ставили «Лодолетту», знаменитый композитор приехал послушать меня на одной из репетиций с концертмейстером.

Преодолев вполне объяснимый страх, я стала петь с обычным подъемом. Несмотря на свою несдержанность и резкость, Масканьи слушал меня тихо-тихо. В конце, видимо, глубоко растроганный, он потрепал меня по щеке и сказал:

— Моя Тотина, ты молодец. В твоем пении столько свежести и чистоты, что не сомневаюсь в успехе оперы и здесь, в Риме. Я писал «Лодолетту» всей душой. Вложи и ты в пение свою душу — и триумф обеспечен…

И в самом деле, успех можно было назвать триумфальным. Партия Лодолетты стала моей удачей, и после знаменитой палермской премьеры я пела ее во всех театрах мира. В 1939 году было решено показать «Лодолетту» в нескольких городах, причем дирижировать оперой пригласили самого Масканьи, уже старого, больного и чувствительного, как никогда прежде.

Я была рада сделать приятное старому маэстро и согласилась принять участие в этом памятном турне, которое началось в Риме и кончилось выступлением в «Ла Скала».

— Без Тотины ничего не выйдет, — сказал маэстро.

Поэтому я постаралась оправдать его ожидания и отказалась от всех других предложений. Турне было интересным и очень патетичным. Каждый вечер маэстро дирижировал оркестром взволнованный до предела, и в третьем действии уже не в силах был унять слезы.

В сущности, это даже мешало нам, певцам. Чрезмерная чувствительность композитора передавалась нам, хору и даже зрителям.

Зять Масканьи, маэстро Фаринелли, всегда дрожал за жизнь своего дряхлого, больного тестя. С могучим и грозным львом, который рычал на всех и усмирял любого взмахом дирижерской палочки, произошла на старости лет грустная метаморфоза.

Сарказм, острые словечки, необузданный гнев, десятилетиями нагонявшие ужас на всех и каждого, сменились кротостью и сентиментальностью. Старый маэстро словно предчувствовал, что жизнь его подошла к последней черте.

Великий Масканьи! Он всегда был со мной ласковым, нежным и по-отечески добрым.

По окончании турне маэстро попросил у меня на память фотографию для своего домашнего музея воспоминаний и славы в Ливорно. Мне он подарил свою фотографию с такой надписью: «Вы поете прекраснее феи, и это святая правда. Так пусть же всюду следуют за вами моя благодарность, преданность и восхищение». Это были слова героини из оперы маэстро Масканьи «Лодолетта».

И сразу же нахлынули воспоминания о Пуччини. Впервые я встретилась с ним в римском театре «Костанци». Шли репетиции «Богемы». Я в своей театральной уборной гримировалась к вечернему представлению «Риголетто».

Началась репетиция третьего действия «Богемы». Партию Мими исполняла знаменитая Кармен Мелис. Пуччини зашел ко мне и сказал:

— Ничего не могу с собой поделать. Слушаю Мелис, а у самого слезы навертываются на глаза!

Несколько лет спустя я увидела Пуччини в «Ла Скала», где я с триумфом выступала в роли Лючии. Спев сцену безумия, я столкнулась за кулисами с великим маэстро. Он обнял меня и восторженно поздравил с заслуженным успехом. Мы прошли в мою артистическую уборную, и, ободренная его похвалами, я сказала:

— Почему вы, маэстро, не напишете оперу для легкого сопрано? Тогда бы и мне, возможно, посчастливилось спеть ваши арии. (В то время еще не возникал разговор о моем выступлении в «Чио-Чио-Сан» и «Богеме».)

Пуччини тут же ответил:

— Дорогая Тоти, я сейчас как раз пишу оперу, где главная роль предназначается для драматического сопрано, но там есть и отличная лирическая партия. Сочиняя музыку к ней, я думал о вас и хотел бы, чтобы именно вы стали первой исполнительницей этой роли.

Речь шла о партии Лиу в новой опере маэстро «Турандот». Несколько лет спустя в Берлине во время очередного турне один известный немецкий критик и музыковед, большой друг Пуччини, подтвердил мне слова маэстро.

Незадолго до того, как он лег в одну из бельгийских клиник, откуда ему не суждено было выйти, Пуччини был проездом в Берлине. Встретившись со своим другом, Пуччини рассказал ему об опере «Турандот», добавив, что партия Лиу написана специально для меня.

После смерти Пуччини оперу «Турандот» закончил композитор Альфано. Но когда в «Ла Скала» состоялась премьера оперы, я, увы, находилась в Соединенных Штатах и собиралась в турне по Австралии.

Кроме Масканьи и Пуччини я долгие годы была в самых дружеских отношениях с Умберто Джордано.

Знаменитый автор «Андре Шенье» был чудесным человеком, добродушным и очень сердечным. Он сохранил простые привычки и вкусы своей родной Пульи и обожал сочное рагу, которое так хорошо умеют готовить на юге. В своем бумажнике он всегда носил рецепт знаменитого рагу и, в какой бы район Италии ни попадал, требовал, чтобы его любимое блюдо повара готовили по всем правилам искусства. Он был куда более требовательным в вопросах кулинарии, чем даже в музыке.

Джордано был просто счастлив, что я спела главную партию в его новой опере, «Король», написанной специально для меня. Но я уже упоминала об этом, когда рассказывала о своей первой столь неудачной беременности.

Поскольку я уже заговорила о знаменитых композиторах, мне не хотелось бы пройти мимо Игоря Стравинского. В 1924 году в Буэнос-Айресе мне довелось петь в его сюите «Соловей». По тем временам музыка сюиты была необычно смелой и даже авангардистской. Легкого успеха ждать не приходилось. Я с самого начала поняла, что на мою долю выпала весьма трудная и неблагодарная задача.

Я заняла место в оркестре и сразу же почувствовала, что зрители разделились на два враждующих лагеря. Но едва я запела, мне стало ясно, что буря стихает и критический момент миновал. Обо всем этом друзья рассказали Стравинскому, и он прислал мне из Парижа телеграмму с горячими поздравлениями и благодарностью.

Позже, когда я приехала в Париж, Игорь Стравинский нанес мне визит. Я была безмерно рада познакомиться с этим гениальным композитором и очаровательным собеседником. Между прочим, в разговоре Стравинский заметил, что был бы счастлив услышать меня в своих операх. Но этим дело и кончилось. Насколько я знаю, какой-либо партии, отвечающей моим вокальным данным, композитор так и не написал. Очевидно, эти замыслы так и остались неосуществленными.

Самые теплые воспоминания я храню и о другом живущем поныне композиторе — Ильдельбрандо Пиццетти.

Еще в 1918 году во Флоренции я пела в его «Пастухах», написанных на слова Д’Аннунцио. Двумя годами позже Пиццетти написал в моем альбоме: «Тоти Даль Монте в память о единственном подлинно художественном исполнении „Пастухов“».

Не могу не сказать нескольких слов и о Гундо Бьянкини, моем дорогом, верном друге, авторе изумительных песен. Венецианец с головы до пят, Бьянкини превосходно умел передать в своих песнях атмосферу родной Венеции, веселой, мечтательной, простонародной. Я спела множество его песен, и вместе с канцонами Джени Садеро они трогали сердца людей в самых различных уголках земли.

Но вернемся к дирижерам. Уроженец Абруцц, выросший, однако, в Аргентине, Паолантонио был для меня бесценным наставником, особенно в начале моей карьеры.

В первых моих турне оркестром почти неизменно дирижировал Франко Паолантонио. Худой, темнокожий, с зелеными глазами, он всегда оставался элегантным и на редкость общительным. Человек образованный, глубоко чувствующий музыку, он питал ко мне бесконечную привязанность и безмерно восхищался моим талантом. Не знаю уж, справедливо или нет, но он считал, что театральные круги Италии его недолюбливают, и все свои надежды на реванш связывал со мной.

Должна признаться, что его слепая вера в меня оказала мне добрую услугу. Его советы и руководство очень мне помогли как в Италии, так и на гастролях в Буэнос-Айресе, где он пользовался не меньшим влиянием, чем Этторе Паницца, другой дирижер-аргентинец.

Бедный Паолантонио! После его трагической гибели я попыталась найти на кладбище в Буэнос-Айресе его могилу. В результате долгих поисков мне это удалось. По кастильскому обычаю, гроб с прахом усопшего не был замурован, а стоял на плиточном полу в подземном склепе, рядом с гробами его умерших родичей.

Я была потрясена. Положив на гроб букет живых цветов, я долго стояла, погруженная в далекое прошлое. У меня слезы подступали к горлу и проносились воспоминания о моих первых шагах на сцене. Без постоянной поддержки Франко Паолантонио, без его терпеливых объяснений и умных советов я никогда бы не сумела проникнуть в сокровенную суть музыки и достичь вокального совершенства.

О многих других дирижерах, живущих поныне и отошедших в иной, лучший мир, хотелось бы мне сказать добрые слова благодарности и признательности. Но, увы, размеры книги не позволяют мне сделать это.

Все же я не могу не сказать об отличном дирижере и вдумчивом музыканте Витторио Гуй, о столь рано ушедшем от нас Викторе де Сабата, о великом маэстро Туллио Серафине, о Винченцо Беллецца, Баваньоли, Джорджо Полакко, Серджо Фаилони, о Добровейне, тончайшем музыканте, о Пьеро Фабброни, Бальди Дзенони, Дель Куполо, Армани, Дель Кампо, Гионе, Луконе, Гаваццени, Санцоньо. Я наверняка забыла упомянуть и многих других крупных дирижеров и поэтому заранее прошу у них прощения. В заключение хочу сказать об очень важном, на мой взгляд, факте.

В мои времена концертмейстер и дирижер оркестра значили куда больше, чем теперь. Тогда, за исключением «Ла Скала», где к руководству спектаклями изредка привлекался Джоаккино Форцано, оперный театр не прибегал к помощи режиссеров. Единственным полновластным режиссером и постановщиком был дирижер оркестра. Очень жаль, мне кажется, что нынешние дирижеры отказались от этой своей прерогативы.

По моему мнению, ни один современный режиссер, итальянский или зарубежный, не сумел бы в своей работе подняться до уровня театральных постановок, скажем, Тосканини, Муньоне, Гуарньери, Маринуцци, Серафина, Добровейна, Гуй, Паолантонио, познавших все «секреты» оперной музыки.

Впрочем, я отнюдь не являюсь ретроградом. Раз и в оперном театре появились свои режиссеры, значит, на то есть серьезные причины, и я принуждена сдаться перед лицом очевидных фактов.

Вот один пример из области режиссуры. Сцена безумия в опере «Лючия ди Ламмермур». В мои годы эту сцену исполняли при ярком освещении, и потому создать нужную атмосферу было куда труднее. Все зависело от дикции и темперамента певиц, их чувства сцены и искусства. Теперь же задача исполнительниц весьма облегчена. Режиссер, используя игру света и тени, помогает передать весь драматизм переживаний героини.

Но так же как в драматическом театре ни одному режиссеру в своей работе не удалось достичь высот мастерства, присущих Элеоноре Дузе, Новелли, Цаккони, Руджери, Бенини, Цаго и другим, так и в опере никто не сумел передать возвышенную, праздничную атмосферу, царившую на прославленных спектаклях Тосканини, Гуарньери, Маринуцци.

Раз уж эту главу я почти целиком посвятила дирижерам и концертмейстерам, мне остается теперь рассказать в следующей о многих крупных певцах, моих товарищах по сцене, которые делили со мной все мои успехи и триумфы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.