В. Чернов ШЕЛ МАЙ СОРОК ПЯТОГО…

В. Чернов

ШЕЛ МАЙ СОРОК ПЯТОГО…

И. Г. Гончаренко

5 мая, суббота

Стоим в Треббине, небольшом немецком городке, в пятидесяти километрах южнее Берлина. Еще несколько дней назад здесь гремели ожесточенные, кровопролитные бои. Фашисты рвались к Берлину, чтобы помочь окруженному там гарнизону, но сами тоже были в котле и метались от города к городу, от села к селу, ища слабинку в нашей обороне. Но слабинки не было. И потянулись на восток многокилометровые колонны бывших солдат бывшей гитлеровской армии. Пленные идут сбоку дороги, поднимая серую пыль, и с опаской поглядывают на мчащиеся мимо по шоссе танки, самоходки, автомашины. А гвардейцам и дела кажется нет до всех этих битых фашистов. Привыкли. Они идут вперед делать свое трудное солдатское дело.

Весна берет свои права. В ясном безоблачном небе вовсю светит солнце. Ярко зеленеет трава, блестят на солнце молодые, терпко пахнущие листочки тополей. Цветут сады, поют птицы… и только разбитые машины, танки, пушки, бронетранспортеры, да еще неубранные трупы фашистов напоминают о том, что происходило здесь два дня назад.

Тишина. Словно замер мир в ожидании чего-то необычного и очень важного. А что может быть важнее вести о победе. Ее ждут все: и солдаты — товарищи мои, прошедшие путь от Орла до Берлина, и наши матери, жены, дети. Вестей о мире ждет вся Земля.

Какой она будет эта победа? Каким будет этот победоносный день?

Радостным!

…Днем, когда на площади было особенно много народу — военного и гражданского — в небе появился «Ю-88». По «заблудившемуся» бомбардировщику ударили зенитки. Не успел пикировщик развернуться, как кто-то из зенитчиков угодил прямо в его фашистское сердце. Самолет взорвался и ошметками полетел к земле.

— Мистер Шмита хлопцы поломали — весело сказал невысокий, в широкой вылинявшей гимнастерке солдат.

На миг опустевшая площадь снова загудела голосами людей, рокотом машин, скрипом повозок, тележек, бричек, высоких крестьянских арб и даже карет с фонарями и фамильными гербами на дверцах. Кажется Германия сейчас огромным растревоженным муравейником. Вся на колесах. Одни едут на юг, другие — на запад, третьи — их большинство — на восток. Чехи, поляки, бельгийцы, югославы, французы, итальянцы и наши, советские люди. Все спешат домой, спешат покинуть эту проклятую людьми землю.

Со старшиной Дацковским мы собрались уходить, когда к нам подошла женщина с двумя ребятишками.

— Сыночки, как до Смоленска добраться?

— Далеко же ты, мамаша, забралась, — сказал Дацковский. — В самую середку Европы.

— А провалиться ему, ироду проклятому. Это он загнал нас сюда. Мамку вот их замордовали здесь. Остались детки сиротками. И не знаем еще: жив ли их отец? Вы, часом, не встречали Семерикова, Ивана Ефимовича?

Дацковский отрицательно покачал головой.

…После полудня зашел во вторую роту. Все заняты делом: чистят, смазывают, драят орудия и машины. Лейтенант Гончаренко уже закончил проверку, загнал машину на стеллажи. Стоит, ну словно только что с завода. Но когда приглядишься, увидишь на ней и тяжелые и легкие ранения, и даже контузии.

У самого люка водителя — отметина фауста, вырван кусок брони с кулак величиной. Чуть выше, на маске пушки — вторая ссадина. А сколько осколочных шрамов, пулевых царапин! Это все автографы боев, в основном за Берлин и Потсдам. Там ребятам поработать пришлось.

Хороший у Гончаренко экипаж: ребята — один к одному, дружные, трудолюбивые, исполнительные. Шкловский, Батырев…

— Везет тебе, Гончаренко, — часто говорили ему офицеры. — Как ты умудряешься подыскивать таких ребят!

У меня, как комсорга батальона, важный разговор к Гончаренко. Вчера члены бюро назвали его первым, кого можно рекомендовать в партию. Офицер он хороший. Уважают его в батальоне: смелый, решительный, находчивый и рассудительный.

— Спасибо за доверие, — сказал лейтенант и покраснел. — Я и сам собирался с тобой поговорить, да все откладывал, думал — рано. И отцу хотел написать, посоветоваться. И тоже не решился… А знаешь, как обрадуются старики!

Он поднял на меня глаза: темные, глубокие, с радостной искоркой.

— И об этом я сообщу им… Знаешь когда? — спросил он меня вдруг, и тут же сам ответил: — В день окончания войны. В день Победы. Это будет так здорово!

…Вечером, когда большое багровое солнце покатилось к черневшему за городом лесу, мы собрались у штабной радиостанции. Пришли Александров, Гончаренко, Дацковский, Назаров, Кулешов и еще кое-кто. Радист Колчин копался в своем «эфирном хозяйстве». Пришел Войкин и запел «Из-за острова на стрежень». Песню подхватили, и над притихшим немецким городком поплыла русская песня, широкая и привольная, как сама Волга. Но песню не допели. Открылась дверь радиостанции, высунулась взлохмаченная голова Колчина:

— Ребята, — крикнул он, — послушайте! — И включил радио.

Взволнованный голос пражского диктора, обращенный к воинам Красной Армии, звал на помощь восставшей Праге.

Песня стихла. Встревоженные, слушали мы призыв о помощи патриотов Праги, которые вышли на улицы, построили баррикады, поднялись на борьбу с оккупантами.

— Да, слишком далеко мы от Праги, — с сожалением произнес Дацковский. — Но все равно Прагу спасет только Красная Армия.

Мы начали расходиться. А пражский диктор все говорил и голос его в вечерних сумерках резал сердце.

6 мая, воскресенье

Погода испортилась. Идет дождь, дует ветер — холодный и промозглый.

Едва закончился завтрак, как прозвучала боевая тревога. Забегали офицеры и солдаты, взревели моторы танков, и через час под гусеницами уральских машин загудела немецкая автострада.

Путь на юг! К Праге!

Только к исходу дня получили долгожданный привал. Это за весь-то день! И привал потребовался не людям, а машинам. За операцию к Берлину танки прошли по 700—900 километров. Им нужен серьезный ремонт. Но позвала Прага — и танки пошли в бой. Повели их люди. А у человека, как известно, спидометра нет, не скажешь, насколько он износился. А тут еще этот проклятый дождь. Льет и льет. Когда двигались по шоссе — еще было полбеды, а вот когда свернули на проселочные дороги, положение изменилось. Танкам еще ничего, а транспортным машинам — беда. Поминутно приходится вытаскивать их из грязи.

В передовом отряде армии идет наша Челябинская танковая бригада. Батя, как уважительно зовут танкисты комбрига М. Г. Фомичева, на своем «козле» неожиданно появляется то у нас, то уходит далеко вперед к головному дозору, который вот уже несколько часов подряд ведет бой километра за три впереди. Мы пока в резерве.

Когда останавливаемся и затихают моторы машин, отчетливо слышны частые выстрелы танковых пушек, дробный перестук пулеметов и автоматов.

Двигаемся очень медленно. Ползем по совершенно разбитым дорогам. На брошенных позициях стволами в нашу сторону стоят пушки — противотанковые и зенитные. Дымят два подбитых «тигра». Позиции гитлеровцев были обойдены справа, и немцы бежали.

— Немецкие танки едва гусеницы унесли, — шутит Иванчиков, радист-пулеметчик, и сам смеется во весь свой белозубый рот.

Километра через три от линии обороны — село. На улицах автомашины, пушки, повозки. В кюветах трупы.

На краю села, на перекрестке, тоскливо толпятся немцы. Это пленные. Ждут конвой. Еще дальше лежит убитый фашист. Под солдатской шинелью — китель офицера. Толя Каштанов достает из кармана убитого ордена и медали, документы. Майор. Воюет с 1938 года. Ордена и медали за Варшаву и Минск, Париж и Смоленск. Был под Сталинградом. И пуля уложила на родине.

А дождь идет и идет. И не верится, что сейчас весна, май. Кажется снова вернулась осень — холодная и дождливая. И только к полуночи дождь стихает. Далеко позади, откуда мы движемся, играют на небе сполохи пожаров. Там продолжается бой. А мы уже в далеком тылу врага.

Танки, словно гигантские черепахи, движутся в полной темноте. Изредка головная машина вырвет из мрака на полторы-две секунды ленту дороги. И снова темень, еще более черная и густая. Красной звездочкой горит стоп-сигнал впереди идущей тридцатьчетверки.

В темноте, в дождь, на развилке дороги, обгоняем третий батальон и вырываемся вперед. В голове колонны — старший лейтенант Полегенький, за ним машина Буракова, потом Гончаренко. Гончаренко сидит на башне, свесив внутрь ноги и зорко вглядывается в ночь. Сзади башни на броне дремлют автоматчики. Разведчик Кочемазов поет песни русские и немецкие. Неожиданно врываемся в деревню. На улице стоят машины, повозки. Чьи? Конечно, не наши. Вспыхивают фары переднего танка и через секунду почти одновременно гремят два выстрела — наш и немецкий. Где-то на середине улицы загорается машина. В небо взлетают ракеты. Я отчетливо вижу «пантеру».

Снова выстрелы. Это Полегенький бьет по самоходке. Бураков обходит командира роты справа, Гончаренко сворачивает влево, в темноте опрокидывая повозку. «Пантера» стреляет еще раз и тут же, словно спичечная коробка, вспыхивает ярким факелом. От нее загорается дом.

Танки медленно ползут по улице, а во дворах и на задворках возникают и тут же стихают короткие автоматные перестрелки. Проходит еще несколько минут и бой замирает совсем. На освещенную пожаром улицу с поднятыми руками выходят немцы.

Но нам не до них. Осматриваем и дозаправляем машины. Как из-под земли появляется старшина Литвинов и его помощник каптенармус Бузоверя. Они обходят экипажи, предлагают танкистам ужин. Но нигде не брякают котелки. Люди настолько устали, что отказываются от еды и, едва добравшись до сухого места, засыпают.

7 мая, понедельник

В дом, где ночует первая танковая рота, заходит комбат, капитан Коротеев. В темноте он наступает на старшину Гольцева и тот спросонья ругается.

— Извини, Гольцев, — узнав старшину, тихо говорит Коротеев. — А где ротный?

— А вон там, у окна, на диване.

Полегенький уже не спит. Он поднимается, идет навстречу комбату.

— Пора поднимать людей, — говорит Коротеев. «Уже? — с сожалением думаю я, — ведь только что уснули».

— В пять выступаем. Батальон идет первым. Твоя рота — в головном дозоре.

— Подъем! — резко говорит Полегенький и выходит следом за Коротеевым.

Мы вскакиваем. В комнату сквозь раскрытые окна вместе с молочно-сиреневым туманом пробивается новый день. Дождь перестал совсем. С деревьев тяжело шлепаются на землю капли воды. Сыро. С улицы доносится рокот моторов, людские голоса и густой басок повара Ивана Шевченко. Он приглашает танкистов к котлу.

— Опять, небось, бронебойной нашуровал? — спрашивает его Боровиков, первый, кто всегда появляется на кухне.

— Ни, картопля з салом. И чарка горилки.

— Что?! — удивляется Боровиков. — Откуда ж такое богатство, старшой?

— У знакомого барона позычив.

— Тогда давай две порции. Особливо горилки.

— Две? За що? Мо вчора «пантеру» зпалыв? Ни? И чарки ни…

Здесь же у кухни на зарядных ящиках примостился Дацковский. Что-то пишет. К нему с котелком подходит Боровиков.

— Что, старшина, жинке рапорт строчите?

— Жена мне пока не командир, — степенно отвечает Дацковский и переворачивает листок чистой стороной кверху. — И до чего ж ты восприимчивый, Боровиков. Насквозь бумаги, кажись, видишь, — ворчит Дацковский, но подвигается и освобождает на ящике место для котелка Боровикова.

— А что? Интересно ведь, что вы там в конце войны домой пишете.

…А когда золотистый диск солнца поднялся над горизонтом, над дальним лесом и его лучи заиграли в траве мириадами маленьких солнц, батальон был уже далеко от села. Сегодня к исходу дня мы должны быть под Альтенбергом. За ним уже Чехословакия.

Взвод Буракова ведет танковую разведку — открывает бригаде и всей танковой армии путь на Прагу.

Первым идти — многое значит: и мина, замаскированная на дороге — твоя, и «тигр» из засады первой болванкой ударит в тебя, и притаившийся у дороги фаустпатронщик, если его прозеваешь, прожжет тебя своей гранатой. Нужно быть зорким, внимательным, все видеть, все вовремя разглядеть.

Во взводе три машины: командира взвода лейтенанта Буракова, лейтенанта Гончаренко и младшего лейтенанта Котова.

Леонид Бураков — самый молодой командир взвода. Ему еще нет и двадцати. Совсем недавно, полгода назад, пришел он к нам из танкового училища. Пришел юношей, почти мальчишкой а за две прошедших операции — Одесскую и Берлинскую — стал хорошим офицером: смелым, находчивым, решительным. Зимой его приняли в комсомол. На фронте любят людей мужественных и хладнокровных, не теряющихся в сложной ситуации. Раскались земля — Бураков, кажется, не прибавит шагу. Не суетится, не нервничает. В бою ведет себя так, словно делает что-то давно знакомое и привычное.

Котов идет первым, за ним — Гончаренко.

Петр Котов — тоже молодой офицер-коммунист. В батальоне с конца прошлого года. Если говорить о внешности Котова, то он ничем особенным не выделяется среди других офицеров: среднего роста, кряжист, несколько мешковат. Одним словом — самый обыкновенный. Но на войне не это главное. Котов — отличный товарищ, смелый офицер.

Люки откинуты, и командиры машин внимательно рассматривают местность от домиков на дальних склонах холмов до придорожных кустов.

Через час в извилистом и глубоком дефиле дороги встречаемся лоб в лоб с шестью машинами — крупнокалиберной минометной батареей противника. Все происходит совершенно неожиданно. Немцы, приняв нас за своих, съезжают в сторону, чтобы пропустить танки. Фролов, механик-водитель головного танка, вплотную подъезжает к немцам и останавливается. Мы сворачиваем вправо, чтобы хорошо видеть всю колонну и при случае открыть огонь по всем машинам сразу. Котов, нырнувший сначала в люк, вылезает из него и машет немцам, чтобы те глушили моторы. Немцы, поняв, с кем имеют дело, «охотно» подчиняются. Они беспрекословно подчиняются и тогда, когда мы приказывает им спешиться, построиться у машин и сдать оружие.

Первым выполняет команду офицер, высокий белокурый майор в пенсне: он четко выходит из строя, снимает с ремня «вальтер» и вопросительно смотрит на Буракова.

— Бросай сюда! — говорит Бураков и сигнальным флажком показывает место на середине дороги.

Через несколько минут наши танки, проутюжив брошенное и стянутое от машин оружие и минометы, двинулись дальше на юг. А немцы, подняв над машинами белые полотнища — на север, навстречу бригаде.

К полудню далеко на юге засинели горы. С каждым часом они становятся все ближе и ближе, а мы все чаще и чаще вступаем в бой.

На исходе дня, когда наши танки пошли по открытому склону, к селу, раскинувшемуся в низине, из засады ударили «пантеры», застучали пулеметы. Мы укрылись за длинным невысоким сараем. Фашисты открыли огонь по сараю и подожгли его. Густой черный дым пополз по склону, и мы, использовав его как дымовую завесу, проскочили открытое место. Потом зашли во фланг «пантерам» и сожгли две машины. Замолчавшие было пулеметчики снова открыли огонь. Тогда в бой вступили наши разведчики: Рехин, Ефимов, Лавриков и Рябченко.

Укротили ошалевших гитлеровцев, но потеряли Рябченко, одного из лучших наших разведчиков. Убит еще один наш солдат, наш боевой товарищ, и хотя он отомщен сторицей, сердце все равно болит. Ведь убит советский человек, замечательный русский парень. Он мечтал строить города — светлые, красивые, в которых должны были жить самые счастливые на земле люди.

Никак не укладывается в голове все то, что сейчас происходит в Германии. Всем ясно: конец! А вот поди ж ты: еще на что-то рассчитывают гитлеровцы, на что-то надеются. Воюют, гибнут. Во имя чего?

Этот вопрос не дает покоя нашим ребятам — солдатам и офицерам. Они задают его друг другу, пытаются получить ответ у пленных немцев. Но те по обыкновению виновато пожимают плечами и отмалчиваются. А вот пулеметчик, сразивший нашего Рябченко, ответил Полегенькому и Кочемазову:

— Befehl ist Befehl!

— Приказ?! — переспросил Полегенький.

— So! — ответил коротко немец.

Я глядел на немца — невысокого, толстого, уже немолодого, давно не бритого и грязного. Серые глаза его слезились. Бесцветные ресницы на покрасневших веках часто моргали, и мне вначале показалось, что он сейчас расплачется. Но он не плакал.

И вспомнился мне другой немец, которого я встретил осенью прошлого года в Польше, в Майданеке под Люблином. Он был из охраны концлагеря. И на вопрос: «Как они, немцы, давшие миру Гёте и Гейне, Шиллера и Баха, могли так жестоко обращаться с беззащитными и невооруженными людьми, с женщинами и детьми?» — он, не моргнув глазом, ответил так же, как и этот пулеметчик.

У Гелестхайзена взяли в плен сотню солдат. Среди них только пятнадцать кадровых, остальные старики, которым давно перевалило за пятьдесят, и шестнадцатилетние подростки.

…На исходе дня вступили в Зейде, большое немецкое село среди гор, недалеко от границы с Чехословакией. Впереди самый трудный и сложный участок пути — горы, крутые подъемы и спуски, узкие, малонаезженные дороги, перевалы, обрывы. Кто-то вспомнил, что в 1938 году, когда фашистская Германия оккупировала Чехословакию, ее танковые части не рискнули идти здесь, а избрали более легкий путь — широкие автострады и шоссейные дороги.

— Мы пройдем! — уверенно заявил старший лейтенант Акиньшин, командир второго батальона. — На то мы и уральцы, народ к горам привыкший.

— Вот ты и поведешь завтра бригаду, — улыбаясь, сказал полковник Фомичев.

— Есть вести бригаду! — весело ответил Акиньшин.

Ему не впервой водить в атаку людей.

8 мая, вторник

И снова в путь! Еще рывок, еще один трудный день. Там за горами нас ждет Прага! Едва только забрезжил рассвет, зарокотали моторы танков и стократным эхом им ответили горы.

Узкая горная дорога взбирается все выше и выше. Натужно гудят стальные колоссы и словно слоны устало машут хоботами-пушками. Впереди идет батальон старшего лейтенанта Акиньшина. Нам нравится этот расторопный и смелый офицер. Всегда, как это было и на Орловщине, и в боях за Каменец-Подольский, и особенно в уличных боях во Львове, именно его посылали на самые опасные участки.

Где-то в самом начале пути нам навстречу вышла группа крестьян. Михаил Георгиевич Фомичев спросил у них, как лучше пройти через горы.

— Не только сейчас, когда прошли такие дожди, — сказал самый старший из них с маленьким топориком за поясом, — но и вообще здесь никогда не проходили машины. Это невозможно.

Невозможно! Но ведь надо! Ведь нас ждет Прага! Мы должны пройти!

— Ну, как, богатыри, пройдем? — спросил Фомичев у танкистов, окруживших полковника и крестьян.

— Пройдем!

И танки двинулись вперед.

— Это ведь русские. Они пройдут, — сказал старик-крестьянин. — Они пройдут…

Впереди идет «Беспощадный». Ведет его Василий Кружалов, один из лучших механиков-водителей бригады. Экипаж этой машины особенно отличился при форсировании Одера, за что Кружалову было присвоено звание Героя Советского Союза.

У шумной горной речки остановка: взорван мост. Что делать? В обход не пойдешь, назад не повернешь. Как в ловушке. А речка-то совсем пустяшная, воды — не больше метра. Но очень крутой спуск.

— Кто-то должен пройти первым, — говорит Фомичев. — Нужен риск. Нужен пример.

— Разрешите мне, товарищ полковник!

Это Кружалов.

— А пройдешь? Не полетишь кувырком, удержишься?

— Попробуем, товарищ полковник. Думаю, что удержусь, машина не подведет.

— Ну, смотри. В добрый путь!

Кружалов развернул башню пушкой назад, чтобы ствол в землю не воткнулся. Высадил экипаж. И повел свой «Беспощадный». Тихо-тихо тронулся танк с места и, словно ощупывая, надежна ли почва, пошел вниз. Двигатель машины работает на самых малых оборотах, а иногда и совсем замирает — машина идет по инерции, только своей тяжестью.

И ведь прошел «Беспощадный»! Молодец, Кружалов!

И танки, один за другим, начали спуск к речушке. Второй берег тоже крутой. Но подъем преодолевается легче, а главное — безопаснее. Некоторые танки сцепляли тросами, чтобы можно было удержать машину от падений с обрыва.

Очень тяжело в горах. Противник, приспособившийся к местности, понаставил на крутых поворотах и перевалах зенитные пушки, которые били по танкам прямой наводкой. Преодолевать такие опорные пункты врага помогло хорошо организованное взаимодействие с пехотой. Пулеметчики и автоматчики мотострелкового батальона под командованием капитана Старостина взбирались на горные кручи и внезапными ударами сверху выводили из строя вражеские расчеты пушек, уничтожали опорные пункты.

В одном месте путь танкам преградил завал из вековых сосен. Добровольцы, пустив в ход топоры, пилы, проделали коридор в завале, через который танки и машины проскочили вперед. В другом месте гитлеровцы подожгли лесной завал. Что делать? Ждать, пока сгорит? Долго. Другой дороги нет и обойти нельзя: справа — каменный утес, слева — пропасть. И тогда вызвался Иван Гончаренко. Отважный офицер с механиком-водителем Ильей Шкловским повели танк прямо в огонь, закрыв предварительно жалюзи. Они сбили часть пылающего завала и по самому краю обрыва провели тяжелую машину. Нельзя было не восхищаться мастерством Шкловского и Гончаренко, с каким смельчаки выполнили эту задачу.

Иногда завалы подрывали фугасами, расстреливали их или растаскивали танками. И шли. Шли упрямо вперед!

Уральцы сделали невозможное! В 9 часов утра перешли границу Чехословакии.

Едва первые танки остановились на краю села, как сразу же были окружены большой группой крестьян: пожилые и молодежь, старики и дети обнимали и целовали нас, запыленных и небритых. Многие плакали. К Толе Каштанову подошла крестьянка Божена Индрова — с национальным флажком на груди. Низко ему поклонилась.

— Спасибо вам, сыночки, что пришли к нам, — сказала она. — Мы долго вас ждали, но всегда верили: придете к нам и поможете. Теперь мне и умирать можно…

Каштанов обнял старушку и трижды по-русски ее поцеловал.

— Нельзя сейчас умирать. Сейчас только жить да жить.

До Праги 105 километров.

Весна. Солнце. Тысячи счастливых людей с радостными улыбками выходят навстречу нашим танкам. Стоит только остановиться, как сразу же возникает митинг. Чехи задают нам тысячи вопросов, изливают свою душу, проклинают фашизм и все, что было связано с ним. Они забираются к нам на танки, хотят вместе с нами добивать оккупантов. И стоит большого труда, чтобы «отговорить» их покинуть машины. Мы не имеем права брать их с собой, не имеем права рисковать их жизнями.

Танки проходят сквозь сплошные шпалеры восторженно встречающих нас людей. Они машут руками, забрасывают танки цветами, кричат здравицы в честь Советского Союза, Красной Армии, и кажется иногда, что вот-вот подхватят наши тридцатьчетверки и понесут их вперед.

— Ать жие Руда Армада!

— Ать жие Советски Сваз!

— Наздар! Наздар! — летит за нами от самой границы.

И лейтенант Федор Назаров скаламбурил:

— Вы слыхали, что кричат чехи? — лукаво улыбаясь, спросил он нас на какой-то остановке. — Назаров! Назаров!.. Ума не приложу, как это они узнали, что это действительно я?

— А тут, Федя, и узнавать нечего, — в тон ему весело ответил старший лейтенант Полегенький. — Таких рыжих, как ты, почитай на пол-Европы только ты один.

От Билин снова впереди наш батальон. А в разведке — взвод Буракова.

Все жители Билин вышли на улицы, чтобы приветствовать Красную Армию-освободительницу.

На каждом доме, в каждом окне — трехцветные национальные флаги Чехословакии и огромные стяги Союза Советских Социалистических Республик. Нас ждали, как самых дорогих и желанных. Через всю центральную улицу — полотнище: «Ать жие Руда Армада! Да здравствует Красная Армия!» — написано на нем.

За городом — колонна пленных: черные мундиры, на руках черепа и скрещенные кости. Эсэсовцы. Хмурые с опущенными головами, глядят настороженно, исподлобья.

— Товарищ старший лейтенант, эсэсовцы. Палачи идут! — говорит Полегенькому младший лейтенант Быстров, и я вижу, как бледнеет его лицо и руки сжимаются в кулаки. — Разрешите, я их…

— Не разрешаю, Быстров. Это пленные, — говорит Полегенький, а сам зло глядит на них, сжимает зубы так, что сквозь щеки играют желваки.

— Старшой, палачи ведь идут. Они мою сестру замучили под Ленинградом, мать уморили голодом. Убийцы идут, ведь…

— Прекрати разговоры, Быстров! Порядок наведи в своих нервах. Ты солдат, а не убийца…

Полегенький отворачивается от колонны пленных, берет под руку Быстрова, и они медленно идут к своим танкам. И невдомек Быстрову, что от семьи Полегенького остался только один он. Всю семью в сорок третьем уничтожили фашисты на Полтавщине.

Добромержице… Танки вошли в почти пустое село, как нам вначале показалось. Остановились на перекрестке. У выглянувшего из дома чеха спросили дорогу на Прагу.

— Руда Армада! — закричал он вместо ответа и бросился к нам.

И село ожило. К нам бежали мужчины и женщины, старики и дети. Пергл Вацлав, так звали крестьянина, закричавшего «Руда Армада», вскочил к нам на танк и так тискал нас своими ручищами, словно хотел задушить. Он пытался что-то сказать, но волнение и слезы мешали ему говорить, и он снова обнимал и целовал нас. Но вскоре его оттеснили сбежавшиеся сюда чехи, и тогда Вацлав от избытка чувств и радости стал целовать пушку.

Нас угощали вином, молоком, яблоками. А в стороне стояли мальчик и девочка лет 9—10 с ведерком воды. Они ждали, когда кто-нибудь из танкистов попросит пить. Их увидели Фролов и Наймушин. Они взяли детей на руки и обошли всех нас. И не было вкуснее угощения, чем холодная колодезная вода из милых детских рук…

Перед заходом солнца налетели на огромную колонну гитлеровцев. Самым разумным для них было сложить оружие, как это многие и делают. Но они предложили нам бой. И тогда заговорили наши танки. И почти от километровой вереницы машин остались груды искореженного металла и трупы.

Искусно ведет разведку лейтенант Бураков. Когда подходили к селу, танк Котова шел улицей села, а два других — Буракова и Гончаренко — огородами. Враг бросился удирать задворками, но там попал под огонь танков.

…Танки поднялись на взгорье. В лощине — деревня. Зоркие глаза офицера Котова заметили за ней замаскированный танк и два орудия с тягачами. Старший сержант Наймушин открыл огонь через деревню и в считанные минуты уничтожил и танк, и пушки, и тягачи.

…Наступил вечер, а за ним ночь. Танки, все убыстряя бег, несутся к Праге. Остались позади восторженно встретившие нас Лоуны, Слани, Билина. У Брандысека мы снова вступили в бой с колонной немцев. Фашисты пытались уйти на запад, к американцам, но огонь наших танков круто изменил их намерение.

Впереди на горизонте поднялось в небо зарево пожара.

— Прага горит… — сказал Зденек, молодой чех, ехавший с нами почти от самой границы. Он сказал это с такой болью, что я невольно посмотрел на его лицо. Зденек плакал.

Помню, я тоже плакал когда-то в самом начале войны. Я видел, как в огне умирал Гомель, город, в котором я вырос и который любил. Город горел, рушился под бомбами фашистских самолетов, а я ничего не мог сделать, ничем не мог помочь. И я плакал.

Я видел пылающий Берлин. Да, я был рад, что возмездие свершилось. Но я и жалел город, жалел, что в огне, в бессмысленном огне войны, горит труд многих поколений людей.

И вот горит Прага. И Зденек плачет. Я понимаю его, сына своей страны. Запомни, Зденек, этот вечер, эту ночь! Это фашисты жгут твою Злату Прагу, сердце твоей прекрасной родины!

В Сланях, когда мы — Иван Гончаренко, Владимир Полегенький, Михаил Александров, Иван Романченко и я — слушали на площади оркестр волынщиков, к нам подошел радист штабной машины старшина Войкин и тихо сказал:

— Только что передали по радио американцы: в Берлине подписан акт о капитуляции фашистской Германии.

Мы обнялись и расцеловались.

— Дожили, черт возьми! Дожили до Победы, ребята! — радостно закричал Романченко. — Дожили!

А впереди горит Прага…

9 мая, среда

В полночь командир бригады полковник М. Г. Фомичев вызвал к себе командира взвода разведки Соколова и помощника командира саперного взвода Пасынкова.

— Наступил час последней разведки, — взволнованно заговорил комбриг. — Нужно разведать подходы к городу. Немцы, возможно, блокировали город, чтобы не дать возможности патриотически настроенным чехам прийти на помощь восставшим пражанам. Будьте особенно внимательны и осторожны именно сейчас, когда идут последние часы войны. В Берлине подписан акт о капитуляции фашистской Германии. Но здесь армия Шернера сопротивляется, не желая капитулировать перед Красной Армией. Шернер пытается вывести остатки разгромленной армии на запад и сложить оружие перед американцами. Но эти попытки гитлеровцев обречены на провал.

Где-то около часу ночи взвод Буракова с разведчиками и саперами двинулся к Праге. В нескольких километрах от города танки остановились. Разведчики и саперы спешились с машин и исчезли в темноте.

Прошло пять… десять… пятнадцать минут тревожного ожидания. Чутко вслушиваемся в ночь. Тишина… Только легкий предутренний ветерок шелестит молодой листвой на деревьях, да со стороны города доносится автоматная и пулеметная перестрелка. Изредка слышны взрывы мин и гранат. Там идет бой повстанцев с фашистами. И в этой настороженной тишине доносится слабый, еле уловимый приглушенный крик. И снова тишина. Что там случилось?

Только когда вернулись разведчики — все прояснилось. Саперы шли по шоссе, а разведчики, разделившись на две группы, двигались по обеим сторонам дороги. Почти у самого города откуда-то сверху, с деревьев, что обступили дорогу, на разведчиков свалились вооруженные люди. Полетело оружие. Кто-то крикнул, предупреждая об опасности. Напавшие вдруг остановились и в следующее мгновение уже… обнимали и целовали разведчиков и саперов. Это были повстанцы.

Танки двинулись к Праге, дорога, по словам повстанцев, безопасна вплоть до самого города. Ее контролируют горняки Кладно, пришедшие на помощь пражанам.

Через несколько минут под гусеницами первых советских танков загудела пражская мостовая. Начинался рассвет, часы показывали половину третьего.

У первой баррикады нас торжественно встречали пражане. Торжественно — это не то слово. Все это будет потом. А в тот час на баррикаду шли танки. И вопроса для тех, кто ее защищал: «Чьи они?» — не было. От Кладно могли идти только немецкие танки. Нас ждали. Очень ждали. Но не с этой стороны, не с северо-запада, а с юга, от Братиславы и Брно.

А танки шли. Медленно, осторожно, ощупывая каждый дом, каждый перекресток и поворот улицы.

…Еще издали я увидел баррикаду, перегородившую улицу. Вначале я не понял, что это за сооружение. Только потом понял, когда до нее оставалось метров пятьдесят. Баррикада довольно высоко, почти до второго этажа, поднималась над мостовой, перегородив улицу во всю ее ширину. Перед ней, на разобранной мостовой, камни которой тоже пошли на ее строительство, колесами вверх, лежало две повозки, перевернутый автобус, столы, мешки с землей, ящики.

Танк прошел еще несколько метров и остановился. На вершине баррикады появились повстанцы. Над ними полыхнуло алое полотнище и кто-то во всю мочь своих легких закричал:

— Руда Армада! Руда Армада! Ать жие Руда Армада!

И началось!

Защитники баррикады бросились к танкам. К нам потянулись сотни рук. Прибежали жители ближних улиц. Они взбирались на танки, обнимали и целовали нас, говорили слова благодарности за помощь, плакали от радости. Появились дети. Счастливые родители протягивали их нам, чтобы мы хоть минутку подержали малышей на своих руках. А сами, взволнованные и счастливые, стояли рядом, улыбались и плакали.

Светает. Мы продолжаем двигаться вперед в глубь города, к реке, где, как говорят чехи, окопались гитлеровцы. Неширокие пражские улицы сворачивают то вправо, то влево. На танках уже видны не только серые солдатские шинели, но и люди в гражданских костюмах. Вот и у нас на крыле рядом с командирским люком, крепко ухватившись за поручни башни, стоит чех.

У трамвайного парка встречаем группу людей. Впереди с развернутым Красным знаменем — пожилая женщина. На алом полотнище вышиты Серп и Молот. Вышиты! Значит об этой встрече они думали раньше, вышивая знамя в тайне. Знамя торжественно передают Ивану Григорьевичу. Целуются. Гончаренко укрепляет его на башне.

Где-то за Прагой всходит солнце. Его золотистые лучи осветили шпили башен, крыши, засверкали в окнах домов. Пражское солнце встречает свой первый мирный день.

Ликует Прага!

Люди радуются миру, весне, счастью, свободе. Вокруг звенят песни, русская речь сливается с чешской словно воды двух рек. Весело шумит детвора. Записываем адреса, фотографируемся на память, обмениваемся подарками, сувенирами. И цветут тюльпаны и сирень.

Свобода! Она пришла в стобашенную красавицу Прагу, как ее ласково называют чехи, в форме советского солдата с первыми уральскими танками. Вот он стоит на танке, обхватив пушку рукой, и, запрокинув голову к солнцу, жадно пьет холодную влтавскую воду. А на запыленную и обожженную в боях броню уральских танков, у самых ног солдата, ложатся хрупкие веточки пражской сирени и ярко-красные колокольчики тюльпанов.

Солдат поворачивается ко мне лицом. Иван Романченко! К нему протискивается худенькая невысокая старушка с совершенно белыми волосами. Она нежно гладит рукой его гимнастерку, что-то говорит, а потом, словно мать, припадает головой к Ивановой груди и плачет. Романченко неловко гладит ее голову, что-то ей говорит. Она поднимает глаза, глядит Ивану в лицо и начинает улыбаться.

Я тоже улыбаюсь. Улыбаюсь счастью пражан и горжусь моими товарищами, моей родной героической Красной Армией, моей прекрасной Родиной.

— Ленин!

Это говорит высокий пожилой чех.

— Ленин! Он жил здесь в Праге.

А потом:

— О, как долго мы ждали вас. Знали, верили: придете…

И мы пришли! Сквозь тысячи километров фронтовых дорог, сквозь рев и гул атак мы видели тебя, многострадальная Прага, видели вот этих истосковавшихся по свободе людей. И пусть здесь была ночь и стучали по мостовым кованые сапоги нацистов, люди верили в нашу правоту, в нашу силу, в нашу победу и ждали нас. И не только ждали, но и боролись, и вышивали в глубоком подполье на красных полотнищах Серп и Молот, чтобы вот сегодня поднять над городом тысячи «серпастых и молоткастых» красных флагов!

…Ревут моторы танков, захлопываются люки и стальные колоссы медленно движутся к Влтаве. Нашему батальону приказано овладеть Манесовым мостом и выйти на правый берег реки к Парламенту.

Очищаем от фашистов улицу за улицей. Подходим к Градчанам, Пражскому Кремлю, а затем узкими и кривыми улочками спускаемся все ниже и ниже к Влтаве. С крутого берега, через сиреневую дымку распустившихся цветов и черепицу пражских крыш, засверкала под солнцем Влтава, последняя река на нашем боевом пути. До нее рукой подать — не более полукилометра.

У Гончаренко на лобовом пулемете сидит проводник, один из защитников пражских баррикад. На броне несколько автоматчиков.

Узкая, извилистая улица спускается все ниже и ниже. У выхода на небольшую площадь, что у самой реки, останавливаемся. Тишина… Шкловский выводит машину на площадь. Обходит угловой дом и вот она — Влтава! Над ней все еще курится туман.

И обрывается тишина. Справа, слева и откуда-то сверху бьют пулеметы, ведут огонь автоматчики.

От моста, скрытого молодым сквером, дважды стреляет самоходка. На башне тридцатьчетверки вспыхивает пламя и тут же гаснет. В следующее мгновение звучит сухой отрывистый выстрел, и «пантера» окутывается дымом. Батырев и на этот раз оказался на высоте — сработал наверняка.

А фашистские автоматчики словно ошалели. Они усиливают огонь, когда из переднего люка танка один за другим вываливаются окровавленные Шкловский и Филиппов. Мы стреляем по окнам дома напротив, а также по откосу, откуда длинными очередями бьют два пулемета.

Огонь фашистов слабеет. Филиппов тяжело поднимается, шатаясь, идет к стенке и падает. За ним ползет Шкловский. Рядом с гусеницей неподвижно лежит проводник.

Проходит мгновение, и стрельба обрывается. Уцелевшие фашисты, пригнувшись, бегут вверх по откосу. А на площадь одна за другой выходят тридцатьчетверки. Они разворачиваются и, стреляя на ходу, мчатся к мосту.

* * *

В госпитале, спустя много дней после поединка у Манесова моста, я узнал, какой дорогой ценой мы заплатили за наш последний бой. На берегу Влтавы, за час до последнего выстрела войны, погибли наши замечательные ребята, отличные комсомольцы Иван Григорьевич Гончаренко и Василий Дмитриевич Мягков.

Могилы, могилы друзей… Сколько осталось вас на кровавых дорогах войны! Промчатся годы, заживут и зарубцуются солдатские раны, затянутся травой окопы и блиндажи, на месте разрушенных городов и сел поднимутся новые, еще более красивые и устроенные, но мы, оставшиеся в живых, всегда будем помнить вас.

В Праге на пьедестал вечной славы поднят уральский танк. На постаменте — мемориальная доска и на ней имена тех, кто на рассвете 9 мая 1945 года первыми ворвался в столицу Чехословакии — Прагу. Среди них — имя командира легендарного танка Ивана Григорьевича Гончаренко, добровольца нашей гвардейской Челябинской танковой бригады.

Благодарный народ Чехословакии не забыл вас, герои…