Глава пятая

Глава пятая

Золя прогуливается. — Куплеты и происшествия. — Денежный вопрос. — Год ярости: 1882.

— «Накипь». — Мнение Жида. — «Дамское счастье». — Месмер, Шарко, Фрейд.

— «Радость жизни», или Золя, психиатр и смерть.

До 1877 года Золя мог спокойно бродить по Парижу: лишь некоторые журналисты узнавали его. Теперь он стал популярной личностью. Конечно, прохожие не замирали на месте и не устраивали ему бурных оваций, как Капулю, тенору Оперы, прилизанной прическе которого подражали все хлыщи. Появление Золя вызывало улыбки, некоторое удивление, и это стесняло его. Он включил улицу в свои романы, а улица включила его в свой роман.

Золя хорошо знал эту улицу, охваченную гневом, возбуждением или скорбью, она оставила неизгладимый след в его сердце еще с той поры, когда в детстве ему случилось однажды затеряться в ее праздничной толпе. На него произвели сильное впечатление — более сильное, чем на многих его современников, — волнения, предшествовавшие краху Империи, безумие парижан, горланивших «На Берлин!», и безумие марсельцев Эскироса, топтанье на месте выбитых из колеи чиновников в Бордо, кровожадная ярость Версаля, умирающего от страха, кавалькады Коммуны, театральное ликование всемирных выставок, все эти массовые мизансцены.

В мае 1873 года толпа заполняет Западный вокзал и бульвары. Над ней тысячи рук, размахивающих газетами. Неизвестные ораторы, взобравшись на фонари, разглагольствуют перед народом о событии, происшедшем в субботу вечером — 24 числа. Маршал Мак-Магон избран президентом Республики. Легитимисты, орлеанисты и бонапартисты сошлись на маршале. Золя лишь пожимает плечами. Но когда в марте 1877 года он увидит двигающийся по бульварному кольцу пышный катафалк с крошечным телом «г-на Тьера», он почувствует спазмы в горле.

Золя — неутомимый пешеход. Его поэзия — это поэзия пешехода: «Почему вы всегда стремитесь унестись подальше от наших улиц в романтические страны? Наши улицы трагичны и очаровательны, они должны вдохновлять поэта», — говорил он Полю Бурже. Но прогулки для Золя — не только удовольствие; это единственное средство в борьбе с быстро развивающейся полнотой и в связи с этим с одышкой, его мучает чувство страха, обостряется и без того крайне обостренная восприимчивость.

Во время похорон Виктора Нуара, убитого принцем Бонапартом, улице кажутся как нельзя кстати куплеты о Троппмане, казненном 18 января 1870 года. В ответ на куплеты, напечатанные на отдельных иллюстрированных листках:

Горе мне! В семнадцать лет

Был усидчив я на диво,

Обожал дурное чтиво,

Увлекательный сюжет,

И писанье в этом стиле

Ум и вкус мне развратили —

раздается саркастическое замечание Рошфора: «Я имел слабость предполагать, что Бонапарт мог быть всем, но не убийцей». С ужасным зрелищем эксгумируемых трупов на равнине под Пантеном никак не сочетался сентиментальный букетик, положенный невестой убитого журналиста на гроб.

Золя предвкушает рождение своих будущих статей. Он заходит в один из кабаков. Пьет пиво, смотрит, как посетители танцуют «шаю»[95], как взвиваются нижние юбки танцующих женщин, похожие на пену в пивных кружках. В нос ударяют запахи мускуса, пота и алкоголя. Он записывает названия фигур котильона: «Колыбель», «Обручи-близнецы», «Магическая шляпа», «Волнующееся море». Улица поет, гудит, хохочет. Улица накапливает события и происшествия. 29 июня 1871 года она производит смотр армии в Лоншане. Английский филантроп Ричард Уоллес дарит Улице пятьдесят фонтанов, дабы могли утолить жажду прохожие — «слишком бедные или слишком трезвенники, чтобы зайти в винную лавку». 22 апреля Леруа дю Бур убивает свою жену в квартире холостяка на улице Эколь. Начинаются споры и пересуды. Мужа оправдывают лишь в том случае, если жена обманывает его в собственном доме! Граф Анри д’Идевиль выступает за то, чтобы не наказывать убийцу. Александр Дюма, в жилах которого течет негритянская кровь Отелло, разбавленная чернилами, заявляет: «Если ты связал свою жизнь с недостойным тебя существом, то объяви самого себя судьей, сам сверши свой приговор над этим существом. Это не жена, это не женщина. Это мартышка из страны Нод, это самка Каина. Убей ее!» Благодаря реакции, которую вызвала статья, написанная сыном негра, Леруа дю Бура приговаривают лишь к пяти годам тюремного заключения. «Убей ее!» — повторяют все. 19 января 1873 года разразилась необычайно сильная гроза. Паника так велика, что зал Одеон вмиг пустеет. Уровень воды в Сене поднимается на два метра. Улица и Золя одинаково придают этому факту большее значение, чем смерти Наполеона III в Чизльхорсте (Англия) после операции по удалению камней. Шах Наср-эд-Дин прибывает специальным поездом в Ранелаг. Толпа слушает персидский национальный гимн, который бойко исполняют музыканты, а в это время — гремит орудийный салют с Мон-Валерьен. Шах обнимает маршала, звякают ордена. Улица пьет молоко из кокосовых орехов. 16 июня 1875 года монсеньор Жильбер, архиепископ Парижский, закладывает первый камень Сакре-Кёр (этого будущего Трокадеро, белого, а не многоцветного). Но через полгода, когда начнут закладывать фундамент, этот камень уберут. 1 января 1875 года на улицах страшная гололедица. Тысячу восемьсот человек постигает несчастье: люди ломают руки и ноги. Золя прогуливается, ступая по тротуару очень осторожно, как советовала ему Габриэлла. 5 января происходит торжественное открытие новой Оперы в присутствии лорда-мэра Лондона, молодого короля Испании, короля Ганновера, бургомистра Амстердама. Золя там не присутствует. Ему ненавистен фрак. В марте воздушный шар «Зенит» поднимается на высоту 8000 метров. При спуске в его гондоле находят двух мертвых и одного умирающего. Толпа с волнением обсуждает печальную судьбу мучеников науки. Она поет куплеты. Золя прогуливается. В 1876 году замерзает Сена. Прекращается движение прогулочных пароходов. После ледохода начинается наводнение. Супруга маршала одна приезжает взглянуть на водную стихию (ее муж слишком занят!). Один человек проглатывает мельхиоровую вилку. Его оперирует хирург Леон Лаббе. Вилку отправляют в Академию наук. В «Клозери-де-Лила» катаются на роликах. 26 апреля 1877 года гильотинируют Бийуара, который разрезал на куски свою любовницу Марию ле Манак с улицы Труа-Фрэр на Монмартре. Падает в корзину голова убийцы. Тело его валится в другую корзину. Из нее высовывается нога и начинает конвульсивно дергаться. Помощники палача заталкивают ногу обратно. Люди взволнованы. Это явление вызывает интерес Академии наук. Золя размышляет. В Бельвиле сооружают водолечебницу. Ее посещает лишь один пациент. 14 марта 1878 года на улице Беранже происходит взрыв в магазине, где продаются пистоны для детских пистолетов. Здание взлетает на воздух и обрушивается вниз, при этом погибает четырнадцать человек. 30 июня празднуют заключение мира — звучат залпы артиллерийского салюта. Открывается ипподром (лошади играют значительную роль в уличной жизни, начиная с городского транспорта: фиакров и омнибусов и кончая скачками в Лоншане и традиционными собраниями наездников и инструкторов верховой езды из военно-кавалерийской школы). 5 августа устраивают забастовку кучера. 1 октября 1878 года министр внутренних дел, который даже пальцем не шевельнул, когда встал вопрос о праздновании юбилея Вольтера, открывает новый конный рынок в Ля-Вийетт. Та эпоха сильно отдает лошадиным навозом. Поль-Луи Лебье, студент-медик, кончает свои дни на эшафоте за то, что вместе со своим товарищем Барре убивает молочницу Жиле и препарирует ее труп, необдуманно оставляя куски тела. После этого он выступает с лекцией, посвященной борьбе за жизнь. Убийца был дарвинистом. Улица распевает песенку «Убитая молочница», как всегда, на мотив старика Фюальдеса:

О люди, люди, вам твердят,

Что убивать нам не пристало

Из-за презренного металла.

Коль денег нет — ищите клад.

Но клад, увы, не всем дается,

И вам без денег жить придется.

И, очевидно, именно из-за этого случая в морге в течение года показывались трупы, не опознанные Улицей, — их было тысяча четыреста девяносто один. Золя прогуливается. Продают тарелки, хромолитографии, трубки Гамбье с изображением персонажей Золя. Одним из свидетельств триумфа Золя является то, что мелкие лавочники с Бульваров бойко торгуют изображением соперницы Жервезы, жестоко высеченной на плотомойне. 28 января маршал, спутав свои обязанности президента Республики с обязанностями главнокомандующего, отказывается подписать приказ об отставке четырех генералов. С этого момента он не будет иметь никакого влияния в общественной жизни. В театре репетируют «Западню». В большой моде песенки. Например, «Золотая пасть». Тереза, этот питекантроп, предшествовавший Эдит Пиаф, поет «Рондо». В июне в виде эксперимента по-новому мостят улицу Нёв-де-Пети-Шан: асфальтом и булыжником. В 1881 году улицу Монмартр и бульвар Пуассоньер замостят еловыми торцами, пропитанными креозотом. 10 июня жена Леви находит на улице Ге отрезанную руку. Начальник полиции г-н Масе, которому это не в новинку, ибо десять лет назад он начал карьеру с другой отрезанной руки, арестовывает убийцу: им оказывается полицейский! Ему оставалось служить лишь полгода до ухода на пенсию. 19 января 1881 года г-н Дейблер проделывает опыт на самом себе. Его тело переносят в Медицинскую школу, чтобы там констатировать, что смерть была мгновенной. «Браво!» — говорит Золя. Улица поет куплеты. 20 июня приходит известие о смерти принца, убитого в стране зулусов. 14 июля вывешиваются флаги[96]. Может быть, у нас уже Республика? В сентябре 1879 года ученик аптекаря Арнольд Вальтер убивает своего хозяина и служанку, прячет трупы в подвал. Его все еще не нашли! 31 августа суд присяжных выносит смертный приговор двадцатилетнему Абади и шестнадцатилетнему Жилю. Президент Республики объявляет обоих помилованными. 27 августа Абади вновь обвинен в другом убийстве. Осужденный на смерть до этого и помилованный, он не может понести аналогичное наказание. Итак, он почетный убийца! Ученики Медицинской школы протестуют. Золя прогуливается. Появляются новые магазины — Лувр, Бон-Марше, Прентан, Пети-Сен-Тома… Золя, надев сорокафранковый костюм, сопровождает туда Габриэллу. Сена опять замерзает, и новый мост Инвалидов обрушивается. Снег толщиной семьдесят сантиметров покрывает сделанную на итальянский манер крышу меданского дома. Габриэлла выписывает английский антрацит, который прибывает в вагоне грузоподъемностью 10 тонн. За год Париж потребил 4 миллиона гектолитров вина и 150 000 тонн мяса, 95 000 килограммов трюфелей и дичи, приправленной трюфелями, 360 000 килограммов устриц. Золя откладывает 3 килограмма трюфелей про запас. 15 апреля один выродок, по имени Манесклу, изнасиловал девочку четырех с половиной лет, разрезал ее на куски и намеревался сварить, но был схвачен в тот момент, когда разжигал печь. 30 июля ему выносят смертный приговор.

— И правильно, — говорит Габриэлла. — Это какое-то чудовище.

— Конечно, — откликается Золя. — Это чудовище — больной человек.

7 сентября происходит казнь Манесклу; он направляется к гильотине, напевая «Гляди-ка, вот Матье». Труп поступает в анатомический театр Медицинской школы. Интерес к науке растет. Судебного врача звали Фокон. 29 июня предпринимается попытка изгнать иезуитов из монастыря на Севрской улице. Толпа растет. Она возвращается сюда на следующий день, ломает замки, вытаскивает отцов-иезуитов силой. Так же поступают с доминиканцами, кармелитами, с живущими в монастырях мирянами. Сару Бернар решением суда обязывают выплатить «Комеди Франсэз» 100 000 франков в виде возмещения убытков. В 1880 году национальный праздник 14 июля, первое настоящее 14 июля, проходит в безудержном веселье народных балов, состоявшихся вечером после парада в Лоншане. На одном дереве 26 зрителей. 8 каменных львов, которые находились сначала на главных бойнях в Ля-Вийетт, затем в хранилище памятников и скульптур и наконец на площади Шато-д’О, перевозят на то место, где сначала предполагалось их установить и которое называется теперь площадью Республики. Может быть, это в самом деле Республика? Первая общественная уборная будет торжественно открыта в Сен-Жермен-л’Оксерруа. «Плата за пользование этими уборными — от 15 до 25 сантимов, в зависимости от того, намерен ли посетитель занять кабинку с умывальником или без него». Республика, которая должна была либо стать натуралистической, либо прекратить свое существование, решила все-таки существовать. Г-жа Жакен из «Ба-Та-Клан» исполняет песенку о Нана — этой «Весталке с площади Пигаль». Робида мечтает об ужине по случаю сотого представления «Нана». «В больницу Ларибуазьер мужчины приходят во фраке, дамы — в костюме больной Нана». На ярмарке в Ле Трон продают пряничных свинок, на которых ярмарочные художники сделали надпись из сахара «Нана и Золя». В кафешантанах исполняют песенки «На-натурализм», «Белокурая Венера», вальс «Папину любовницу зовут Нана», романс «Прекрасная Нана, не задирай нос!». Вальтесс де ля Бинь просит Энника заказать ей два кресла в театре, ей хочется посмотреть, как очаровывает зрителей м-ль Массен. Рисовальщик Гревен встречает Золя и приглашает его сфотографироваться, чтобы скульптор Ренгаль смог изготовить его манекен для нового музея восковых фигур. Расставаясь с мэтром, он заявляет:

— Музей Гревен будет натуралистическим или его не будет совсем.

Это апофеоз.

Золя сорок лет, и уже четыре года он знаменит. Мать ничего не оставила ему в наследство. У Габриэллы тоже ничего нет и ничего не предвидится. Есть лишь то, что им удалось приобрести. Медан, купленный за 9000 франков, теперь благодаря расширению участка и постройкам оценивается в два с лишним раза дороже. Скажем, в 25 000 франков (хотя это мнение не эксперта, а просто любопытного человека). Но ведь есть еще имущество! Допустим, что все оно (в квартире на улице Булонь и в Медане) оценивается в 50 000 франков. Картины? Они станут целым состоянием лишь позднее, но г-жа Золя после смерти романиста, проявив великодушие или безразличие, избавится от лучших из них. Доходы от изданий книг? Было продано 200 000 томов (авторское право предусматривает 50 сантимов за каждый экземпляр): он получил таким образом более 100 000 франков, не считая романов, печатавшихся в газетах (одна лишь публикация «Добычи» в «Ревей» в июле 1882 года приносит ему 1000 франков), в «народных изданиях», не считая переводов, по поводу которых он сам ведет переговоры и доход от которых принадлежит ему полностью, и роскошных изданий. Некоторые иллюстрированные издания будут выпускаться у Марпона и Е. Фламмариона. Их тираж равен 15 000 экземпляров. Так, в мае 1885 года он получает 13 000 франков за «Терезу Ракен», написанную двадцать лет назад. 650 луидоров! А театр? Количество представлений «Западни» и «Нана» перевалило за сто, причем «Западня» выдержит 300 представлений! Сбор за восьмое представление «Западни» составил 6100 франков; 800 франков получили авторы пьесы, каждый по 400. И это только начало[97]. Автор инсценировок Бюзнах, услужливый, циничный, ловкий, превосходный делец, специалист по части мелодрам, которые он никогда не бросает писать, трудится без передышки! Вот автопортрет, нарисованный этим насмешливым и практичным человеком: «В грядущих веках право на бессмертие мне обеспечит лишь то обстоятельство, что я имел честь быть вашим сотрудником. В нынешний век „Накипь“ со своим свирепым названием может сослужить нам хорошую службу». И наконец журналистика![98] Золя, который в 1876 году вновь всем задолжал, который не решался уезжать слишком далеко на отдых, обладает состоянием, достигшим 500 000 золотых франков. По индексу 300 это соответствует 150 000 000 бумажных франков, или 1 500 000 новых франков. Много ли найдется современных писателей, которые могут похвастаться такими результатами за четыре года работы? Конечно, налог с доходов с тех пор значительно возрос. И тем не менее! Правда, у Золя еще жалкий вид по сравнению с владельцами крупнейших состояний той эпохи, например с каким-нибудь Тьером, но романист как-никак приближается к тому, чтобы стать миллионером.

Казалось бы, его должен был искушать соблазн денег. Однако ничего подобного не было в действительности. Честолюбец не был корыстным человеком. Он много тратит, принимает гостей, слишком много ест, богато одевается. Толстый, довольный, улыбающийся, прямой и чистосердечный человек. Единственная слабость, которая вызовет смех у Леона Доде: он с восхитительным бесстыдством щеголяет цифрами тиражей своих книг.

— Когда, мой дорогой, я увидел, что тираж достиг 10 000, я сказал себе: он наверняка дойдет до 60 000. Не так ли, Шарпантье?

Поток расширяется, жизнь становится спокойной. Жировые клеточки множатся пропорционально печатным листам. Подчиняясь Неторопливому ритму, романы следуют один за другим. Весной 1882 года Золя размышляет о «Человеке-звере». Он подбирает материалы «для современного магазина, истории одного магазина в годы Второй империи». Выходит в свет «Накипь». Между тем Гюисманс и Сеар, отношения которых такие же, как у кошки с собакой, единодушно советуют ему:

— Золя, старина, чаще бывайте на людях! Вы становитесь отшельником!

Алексис, внимательно наблюдавший за Золя с тех пор, как замыслил написать о нем книгу, изображает его «крепким и коренастым мужчиной, молодцом, в жилах которого течет прекрасная латинская кровь, разбавленная при скрещивании и испорченная его нервозной чувствительностью». Всегда та же мерка! «Он испытывает постоянное беспокойство — это его обычное состояние. Он вполне здоров, но считает себя больным. Его ничто не радует. Все время его преследует одна и та же идея. Он живет, как умирал Делакруа, — разъяренным». Но Золя не мнимый больной. Его навязчивые идеи реальны. Тоска ночью, и как следствие этой тоски — суеверие. Он никогда ничего не предпринимает 17 числа, в день смерти своей матери. Страх. Страх смерти.

И вместе с тем в нем есть какой-то неукротимый пыл. Об этом свидетельствует, бесспорно, «Накипь», а также полные страсти сборники статей: «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Кампания» и «Литературные документы» — тяжелая артиллерия, которую он ввел в бой при наступлении натурализма. Он написал «Накипь», целясь в буржуазию. Он бросает упрек Гюго: «У Гюго недержание человеколюбия». Он не хочет, чтобы Дюма-отцу воздвигли статую. Он выпускает «Кампанию», направленную против политики. Он ополчается на протестантов. На Гамбетту. На студентов Эколь нормаль. Он против всех. Против. Собратья по перу начинают смотреть на него как на литературную филоксеру.

15 августа 1882 года в предисловии к сборнику «Кампания» он так пишет о себе:

«Да, я действительно одержим страстями, и от этого часто бываю несправедлив. Именно в этом моя вина, и ее нельзя оправдывать тем, что страсть эта возвышенна и очищена от всех мерзостей, которые ей приписывают. Но я заявляю еще раз, что никогда не отдам свою страсть обывателям с их снисходительной мягкотелостью и жалким пресмыкательством. Это страсть, которая пылает, страсть, которая согревает сердце, — неужели это ничто! Нет, жить только так, возмущаясь, яростно, негодуя против лживых талантов, против обманчивых репутаций, против всеобщей посредственности!»

Он бурно реагирует на события повседневной жизни, чтобы как-то забыть о своей драме. Когда страсть охладевает, он уходит с головой в работу, подобно тому как в юности он обретал успокоение, уходя в болезни.

Каждое утро писатель пробуждается словно от обморока. Чувствуя тяжесть во всем теле, он приступает к туалету, которым занимались в ту эпоху мужчины, к туалету на научной основе, но еще не отвечающему требованиям гигиены, гуляет по улице с собаками и затем приступает к работе — это его наркотик. Чернильница, бювар, бумага — все на своем месте. Если их нет, его охватывает ярость. Он усаживается за стол, машинально чистит скребком перо, перечитывает свои заметки и, возвращаясь к тому, на чем остановился накануне, «выдает» свои четыре страницы (пишет он на обычной школьной бумаге, разрезанной пополам); на каждой странице без полей — около тридцати строк. Золя питает безграничную любовь к печатному слову. Чтобы облегчить труд типографа, он каждую букву пишет отдельно.

Золя склонился над объемистой, перевязанной ремешком рукописью «Дамское счастье». Что-то томит его. Он встает, подходит к зеркалу — на него смотрит сорокалетний седеющий мужчина, с восковым лицом, на котором обращает на себя внимание затуманившийся взгляд и пенсне.

«Если бы у меня были дети, я бы дал им простые имена: Поль, Дениза, Жак…»

В январе 1882 года «Накипь» с цензурными сокращениями начинает печататься в газете «Голуа». 26 января автора вызывают в суд по заявлению некоего Дюверди. Дело в том, что у героя романа, советника апелляционного суда Дюверди, в реальной жизни оказался однофамилец, адвокат апелляционного суда Дюверди. Начинается процесс. Адвокат, нанятый истцом, заявляет:

— Мы могли бы без особых опасений разрешить использовать наше имя Жюлю Сандо или Октаву Фейе, но отнюдь не г-ну Золя!

В романе «Накипь» («Pot-Bouille» — арго: pot — «горшок», bouille — «вареное мясо» — является синонимом «pot-au-feu» — «горшок с мясом») Золя сводит счеты с буржуазией. Та отвечает ему мелкой местью с помощью мелких процессов, затеваемых мелкими людишками. Суд обязывает Золя изменить имя Дюверди. Тотчас же один Вабр, трое Жоссеранов и один Муре предъявляют требование, чтобы писатель убрал их имена из романа! Золя вне себя от ярости. Он уже десятки раз объяснял, что придает именам своих персонажей такое же значение, как своему собственному.

«Я восстановлю имя Вабр, которое заменил на „Безымянный“, чтобы показать, к каким нелепостям можно прийти, если в точности выполнять решение гражданского суда. Одним словом, я предуведомляю однофамильцев моих действующих лиц (это уже профессиональная одержимость: его действующие лица кажутся ему более реальными, чем реально существующие люди), что если я и уберу из своего романа хоть одно из этих имен, то только по настоянию судебных властей. Пусть подают на меня в суд. Сколько будет протестов, столько будет и судебных процессов. Поступая так, я хочу, чтобы юриспруденция стала наконец основываться на четких, ясных принципах».

Золя делает все, чтобы противник выставил себя в смешном виде; он заставляет его перейти в атаку, чтобы показать вопиющую нелепость спора. Так он набивает руку для разрешения других принципиальных вопросов.

Рабочие заметки показывают, что Золя хотел выразить в «Накипи».

«Говорить о буржуазии — значит бросить французскому обществу самое суровое обвинение. Три адюльтера, лишенных сексуальной страсти; адюльтер, обусловленный воспитанием, физиологической ущербностью и глупостью. Новый дом буржуа напротив дома на улице Гут-д’Ор. Изобразив народ, изобразить в обнаженном виде буржуазию, показать эту буржуазию более омерзительной, чем народ».

Удалось ли писателю осуществить свой замысел так, как он намеревался это сделать? В те годы о творчестве Золя стало распространяться суждение, будто существует качественное отличие между книгами, написанными романистом, когда он не пользовался успехом, и его новыми произведениями. Был «тощий» Золя, который хорошо работал; и есть «толстый» Золя, который пишет свои вещи кое-как. Это, безусловно, преувеличение, но в нем есть доля истины. Золя слишком владеет собой. Ни один из его персонажей не ускользает от него. Нет больше «чудовищ», меньше становится «галлюцинаций». «Накипь» уступает «Западне», а «Радость жизни» — «Нана».

Создаваемые им образы становятся слишком послушны ему и в известной степени утрачивают свою жизненность. «Накипь» воспринимается как вариант «Западни». Это великолепно подметил внимательный и умный Анри Сеар. В своем критическом отзыве, который звучит вполне на «современный» лад, он говорит: «Книге Золя, как мне кажется, немного не хватает атмосферы. Мне думается, что она в меньшей степени пропитана запахом буржуазного мира, чем „Западня“ — запахом предместий… Но как бы то ни было, подлой французской буржуазии нанесен жестокий удар». Этот роман очень любил Андре Жид. «Мне нравится, — писал он, — беспощадность „Накипи“ и настойчивое подчеркивание низменных сторон жизни. Свидание Октава и Берты в комнате горничной и вся грязь их жалкой любви, тайные роды Адели, семейные сцены и объяснения между г-жой Жоссеран и ее дочерьми (они излишне повторяются, как, впрочем, и все остальное в этой книге) изображены рукой мастера и забыть их невозможно». «Большие пуристы» — Малларме, Франс, Жид — нередко защищали Золя от нападок «Маленьких пуристов», возвеличивая то, чего недоставало их собственным произведениям: мощь и широту охвата жизни. Но здесь Жид, самый изворотливый из них, в своих суждениях заходит слишком далеко: из любви к своим антиподам он восхищается недостатками романа, называя их достоинствами. Жид становится объективным, лишь когда переходит к обобщениям: «Та немилость, в которой оказался сегодня Золя, представляется мне чудовищной несправедливостью, не делающей чести нашим нынешним литературным критикам. (Эта немилость продолжалась с 1930 по 1950 год. Теперь эта полоса миновала.) Золя — не самый оригинальный и не самый типичный французский романист».

Роман встречают в штыки. Но на этот раз и в помине нет той атмосферы растерянности и недоумения, которую породила «Западня». Буржуазия, по-прежнему находящаяся у власти, хорошо осознает свои слабости и дает решительный отпор. «Довольны ли вы, буржуа и жены буржуа, создавшие успех г-ну Золя, когда он изображал народ и уличных девок? „Накипь“ — не ваш ли это дом, дом, который напоминает Бисетр, наполненный истеричными или помешанными женщинами, слабоумными, кретинами, людьми, впавшими в идиотизм?» Брюнетьер утверждает, что это не портрет, а карикатура. Республиканцы-радикалы тоже обвиняли Золя в том, что он в «Западне» изобразил в карикатурном виде народ. Но это была ложь; радикалы разгневались оттого, что не нашли у Золя любезного им «доброго рабочего».

На этот раз гнев буржуазной критики был не напрасен. Ведь сам Золя признал, что он «бросил французскому обществу самое суровое обвинение». Гюисманс придерживался такой же точки зрения на роман. Он ставил в упрек Золя речь его персонажей: «Очень фальшивая, ложно-изысканная». Но это не означает, что «Накипь» — плохой роман. Золя перегрузил его образами и деталями. Только и всего.

Дни идут за днями, на рабочий стол ложится страница за страницей. Писатель посещает театр, улыбается актрисам, сторонится, услышав слишком любезные ответы (ведь это же автор!), с завистью смотрит на чужих детей, льет слезы, вызванные воспоминаниями о матери, лелеет смутные надежды, отвергает их. Есть друзья, «четверги», весенние дни, собаки, деревья, вспышки гнева, порой притворного, но всегда чрезмерного, и утренние часы работы, после которой он, весь перепачканный чернилами, пребывает в какой-то прострации и едва может произнести слово за завтраком. О, если бы он не работал так упорно, разве смог бы он воплотить все эти переполнившие его идеи и образы! Между тем вода поднимается в его шлюзах. Вскоре она достигнет критической черты. Ее опасные всплески слышны в «Дамском счастье».

Золя, который продолжал твердить о своем отвращении к политике, убедительно показывает в этом романе возрастающее влияние идей социализма. Он ознакомился с сочинениями Фурье, Геда, Прудона, Маркса. Борьба крупных коммерсантов против лавочников — это относится к социализму; детерминизм, рассматриваемый как неизбежность, — это относится к художественному методу романиста. Таковы главные идеи, лежащие в основе книги. Но она содержит и многое другое.

«Дамское счастье» является чуть ли не предвестником грядущих событий (как «Мечта»). Всем поэтам, всем романистам знакома одна удивительная особенность литературного вымысла. Ее можно было бы охарактеризовать следующим образом: то, о чем написано со страстью, непременно произойдет в жизни. Золя, с его крайне обостренной восприимчивостью, был провидцем.

Изображая подоплеку борьбы крупного капитала против мелких торговцев, он вводит в роман образ продавщицы Денизы, в которую влюбляется Октав Муре. Через восприятие этой девушки из бедной семьи показаны возникающие в жизни социальные конфликты.

«С самого своего поступления в „Дамское счастье“ она была удручена жалкой долей служащих; ее возмущали внезапные увольнения, она их считала неразумными и несправедливыми, приносящими вред и служащим и фирме… И Дениза выступила в защиту этих колесиков механизма, основываясь при этом не на сентиментальных соображениях, а на интересах самих хозяев… Порою Дениза воодушевлялась, ей представлялся огромный идеальный магазин, фаланстер торговли, где каждый по заслугам получает свою долю прибылей и где ему по договору обеспечено безобидное будущее. Тогда Муре, несмотря на свое лихорадочное состояние, начинал шутить. Он укорял ее в приверженности к социализму… Он слушал ее, смущенный и очарованный звуком ее молодого голоса, еще дрожавшего от пережитых страданий, когда она с такой убежденностью начинала говорить о реформах… Он слушал, подтрунивая над нею, а тем временем участь служащих понемногу улучшалась: вместо массовых увольнений во время мертвых сезонов были введены отпуска; наконец, предполагалось устроить кассу взаимопомощи… Это было зародышем крупных рабочих организаций двадцатого века»[99].

Роман был предвестником событий в общественной жизни и в еще большей степени событий в личной жизни писателя. Когда Золя писал «Дамское счастье», он не знал, что его Дениза — из бумаги и чернил — через некоторое время обретет для него плоть и кровь, что она, в ту пору почти еще подросток, родит ему дочь. Он назовет ее Денизой. Если бы Золя, создавший этот образ, знал это, он испытал бы ни с чем несравнимую радость.

В «Дамском счастье» Золя наделяет толпу женщин своею не нашедшей удовлетворения чувственностью. Это придает женщинам какую-то неизъяснимую, волнующую прелесть и накладывает на весь роман свой особый отпечаток:

«В отделе шелка тоже стояла толпа… Женщины, бледнея от вожделения, наклонялись, словно думали увидеть там свое отражение. Стоя перед этим разъяренным водопадом, они испытывали глухую боязнь, что их втянет поток этой роскоши, и в то же время ощущали непреодолимое желание броситься туда и там погибнуть… Густой поток голов катился по галереям и разливался безбрежной рекой среди зала. Торговая битва разгоралась, продавцы держали в своей власти всю эту толпу женщин… Наступило то послеполуденное время, когда перегретая машина идет чудовищным ходом, кружа покупательниц в вихре покупок, с кровью вырывая у них деньги. В отделе шелков царило особенное безумие… Даже туалетов больше не было видно; выплывали одни только шляпки, отделанные перьями или лентами… Муре и сам испытывал физическую потребность погрузиться в эти волны успеха. Он начинал слегка задыхаться, и это было упоительно; все существо его как бы нежилось в объятиях этой толпы покупательниц…»[100]

Толстый, близорукий, с раздувающимися ноздрями, отчаявшийся, Золя теряется в этой женской толпе, млеющей от удовольствия.

При этом сплаве из толпы, эротизма и тоски «Дамское счастье» могло бы обрести силу, присущую «Нана». Но это превосходный роман и только. Золя нужно было превзойти себя. Но как?

В ночь с 31 декабря 1882 года на 1 января 1883 года в Виль-д’Аврэ умер Гамбетта. Его хоронили как национального героя. Писатель вспоминает фразу, произнесенную «одноглазым демагогом»: «„Франция — сентиментальна. Она должна стать научной“. В сущности, он шел тем же путем, что и я. Сколько ему было лет? Сорок три, сорок четыре. Старше меня на два года». Вторично он встретился с ним весной 1882 года. Констан Коклен пригласил Гамбетту, Золя, Дрюмона, профессора Шарко, Эдмона де Гонкура и Теодора де Банвиля присутствовать на читке пьесы, созданной по роману Альфонса Доде «Короли в изгнании». Да, именно в этот день он произнес эту фразу. И вот его уже нет в живых!

Поль Алексис опубликовал свою биографию Золя, и сразу же поползли слухи, что ее написал сам Золя. Люди глупы! Поговаривали и о том, что Золя предоставил Алексису все материалы. Разумеется! Они работали вместе осенью 1881 года: «Как мне станет известно, что вы в Медане, я приеду к вам, если вы не возражаете, чтобы закончить биографию». (Поль Алексис, 12 сентября 1881 года.) «Да, после представления „Западни“ я поеду с вами в Медан, и мы за несколько дней покончим с биографией» (Поль Алексис, 16 сентября). Бесспорно, Золя указал ему основные идеи и просмотрел всю рукопись! Ну и что же из этого?

Сезанн провел в Медане пять недель. «Почему он советовался со мной по поводу своего завещания? — размышляет Золя. — Он тоже думает о смерти. Полю повезло, у него сын. Нужно все время писать. Чернила. (Он расходует их два литра в год!) Вскоре я начну писать „Творчество“. По нельзя забывать о рабочих. Снова вернуться к рабочим. Шахты. Забастовки. Особый мир».

Вышел в свет роман «Радость жизни». Это самое необычное, самое загадочное, самое оригинальное произведение серии «Ругон-Маккары». В замечательном эссе, написанном на французском языке шведом Нильс-Олоф Франзеном[101], можно прочитать следующие строки:

«Золя стремится побороть прежде всего некоторые тенденции, жертвой которых он оказался, а именно „романтическое наследие“ и ипохондрию, а также шопенгауэровский пессимизм, которому в тот период — в 1883 году — поддался кое-кто из его ближайших друзей и собратьев, в особенности Гюисманс и Мопассан».

Он борется с этим пессимизмом, постоянно испытывая его влияние, и этот конфликт находит в романе свое воплощение в диалоге между сердобольным Лазарем и наделенной ясным умом Полиной.

Золя работал над «Радостью жизни», не отрываясь, с 25 апреля по 23 ноября 1883 года. Действительно, он погрузился в изучение Шопенгауэра. Но писатель лучше переваривал медицинские трактаты. Он поддерживал личный контакт с Шарко, первым невропатологом той эпохи, и его собственное нервное расстройство, естественно, позволяло ему ближе познакомиться с этой наукой, основанной на догадках и предположениях. Шарко был для него тем, кем для Бальзака был Месмер. Шарко, только что опубликовавший свои «Лекции о нервных заболеваниях», пользовался тогда таким же огромным влиянием, какое имел полвека спустя Фрейд. Знакомство с Шарко сыграло исключительную роль в жизни Золя. Исследователи на это не обратили достаточно серьезного внимания. Золя в ту пору переживал острый моральный и физический кризис. Он живет, постоянно думая о смерти. Роман «Радость жизни» нужно читать с учетом этих психических факторов. Героя зовут Лазарь. Золя наделяет своих персонажей определенными именами, считая, что они несут чудодейственную силу (это относится и к его собственному имени). Мопассан скажет по этому поводу: «Какое счастье для талантливого писателя родиться с таким именем!» Лазарь — это евангельский воскресший мертвец. Такое утверждение оставалось бы спорным, если бы позднее у Золя не появился другой Лазарь — в «Смерти Лазаря».

«Этот Лазарь, — утверждает специалист Жан Виншон[102], — болен неврозом, который выражается в депрессии и страхе смерти… Он не может закрыть книгу, взять какой-нибудь предмет, не подумав о том, что он делает это в последний раз… Он прикасается определенное число раз к мебели, камину, дверям. Сделав три шага вправо, он тотчас же делает три шага влево. Он постоянно повторяет это, полагая, что тем самым спасется от смерти». И далее: «Лазарь стыдится этих действий, но не может не совершать их».

Золя уточняет то, благодаря чему его герой превращается в его двойника: «Это был результат нервного расстройства у пессимиста и позитивиста, который заявлял, что верит лишь в факт, эксперимент». Лазарь мечется, проявляя «стыдливость и замешательство, присущие женщине, которую застигли врасплох голой». Он клянется, что не будет больше так поступать, «но тотчас у него начинало судорожно биться сердце, и клятвы улетучивались… он протягивал руки, испуская крик: о, боже мой! боже мой!»

Анализ Виншона настолько правилен, что стоит еще раз обратиться к нему:

«Арифмомания — вера в магическую силу чисел — чаще всего 3 или 7 — является разновидностью ономатомании — желания произносить некоторые слова, зачастую — непристойные. В 1883 году, когда Золя писал „Радость жизни“, Шарко и Маньян готовили свою работу об этих разновидностях навязчивых идей… Он заимствовал из этих исследований подробности о проявлении арифмомании, дополнял их собственными наблюдениями над самим собой, но если верить Гонкуру (и другим, в том числе самому Золя), то эти дополнения были весьма ограниченными и сводились они к тому, что Золя питал суеверие к числам 3 и 7, его преследовали некоторые навязчивые идеи, когда он закрывал окна… Зато вполне возможно, что, изображая скуку, потерю интереса к жизни, он опирался на собственные мучительные переживания».

— Радость жизни, господин Золя!

— Да, радость жизни, дорогой!

Мопассан, которому было суждено умереть в сумасшедшем доме в результате общего паралича и который так же, как и Золя, страстно увлекался Шопенгауэром, ясно осознавал эту трагедию. Поэтому и на этот раз он высказывает справедливейшее суждение, проникая в самые сокровенные тайники человеческой души:

«Среди его самых замечательных романов немного найдется произведений, исполненных того величия, которое присуще истории этой обыкновенной буржуазной семьи; банальные и страшные драмы разыгрываются в ней на фоне великолепного моря, моря, жестокого, как жизнь, и, как жизнь, беспощадного, и это море медленно подтачивает бедную рыбацкую деревушку, расположенную среди прибрежных скал. И над всей книгой витает черная птица с распростертыми крылами: смерть»[103].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.