НИКТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СПОКОЕН!
НИКТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СПОКОЕН!
Грубая одежда без белья, цепь на поясе, прикованная к кольцу в холодной стене темного подземелья, деревянные башмаки на босых ногах и, наконец, главный признак «политического» — жесткая черная шляпа с высокой тульей на обритой голове — так выглядел каторжанин Марти уже через час.
Ему разрешили проститься с отцом, и целых пять минут Пепе утешал готового заплакать дона Мариано. Он успел передать отцу клочок мятой бумаги. Дон Мариано ловко сунул клочок в карман, а выйдя за ворота тюрьмы, первым прочел неровные, торопливо нацарапанные строки:
Я иду в страшный дом, в тюрьму,
Где людей убивает горькая жизнь.
Но знамени верен я своему:
Умереть за родину — значит жить.
Дон Мариано не любил стихов, он всегда был лояльным испанцем, но теперь, выйдя за ворота тюрьмы, он остановился посреди мостовой и погрозил кулаком грязно-серым замшелым стенам.
Никто не знал и никогда не узнает, сколько кубинцев встретили свою смерть в поглотившем Пепе каземате. Они задыхались в вонючих и темных камерах, их пытали водой, огнем, светом, темнотой. При пытке звуком заключенных сажали в каменную пещеру. В огромном зале перед пещерой другие заключенные били в набат. Великолепная акустика множила звуки до фантастических раскатов. Люди сходили с ума через несколько часов.
В другой камере была установлена «медленная гильотина». Голову обреченного охватывали полукружьями железных тисков. Еще один узник, осыпаемый ударами плетей, начинал медленно завинчивать тиски, сдвигая полукружья. Проходили считанные минуты, и глаза пытаемого вываливались из орбит, черепная коробка лопалась…
Несчастных не хоронили — их тела по специальным желобам спускали в море, где несли зловещую вахту стаи карибских акул.
Дон Мариано знал обо всем этом. Знал об этом и Пепе. Но если отец молил святую Марию вызволить сына, то сын прочел вечернюю молитву, заклиная бога послать ему новые силы для борьбы.
Юноша не поддался чувству обреченности. Он страдал едва ли не больше других узников из-за своего слабого здоровья, но неизменно старался помочь окружавшим его людям, менял повязки на их ранах, подкладывал тряпки под ржавые браслеты кандалов. Страдания других были для него большей болью, чем собственные страдания.
Каторга быстро превращала юношу в гремящую цепями тень. Каждый день, по четыре в ряд, заключенные отправлялись в каменоломни «Сан-Ласаро» — гигантские ямы в известняковых пластах. На дне каменоломен стояли лужи нечистот, никогда не оседавшая пыль разъедала глаза. Пепе начал слепнуть. Когда он поднимал голову, ему казалось, что даже небо окрашено в жуткий белесый цвет. Его мучили кашель, сильные боли в нижней части живота. Тюремный доктор был краток:
— Грыжа. К работе в каменоломнях годен.
Однажды в воскресенье Пепе не смог встать, чтобы подойти к решетке на свидание с отцом.
Дон Мариано бросился искать помощи у друзей, донья Леонора вместе с дочерьми выстаивала долгие часы в приемных прокурора и генерал-капитана. Но все было напрасно. Лишь спустя несколько недель бывшие однополчане устроили дону Мариано встречу с владельцем каменоломен «Сан-Ласаро», богатым каталонцем Хосе Сарда. Слывший среди близких друзей добряком, а лично у генерал-капитана верным испанцем, Сарда обещал помочь.
В один из сентябрьских вечеров он навестил генерал-капитана дома. Между двумя партиями в баккара разговор зашел об острове Пинос.
— Я буду счастлив, если ваше превосходительство побывает в моем имении, в «Эль Абра». — Дон Хосе кончил сдавать. — На острове Пинос это лучшее место. Жаль только, не хватает людей, чтобы привести его в порядок…
— Три короля — настоящее баккара! — генерал-капитан торжествующе открыл карты. — А почему бы, любезный дон Хосе, не отправить в «Эль Абра» еще десяток мамби?
Дон Хосе почтительно поклонился.
Дверь клетки открылась. Каторжанин № 113 из первой бригады белых был отправлен на остров Пинос под строгий надзор землевладельца Сарда-и-Хиронелья.
Багаж Пепе был невелик: узелок с бельем и тяжелая сумка, в которой позванивали цепи. Его цепи. Покидая тюрьму, он попросил надзирателя подарить их ему на память. Прикусив прокуренным желтым зубом полученный от дона Мариано реал, тюремщик согласился. Пусть у сеньора Сарды на всякий случай будет не только каторжник, но и кандалы.
— Сохрани их, Марти, — елейно сказал надзиратель. — Человеку всего дороже должна быть память о днях, когда он простился с крамольными заблуждениями.
— Человеку всего дороже должна быть свобода, сеньор, — ответил Пепе.
Маленькие причалы порта Нуэва Херона, столицы Пиноса, поразили Пепе своей живописной пестротой. Мокрые сети чередовались с корзинами рыбы, темнокожие рыбаки сваливали в кучи желто-розовые губки, перебирали шевелящихся крабов и лангустов. Казалось, Пинос живет полнокровной жизнью. Но на самом деле малолюдный остров уже давно служил местом ссылки. В мраморных рудниках работали рабы и политкаторжане. Они же рубили сосновые леса, копали белую глину в карьерах и добывали золото в штольнях, залитых отравленной мышьяком водой.
В имении «Эль Абра» на Хосе Сарда работало пятьдесят рабов и двадцать «политических».
Сарда поселил Пепе в комнате, где стояли железная кровать, шаткий стол и старый-престарый шкаф. На столе лежала библия. Набожный человек, Сарда хотел, чтобы все вокруг были примерными католиками. По вечерам Пепе мог зажигать свечу в высоком бронзовом подсвечнике. Сарда поручил ему занятия с детьми и изредка посылал с поручениями в Нуэва Херону. После «Сан-Ласаро» эта новая жизнь была поистине раем.
Но в декабре 1870 года Пепе пришлось покинуть Пинос. По-видимому, до прокурора дошли слухи о «строгом надзоре» над каторжником Марти. Как «опасного политического преступника», его ожидало заточение в крепость «Ла Кабанья», а затем — изгнание с Кубы.
15 января 1871 года трехмачтовый пароход «Гипускоа» вышел из Гаваны в Кадис. Хосе Марти не рассчитывал на отдельную каюту. Но угол трюма, предназначенный полицией для ссыльных, был так темен, сыр, грязен и вонюч, что все они отправились к капитану, и толстяк барселонец позволил им коротать время на палубе.
Вечерами пассажиры собирались на юте послушать бывших узников политической каторги. Пепе говорил мало, но однажды на ют пришел тот, кого он давно приметил и ждал, — полковник де Паласиос. Затянутый в светлый мундир, он облокотился на фальшборт и что-то шепнул своей даме, кивнув на ссыльных.
Пепе встал. Ему показалось, что тяжесть цепей снова тянет его вниз, что черная шляпа — «печать смерти» — снова надета на его голову.
— Может быть, уважаемым сеньорам будет интересно узнать, кто и за что умирал от непосильного труда в каменоломнях?
Я могу рассказать вам о Лино Фигередо. Двенадцатилетнего мальчика испанское правительство приговорило к десяти годам каторги за то, что его отец был повстанцем.
А бедный негритенок Томас? В одиннадцать лет он был осужден как политический преступник!
Мне не забыть еще одного узника — Дельгадо. Он был молод, не старше двадцати лет. В первый же день своей работы в каменоломнях этот гордый и смелый человек остановился на краю высокой скалы, куда втаскивал камни, махнул рукой товарищам и бросился вниз. По случайности он упал на кучу мелкого щебня, и это спасло ему жизнь. Содранная кожа черепа тремя лоскутами закрыла лицо несчастного…
Вы спросите, кто повинен в этом? По странной случайности один из тех, кто повинен в этом, здесь, среди нас. Оглянитесь! Вот он! Вот комендант страшной каторги, высокочтимый полковник де Паласиос! Он стоит здесь, он даже улыбается, и прекрасная дама, не подозревающая о его страшных делах, улыбается ему в ответ…
— Успокойтесь, успокойтесь, Марти! Сядь, Пепе!
— Нет! Пока среди нас есть такие люди, пока люди способны на такое, пока целые народы стонут в неволе, никто не может быть спокоен!
…Полковник дважды повернул ключ в лакированной двери каюты. Этот щенок узнал его! Мятежники способны на все, а до Кадиса еще семь суток плавания…
Толпа на юте не расходилась.
— Вы еще юны, Марти, — мягко говорил седой негоциант. — Вы еще забудете об этом. Не ожесточайтесь…
— Моя юность, сеньор, как и юность многих, кончилась в «Сан-Ласаро».