19-го июня

19-го июня

Со мной увязался подполковник Комаровский. Это чистое наказание. Он командирован штабом армии для обследования и урегулирования эвакуации. Никаких полномочий не имеет. Вмешивается в чужие распоряжения. Перед высшими трусит, с низшими груб и нахален. С нашими постоянно заводит разговоры на неуместные здесь темы, почему и прослыл здесь провокатором. Пока от него здесь работы я не вижу, а отношения он портит. Сплетничает. Когда хочет похвалить, он не находит, что сказать о твоих достоинствах, а во все корки начинает тебе бранить твоего соседа, думая этим польстить тебе и сделать приятное. Ты знаешь, я не выношу «пересуд», он же другого разговора не понимает и обижается, когда ты либо молчишь, либо уклоняешься от ответов и от высказывания своего мнения. Мне раз пришлось ему категорически сказать, что мы пришли сюда не судить, а помогать, и будем помогать даже тем, кого, быть может, внутренне будем осуждать. «Не на раненых же учить людей, как надо действовать, да еще вопрос, сумеем ли мы с вами делать лучше». Он ожегся, но не унялся, потому что по природе лишен всякого такта. Хотел устроить у нас свою жену сестрой милосердия. Я отклонил. Тем не менее он на словах высказывает мне и нашему отряду всяческое расположение и поселился у нас на неопределенное время и с неопределенными целями. Я не люблю ездить с ним, потому что всюду он устраивает неприятности, и выходит, что я становлюсь либо участником их, либо по крайней мере свидетелем.

В Новинах – летучке «Б» – все спали, когда мы туда приехали. Я разбудил Руднева и Авербурга, расспросил, как прошла ночь, и предупредил, что со стороны 108 полка, обслуживаемого летучкой «Б», должны быть раненые. Повозка, оказалось, была с вечера послана на позиции, но не возвращалась. От Новин спешим в Погрантышки. Было уже 4 ч.30 м., когда мы на шоссе встретили большой обоз, идущий от позиций. Кто? Куда? Почему? 2-ой обоз 211 полка. Приказано отступить на 4 версты. Гоним лошадей (мы с К. едем верхом). Еще обоз, на этот раз полковой перевязочный пункт 211, бывший до сего в Кохановчизне, отступает в Стродзее, почти к Шестакову. Здесь много знакомых. Непринужденно говорят, что окопы наши взяты, 1 батальон взят в плен, около 1000 убитых и раненых. Штаб полка оставил Яхимовичи. Кохановчизна обстреливается. Раненых много, но они не задерживаются в Кохановчизне, ибо за обстрелом небезопасно делать перевязки. «Ваша летучка тоже свертывается и уходит». Через 15 минут мы в Погрантышках. Летучка работает, уходить и не думает, только лишнее имущество укладывается на арбы, чтобы не задержать отступления. Арбы с Окороковым, только что приехавшим из Кохановчизны, вновь направляются Боссом туда, ибо туда стекаются по привычке множество раненых, и за уходом оттуда полковых врачей эти раненые не получают никакой помощи. В избе сёстры заняты перевязками. Через 30 минут приблизительно приезжают обратно из Стродзее полковые врачи. К. обрушивается на них с самой неприличной руганью, указывая, что они бегут там, где даже неопытные сестры наши не думают трогаться с места. Положение полковых врачей было действительно постыдное, но зачем же нас еще впутывать в эту историю. Я стараюсь ускользнуть, чтобы не быть свидетелем этих распеканий, но К. всюду меня ищет и взывает быть свидетелем служебного проступка врачей. Я все же увертываюсь. Через четверть часа мы снабжаем врачей нашими перевязочными средствами, и они на наших арбах и с нашими санитарами едут в Кохановчизну. Всё свое они заслали в Стродзее, и ничего не были бы в состоянии делать. К. дружески жмет им руки, о чем-то им шепчет. Очевидно, произошло какое-то примирение, и перехвативший через край К. боится теперь, чтобы на него жалобы не подали.

«Что же? Едемте в Кохановчизну», – говорит мне затем К. «Зачем? Я там ничего не могу сделать. Мы работаем здесь, и видите, у нас здесь работы по горло. В Кохановчизну мы дали врачам полковым помощь и арбами, и перевязочными средствами, и людьми, но ведь распоряжаться я там не имею возможности. Здесь я более нужен, а если вы желаете, я дам вам проводника».

Уже не первый раз я срываю у К. возможность парадировать в качестве героя – ехать восстанавливать порядок, бесстрашно лезть в огонь, а затем представить меня, своего спутника, к Георгию и этим путем заработать его и себе, ибо не может же он сам себя представить, но может рассчитывать, что при составлении протокола я восстановлю «истину» и укажу, что и он был тут же. Всё это белыми нитками шито и препротивно.

Но летучка наша в это утро действительно сыграла немалую роль. Не будь её, раненые остались бы без перевязки и паника, вероятно, распространилась дальше.

В конце концов полк 211 отошел на 3 версты от своих прежних позиций, но всё остальное удержалось на месте. Летучка осталась в Погрантышках.

Продолжаю описание всё того же дня – 19 июня. Здесь ведь так – то совсем не на чем остановиться, то события развертываются как в кинематографе.

После посещения летучки К. всё навязывает мне поездку в штаб 53 дивизии в Мацково. Произошла хотя и частичная перемена фронта, надо же осведомиться, что можно ждать. Я понимаю, что надо ехать, но не хочу ехать вместе с К. Предлагаю ему ехать одному, ссылаясь на необходимость заняться здесь обозом и летучкой «Б». Кое-как отделываюсь и еду в «Б» с намерением пешком оттуда сходить в штаб 27 дивизии, которая, конечно, по телефону уже осведомлена о том, что произошло и что ожидается в 53 дивизии.

Здесь меня ждала новая неожиданность. «А у меня к вам дело», – встретил меня начальник штаба Меньчиков. Мы получили предписание немедленно перейти в К. (совсем другой фронт). Не пойдете ли вы с нами? Ведь у нас нет медицинских учреждений». Это предложение открывало столько заманчивых возможностей – работа со знакомой и симпатичной дивизией, переход на главный театр и пр. и пр. Но как оставить 53-ю, только что пострадавшую, которой предстоят большие испытания, особенно с уходом 27-й. Ведь большинство раненых за эту ночь еще не достигло нашего лазарета, и многие еще лежат в окопах и будут вынесены будущей ночью. Затем многочисленность отрядов на том фронте, наша связь и наше назначение на этот. Наконец, целесообразно ли связывать большой отряд, как наш, с одной лишь дивизией.

Я высказываю тут же свои соображения и говорю, что дам окончательный ответ вечером. Уверяю начальника штаба, что удастся найти отряд из находящихся уже на месте назначения 27 дивизии, который согласится заменить нас, и предлагаю телеграфировать в Москву об этом. Но за невозможностью снестись с Союзом путем шифра пришлось от последнего отказаться. Начальник штаба просит о сказанном мне никому больше не передавать, и я возвращаюсь домой решить вопрос сам с собой. Я не считаю себя вправе советоваться и, добравшись до постели, засыпаю часа на 4 мертвецким сном до ужина. Не спавши почти кряду двух ночей, я боялся принять ответственное решение, а когда выспался, оно стало для меня несомненно – надо оставаться на месте.

Тем временем К. побывал в Мацкове, и, когда я собирался ехать вновь в Новины, он попросил меня на пару слов. «Вам, как начальнику отряда, я могу сообщить секрет: 27-я дивизия уходит. Готовьтесь к событиям». Мне стало смешно, но не знаю почему, я не сказал ему, что уже осведомлен об этом секрете. Когда я уже сел верхом, кто-то из ст. санитаров меня спрашивает: «Вы в Новины? Правда ли, что 27 уходит?» Кто разболтал? Не К. ли? Это вечная судьба секретов, а каково мое глупое положение хранителя секрета Полишинеля!

Но я, очевидно, неисправим. Отделываюсь незнанием и сам молчу. Но каково же мое положение, когда на следующий день утром Аверберг привозит из летучки сообщение: «27-я дивизия уходит, зовет отряд с собой, но уполномоченный не пускает». Оказывается, дивизионный врач еще вечером 19-го приходил к нашим чай пить и всё рассказал. Нелепое положение, перед Бимбаевым и Егоровым особенно! Но, очевидно, мне уже суждено на секретах постоянно впросак попадать!

Но всё же эта болтовня меня возмущает. Выселяют мирных жителей, устраивают секреты, маскируют передвижения, ставят ложные батареи, предпринимают демонстрации – всё это ведь трудов-то каких стоит, неужели молчать труднее?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.