НАША СТРАНА
НАША СТРАНА
В сентябре 1878 года в маленьком белом домике по гаванской улице Индустриа появились новые жильцы. Соседи быстро узнали, что молодые супруги приехали из Гватемалы, побывав по дороге в Гондурасе. Оказалось, что сеньор Марти, как и его лучший друг, сеньор Фермин Вальдес Домингес, старший сын известного адвоката, смог вернуться в Гавану лишь после окончания войны.
Да, к этому времени война на Кубе кончилась. Согласно условиям пакта, подписанного представителями колониальных властей и повстанцев в маленьком городке Санхоне, испанцы обещали объявить всеобщую амнистию, освободить рабов, сражавшихся в повстанческих отрядах, и провести, наконец, кое-какие реформы. От кубинцев требовалось одно: прекращение борьбы.
Пакт был подписан 10 февраля, но тогда сложили оружие только отряды провинции Камагуэй. И это говорило о многом.
Да, Куба устала от войны, Куба была истерзана, кубинцы ждали мира. Но не такого, как в Санхоне. Санхонский мир с испанцами заключила не восставшая Куба, а испугавшиеся размаха народной войны плантаторы и сахарозаводчики. Лучшим людям сражающейся республики условия этого мира были не по душе, и не случайно Максимо Гомес, главнокомандующий силами мамби, под давлением собственных генералов вынужденный поставить свою подпись под пактом, тотчас покинул остров в знак несогласия и протеста. Поступок Гомеса еще более увеличил ряды недовольных. Гомеса любили, ласково звали «стариком».
Уроженец Доминиканской республики, Максимо Гомес считал Кубу своей второй родиной. За годы антииспанской войны он прошел путь от сержанта до главнокомандующего всеми вооруженными силами повстанцев. Он был верным соратником Игнасио Аграмонте, его честность и принципиальность служили образцом. «Он прекрасный солдат, один из лучших, которыми обладал Новый Свет» — этот отзыв принадлежит человеку, отнюдь не симпатизировавшему кубинской революции[29].
Другой герой, генерал Антонио Масео, «бронзовый титан», за которым шли повстанцы провинции Орьенте, также остался верен делу, начатому десять лет назад. «Мы, Масео, клянемся умереть за родину!» — так говорили тогда семь братьев мулатов, вступая один за другим рядовыми в армию Карлоса Сеспедеса. 15 марта 1878 года в местечке Барагуа Масео встретился с генерал-капитаном Кубы Кампосом и его советниками.
— Я не хочу свободы, если она связана с бесчестьем, — сказал отважный мамби.
Лишь к концу лета на Кубу пришла тишина. Но и она была обманчивой. И недаром жестокий генерал Ховельяр, правая рука «миротворца» Кампоса, писал в официальном донесении правительству: «Вся страна целиком мятежна, в этом нет никаких сомнений. Из корней этой войны вырастет другая».
Испания согнула повстанцев, но не сломила их. Не помогли ни крупповские пушки, ни пять миллионов золотом, ассигнованные «для распределения среди соединений, согласившихся на капитуляцию». Угли от большого десятилетнего пожара тлели по всему острову.
Когда сентябрьским вечером Марти сошел с парохода «Нуэва Барселона» на гаванский причал, уже было ясно, что испанцы не торопятся проводить обещанные реформы. Королевские декреты даровали Кубе новое административное деление — шесть провинций вместо трех департаментов — и перенесли на остров муниципальные и избирательные законы провинций метрополии, разумеется с десятками ограничений и оговорок.
Только амнистия и освобождение сражавшихся рабов были проведены в жизнь. Да и то лишь потому, что рабы держали в руках оружие.
На острове оказались, однако, люди, которых вполне устраивало такое поведение испанцев. Двести тысяч убитых, разоренные селения и выжженные плантации не помешали гаванским дельцам устроить в честь «миротворца» Кампоса торжество, на котором за шестисотметровым столом 2 712 человек пили, ели и орали «Вива Испания!». Люди, вернувшиеся из зарослей Орьенте, хмуро глядели на эту оргию. Но было поздно. Их оружие уже хранилось в испанских арсеналах.
Шли месяцы, и ясные слова «Клича Яры» стали застилаться туманом словоблудия. Милостиво «забыв прошлое», Испания объявила свободу слова, и этим не замедлили воспользоваться как консерваторы, так и либералы-автономисты.
Консерваторы категорически возражали против отмены рабства, требуя «примирить традиции незабываемого прошлого с острыми необходимостями настоящего и благородными надеждами на будущее». Под этим на редкость «конкретным» лозунгом строились в ряды крупные торговцы, землевладельцы и аристократы.
Могущественной, но сравнительно малочисленной группе консерваторов «противостояли» либералы-автономисты, среди которых были креольские интеллигенты, мелкие буржуа, представители средних классов и даже некоторые из бывших повстанцев. Эти люди на всех углах кричали о необходимости постепенных и легальных реформ «в лоне древнего национального единства».
Нужно ли объяснять, что Марти было не по дороге с консерваторами? Программа автономистов также не манила его. И он с горечью убедился, что легальные партии не склонны добиваться подлинной свободы Кубы. Сам он жаждал борьбы, мечтал о ней, но в его жизнь уже стучались другие, новые, волнующие и радостные события — примерно через два месяца у Кармен должен был родиться сын.
В том, что будет сын, Марти почему-то не сомневался. Ради спокойствия будущего Хосе Франсиско он и вернулся на Кубу лишь в сентябре, когда обстановка прояснилась и соглашение об амнистии все же стало соблюдаться.
Озабоченный состоянием семейного бюджета, он подал в канцелярию генерал-капитана заявление с просьбой разрешить вести адвокатскую практику. Франтоватый клерк заверил его, что разрешение последует максимум через два дня. Но ни через два дня, ни через две недели разрешения не последовало. Имя Марти было слишком хорошо знакомо колониальным властям.
На помощь опять пришли друзья. Частные уроки позволили перебиться на первых порах, а потом Марти обосновался в адвокатской конторе покинувшего Мехико Николаса Аскарате.
Потянулись одинаковые дни, наполненные скучнейшей писаниной. Мятежный поэт, следя за почерком, сочинял просьбу за просьбой, жалобу за жалобой.
«…Сейчас я тороплюсь в контору, потом приду домой, чтобы поесть, и снова отправлюсь в контору, куда зовет меня жестокий долг…» — так писал Марти Агустину де Сендеги, товарищу по мадридской ссылке, с грустью отказываясь от приглашения на литературный вечер. Он редко бывал даже у поседевшего Мендиве, выкраивая время лишь для ежедневных визитов к отцу и матери.
Аскарате видел, что Марти не по душе его новая работа. Старик сам тосковал над делами, повествующими о низменных стремлениях и поступках людей, в которых он, Аскарате, хотел бы видеть только героев. И однажды патрон и помощник махнули рукой на клиентуру, заперли контору и с сияющими лицами отправились на открытие лицея в гаванский пригород Регла.
Одноэтажное здание лицея окружала пестрая толпа кубинцев. Едва выйдя из коляски, Марти очутился в крепких объятиях Педро Койулы, старого товарища по каторге и ссылке. Следом за Педро, покинув своих дам, к нему бросилось еще человек пятнадцать — сверстники, прежде разбросанные по ссылкам, а теперь снова слетевшиеся в родное гнездо.
Аскарате поднял руку, требуя тишины:
— Я привез в Реглу кубинца, к словам которого прислушивались Мадрид, Мехико и Гватемала. Его имя знакомо многим — Хосе Марти! Я прошу внести это имя в список сегодняшних ораторов. Именно сегодняшних — ведь сегодня десятое октября!
Рассказывая о выступлении Марти, приходится снова употребить слово «сенсация».
«Каждое его слово, — вспоминал Педро Койула, — отражало нашу надежду и наши чувства. Марти вызывал волны энтузиазма…»
Можно представить себе эту речь. Марти бледен, его голос дрожит, рука нервно трогает край дощатой трибуны с вырезанной на ней одинокой звездой — звездой с кубинского флага.
— Огромное, нетерпеливое желание видеть родину счастливой заставляло меня думать о Кубе всюду, где бы я ни был. Горькие вести ранили сердце, но мысли о добре, чести, прогрессе и свободе помогали мне, как и всем кубинцам, в душах которых цвели печальные цветы изгнания. И вот теперь здесь, на земле Кубы, я говорю: давайте сеять добро. У нас есть руки, мы мыслим ясно и чувствуем горячо. Мы кубинцы, наша свобода, обагренная кровью братьев, зачата в нашей груди, и именно сегодня, в годовщину «Клича Яры», мы клянемся ей в верности…
Куба узнала, что Марти вернулся, а Марти узнал, что кубинцы помнят его. Теперь даже переписка жалоб казалась не таким отвратительным делом.
Изменился и Аскарате. Бурный вечер в Регле словно влил в него свежую кровь, и теперь все чаще и чаще на дверях конторы висел замок, а по улицам Гаваны, как когда-то по улицам Мехико, бродили, размахивая руками и споря о политике, два кубинских патриота.
— Ты зря торопишься, Пепе, нужно взять от Испании все, что можно…
Марти хватал Аскарате за пуговицы сюртука:
— Сколько я могу убеждать вас, дон Николас, что теории ассимиляции так называемого национального единства и реформизма уводят кубинцев в сторону от борьбы? Куба — американская страна, она воевала за свою и американскую свободу десять лет. И вдруг Куба — испанская провинция. Абсурд!
12 ноября 1878 года Марти стал отцом. Хотя нужные для крошечного Хосе Франсиско Марти-и-Басана вещи были куплены заранее, расходы резко возросли. Не бросая работы у Аскарате, Марти начал вести дела в адвокатской конторе дона Мигеля Вионди, старого друга Рафаэля Мендиве.
Теперь он уставал еще больше и дома иногда валился на диван, не снимая ботинок. Однако он не позволял себе забывать о лицее в Регле.
Каждый свободный час он проводил среди новых друзей — педагогов. Он считал свою деятельность в Регле очень важной для себя — ведь семена знаний неминуемо прорастают ростками свободы, и обучение юных кубинцев — тоже бой за будущее Кубы.
Его избрали членом совета лицея. Выступая перед коллегами, Марти говорил:
— Мы должны думать о будущем родины, и поэтому каждый должен чувствовать себя учителем и быть им, хотя бы в благодарность за знания, полученные от других. Нужно множить наши кубинские школы, ибо школа является наковальней духа народа. Счастлива страна, которая видит своих детей образованными, образованный народ всегда силен и свободен…
Скоро Марти стал часто появляться и в другом гаванском пригороде — Гуанабакоа. В шумном литературном кружке расположенного там лицея секретарствовал совсем больной Альфредо Торроэлья. Он знал, что его болезнь неизлечима, и проделал тяжелое путешествие Мехико — Гавана, чтобы провести на родине последние дни. Он приехал осенью, а в январе осунувшийся от горя Марти говорил у свежей могилы друга:
— Сегодня мы хотим воздать должное человеку, столь любимому своей страной, своим народом, что он не может умереть. Моей дрожащей руке, еще хранящей тепло его руки, нелегко описать искристый и оригинальный талант, положивший много лавров на печальное чело нашего народа…
Забывая о торжественности момента, Аскарате беспокойно затоптался на месте. Зачем зря дразнить испанцев? «Печальное чело нашего народа»! Разве Пепе не знает официальной терминологии: не «наша страна», а «остров», не «наша родина», а «национальное единство»…
Речь Марти получила небывалый для осторожной в ту зиму Гаваны резонанс. Газета «Ла Патриа» хвалила «молодого, но бесспорно талантливого и уже широко известного сеньора Марти, друга детства Альфредо Торроэльи и его товарища по изгнанию».
«У гроба Торроэльи мы увидели рождение нового великого оратора и поэта, — писала «Эль Триумфо». — Его слова — словно поток, который выходит из берегов. Кто сможет собрать эти воды, эти силы, подчинить их себе и направить их в одно русло?»