Глава 6. О зверях земных

Глава 6. О зверях земных

Зверей на Камчатке великое изобилие, в которых состоит и вящее ее богатство: в том числе есть лисицы, соболи, песцы, зайцы, еврашки[219], горностаи, ласточки, тарбаганы, росомахи, медведи, волки, олени дикие и езжалые[220] и каменные бараны[221].

Камчатские лисицы[222] столь пышны, осисты и красны, что других сибирских лис и сравнить с ними не можно, выключая анадырских, которые, по объявлению бывалых. в тех местах еще лучше камчатских, что. однако ж, сомнительно: ибо ежели Стеллерово примечание справедливо, что тамошние лисицы, как кочевые татары, не живут на одном месте, что на Камчатке бывает их много токмо временами, что около Анадырска худой их промысел случается, когда на Камчатке довольный, то можно думать, что те же лисицы и из Анадырска на Камчатку переходят и с Камчатки в Анадырск. Сие правда, что на Камчатке лисиц редко в норах находят.

Что касается до родов их, то почти все, сколько их ни есть, на Камчатке примечены, а именно: красные, огненки, сиводушки, крестовки, бурые, черно-бурые и другие, тем подобные[223]. Случаются ж там иногда и белые, токмо весьма редко. Сие достойно примечания, что лисицы чем лучше, как, например, черно-бурые, сиводушки и огненки, тем хитрее и осторожнее, что не токмо камчадалы, но и русские промышленники утверждают за истину.

При мне тому пример был, что славный промышленник из тамошних казаков по две зимы кряду ходил за одною черною лисицею, которая недалеко от Большерецкого острога жила в тундре, и, употребя все возможные способы, не мог ее промыслить.

Промышляют их наибольше отравою, клепцами и луками. Отрава делается из мяса или рыбы, с цилибухой квашеных, которые колобками на свежие лисьи следы бросаются; а клепцы ставят в снежные бугорки с наживою, за которую принимающаяся лисица бывает убиваема. Но чтоб сей способ ловления яснее был представлен, то опишем мы строение оной машины и как и в каких местах она ставится.

Клепцы делаются следующим образом: из обрубка не весьма толстого, длиною в пол-аршина, выверчивается буравом сердце. На средине обрубка делается окно до самого полого места, шириною пальца на три или на четыре. К окну прикрепляется концом дощечка плашмя, у которой на другом конце сделана петля, а близ петли два кляпа на особливых петлях. Кляп, который к концу дощечки ближе, на конце заострен, а другой зарублен и на конце. и на средине.

Сквозь обрубок, который по тамошнему называется колодою, продеваются гужи, то есть веревка толстая из китовых жил плетеная, а чтоб она из колоды не выходила, то по концам укрепляется она деревянными кляпами. В средине гужей посредством помянутого окна утверждается толстая палка, или мотырь по тамошнему названию, с тремя железными зубцами, вколоченными на другом конце, а лежит оный мотырь в противную от дощечки сторону.

С одной стороны зубцов вкладывается в мотырь деревянный гвоздь, на который накладывается имеющаяся на вышеописанной дощечке петля, когда мотырь на дощечку отворачивается, с которою и одной величины бывает.

Для постановления сей машинки делаются из снега бугры, наподобие кочек, и огораживаются мелкими прутьями. С одной стороны бугра вынимается некоторая часть его до самой средины для входа туда лисице: ибо клепца зарывается в бугор таким образом, чтоб мотырь зубцами бил по самой средине полого места, куда лисице входить надобно.

Когда таким образом бугры бывают изготовлены, то зарывают в них клепцы и настораживают. Сперва пригибают мотырь к лежащей плашмя дощечке и задевают за имеющуюся на оной петлю, потом острый кляп накладывают на деревянный гвоздь, в мотыре вколоченный, а поверх его другой кляп зарубкою. После того петля с мотыря снимается, и все напряжение загнутого мотыря держится токмо объявленными кляпами.

За другую зарубку помянутого кляпа привязывается долгая нитка с наживою, которая кладется в полое на бугре место. Вкруг бугра разбрасывается по сторонам мелко искрошенная юкола[224] для приманы к бугру лисицы, которая, собирая оную, заходит и в полое место.

Когда она тронет привязанную на нитке наживу, то сдергивается кляп с зарубкою сверху острого, потом острый кляп соскакивает с деревянного гвоздика, а напоследок напряженный мотырь отскакивает на свое место и зубцами бьет лисицу по самой спине.

Для осторожных лисиц ставят в одном бугре клепцы по две и по три, чтоб с которой стороны она ни подошла, отовсюду б удара не избежала: ибо примечено, что лисицы, а особливо которые вреждены бывали клепцами, не заходят в полое место, но, разрывая бугры и спуская клепцы. без всякого повреждения наживу съедают.

Когда много клепец в одном бугре бывает, то не все оные так настораживаются, чтоб били лисицу по спине, но иная бы в лоб, иная в лапу; чего ради и называются клепцы, таким образом поставленные, налобными и подданными.

Что касается до лучного промысла, то промышленники знают меру, в какой вышине ставить натянутый и настороженный лук, а насторожка их от клепцовой не разнствует. Натянутые луки привязывают они к колу, который вколачивается от лисьей тропы в некотором расстоянии, а чрез тропу перетягивается нитка, которою лук спускается. Ежели лисица передними лапами оную тронет, то бывает убита в самое сердце.

Все сии способы казаками введены в употребление, а камчадалам прежде сего в ловле их не было нужды; для того что они кож их не предпочитали собачьим; а когда желали бить их, то могли то сделать и палками; ибо сказывают, что до покорения Камчатки бывало лисиц такое иногда множество, что надлежало их отбивать от корыта, когда собаки были кормлены; и сие не весьма невероятно, потому что и ныне случается их весьма довольно, и нередко видают их близко острогов, а ночью они иногда и в остроги заходят.

От тамошних собак нет им опасности, ибо оные брать их или не могут. или не обвыкли. При мне случилось, что в Большерецке некоторый человек несколько лисиц поймал у своей избы в яме, где лежала кислая рыба.

Лучший и богатейший промысел лисиц бывает, когда снег падает на мерзлую землю, ибо тогда не можно им питаться мышами, которых норы разрывают они, когда земля талая.

Курилы, которые живут на Лопатке, промышляют лисиц особливым образом: они делают обмет из китовых усов, который состоит из многих колечек. Сей обмет расстилают они по земле и средину его прикрепляют к колышку, к которому привязывают и живую чайку.

Во внешние колечки продета тетива, концы которой держит промышленник, схоронясь в яму. Когда лисица к чайке бросится, то промышленник за тетиву дернет и соберет все внешние колечки вместе, а лисица, как рыба в верше, остается.

Соболи камчатские величиною, пышностью и осью превосходят всех соболей сибирских. Один в них недостаток, что не так черны, как олекминские и витимские, который, однако ж, столь важен, что оные с помянутыми не могут иметь и сравнения; чего ради и в Россию мало их идет, но все почти в Китайское государство отвозятся, где их подчернивают весьма искусно.

За лучших соболей почитаются на Камчатке тигильские и укинские, однако в 30 рублей пара редко попадается. Напротив того, по Стеллерову примечанию, нет нигде по Камчатке так плохих соболей, как около Лопатки и Курильского озера. Хвосты у тамошних соболей и у самых худых весьма черны и пышны, так что иногда хвост можно оценить дороже всего соболя.

В прежние времена бывало там соболей невероятное множество: один промышленник мог изловить их без дальнего труда до семидесяти и восьмидесяти в год, и то не для употребления кож их, ибо оные почитались хуже собачьих, но более для мяса, которое употребляли в пищу, и сказывают, что камчадалы при покорении своем за ясак соболиный не токмо не спорили, но, напротив того, весьма казакам смеялись, что они променивали ножик на 8, а топор на 18 соболей.

Сие истина, что с начала покорения Камчатки тамошние приказчики в один год получали богатства мягкою рухлядью до тридцати тысяч рублей и больше. Однако нельзя сказать, чтоб их в сравнении с другими странами и ныне там не весьма довольно было, ибо всем, которые на Камчатке бывали, известно, что в местах, от жилья несколько отдаленных, попадается собольих следов так много, что по Лене и бельих едва столько примечается.

И если бы камчадалы столь радетельны были к промыслу, как промышленники ленские, то соболей выходило бы с Камчатки несравненно больше: но они по природной своей лености кроме того, что им на ясак и на оплату долга потребно, ловить не стараются.

За славного промышленника почитается, который пять или шесть соболей в зиму изловит, а многие и ясака достать не могут, но во время ясачного сбора принуждены бывают занимать оный у своих тойонов или у казаков и работать за то целое лето. Знатные промышленники не ходят на промысел по неделе и по две, ежели, целый день проходя, не изловят зверя.

Обыкновенный снаряд, с которым камчадалы на соболиный промысел ходят, – обмет, лук со стрелами и огниво. Обметом окидывают они те места, где соболей найдут схоронившихся, чтоб им из нор или из-под колод уйти невозможно было. Из луков стреляют их, когда на дереве увидят; огниво употребляют, когда надобно соболей из нор дымом выкуривать[225].

Корма берут с собою, чем бы день только пробавиться, а к вечеру домой возвращаются. Лучшие промышленники для меньшего труда, чтоб ближе ходить на промыслища, отъезжают к Становому хребту на несколько верст от своих острожков и, сделав небольшие юрточки, живут там всю зиму со всеми домашними, для того что в тех местах соболей больше.

При промысле соболей нет у них никаких суеверных обрядов, кроме того что они изловленных соболей сами не вносят в юрту, но прямо сверху бросают. Напротив того, у промышленников, которые по Витиму и Олекме их ловят, тем более забобон, чем труднее промысел, как о том в следующей главе о якутском соболином промысле объявлено будет.

Песцов (Isatis Gmel.)[226] и зайцев[227] хотя на Камчатке и много, однако ловить их нарочно никто не старается. Может быть, что кожи их недороги; а когда попадаются на лисьи клепцы, то кожи их на одеяла употребляют.

Камчатские песцы немного лучше туруханских зайцев; зайцы же весьма плохи, меха из них не крепки и скоро вытираются. О туруханских зайцах у Слеллера написано, что обманщики, пришивая к ним песцовые хвосты, часто продают их за прямых песцов, который обман, по пышности зверя и толщине мездры, и от самых знатоков не скоро примечается.

Еврашек, или пищух (Marmotta minоr)[228], везде по Камчатке довольно. Коряки кожи их употребляют на платье, которое не за подлое почитается; для того что оно и тепло, и легко, и красиво. Еврашечий хребтовый мех уподобляет Стеллер пестрому птичьему перу, особливо когда кто на оный смотрит издали.

Притом пишет он, что сей зверек примечен им на матерой земле и на островах американских. Когда оный что ест, то стоит, как кречет или белка на задних лапках, а пищу в передних держит. А питается объявленный зверек кореньями, ягодами и кедровыми орехами. Вид их весьма веселый, и свист громкий при такой малости.

Горностаев (Ermineum minus Gmel.)[229], ластиц (Ermineum minus einsd.)[230] и тарбаганов (Marmotta vulgaris eiusd.)[231] никто не ловит, разве кому невзначай убить случится; чего ради горностаи не могут считаться в числе камчатской мягкой рухляди. Ласточки, или ластицы, живут по амбарам и переводят мышей, как кошки.

Росомах (Mustela rufo-fusca, medio dorsi nigro Linn. Fann. Svec.)[232] на Камчатке весьма довольно, и от камчадалов за лучших зверей почитаются, так что кого они богато убранным описывают, то всегда представляют его в росомашьем платье.

Камчадалки белые росомашьи пежины, как рога, на волосах носят и почитают за великую прикрасу. За всем тем столь мало их ловят, что не токмо оного зверя с Камчатки не выходит, но еще и из Якутска на Камчатку привозят, как любимый товар тамошнего народа.

Белые росомашьи меха с прожелтью, которые, по описанию господина Стеллера, за самые плохие от европейцев почитаются, камчадалам кажутся самыми хорошими, так что, по их мнению, и сам небесный бог носит куклянки только из таких мехов.

Камчадалы женам своим и наложницам ничем больше угодить не могут, как покупкою росомахи, за которую прежде сего можно было взять 30 или 60 рублей: ибо за два белые лоскута, которые бабы на голове носят, давали по морскому бобру, а иногда и по два. Разумные камчадалки умыслили подражать тем натуре, которая черных морских птиц, мычагатка называемых, двумя белыми хохлами одарила.

Больше росомах около Караги, Анадырска и Колымы примечается, где они славны своею хитростью в ловлении и убивании оленей. Они взбегают на деревья, берут с собою несколько моха, которым олени питаются, и бросают с дерева. Ежели олень под дерево придет и мох есть начнет, то росомаха кидается к нему на спину, дерет ему глаза, пока олень о дерево убьется от нетерпеливости.

Потом росомаха закапывает мясо по разным местам весьма осторожно, чтобы другие росомахи не приметили, и до тех пор досыта не наедается, пока всего не ухоронит. Таким же образом губят они и лошадей по реке Лене. Ручными их сделать весьма нетрудно; и в таком случае сей зверь может служить к великой забаве.

Впрочем, сие неправда, будто росомаха так прожорлива, что для облегчения принуждена бывает выдавливать пожранное между развилинами деревьев; ибо примечено, что ручные столько едят, сколько потребно для их сытости. Разве есть прожорливых зверей особливый род.

Особливо же много на Камчатке медведей и волков, из которых первые летом, а последние зимою, как скот, по тундрам ходят.

Камчатские медведи[233] не велики и не сердиты, на людей никогда не нападают, разве кто найдет на сонного: ибо в таком случае дерут они людей, но до смерти не заедают. Никто из камчадалов не запомнит, чтоб медведь умертвил кого. Обыкновенно сдирают они у камчадалов с затылка кожу и, закрыв глаза, оставляют, а в великой ярости выдирают и мягкие места, однако ж не едят их. Таких изувеченных от медведей по Камчатке довольно, а называют их обыкновенно дранками.

Сие достойно примечания, что тамошние медведи не делают вреда женскому полу, так что в летнее время берут с ними вместе ягоды и ходят около их, как дворовой скот, одна им от медведей – но и то не всегдашняя – обида, что отнимают они у баб набранные ими ягоды.

Когда на устьях рек появится рыба, то медведи с гор стадами к морю устремляются и в пристойных местах сами промышляют рыбу, при чрезвычайном множестве которой бывают они столь приморчивы, что один токмо мозг из голов сосут, а тело бросают за негодное.

Напротив того, когда рыба в реках перемежится и на тундрах корму не станет, то не брезгуют они и валяющимися по берегам костьми их; а часто случается, что и к казакам в приморские балаганы воровать приходят, несмотря на то что в каждом балагане бывает оставлена для караула старуха. Но воровство их тем особливо сносно, что они, насытившись рыбою, отходят без вреда караульщице.

Промышляют их камчадалы двояким образом: 1) стреляют из луков; 2) бьют их в берлогах. Последний способ промысла замысловатее первого: ибо камчадалы, обыскав берлогу, сперва натаскивают туда множество дров, а потом бревно за бревном и отрубок за отрубком кладут в устье берлоги, что все медведь убирает, чтоб выход закладен не был; и сие делает он до тех пор, пока нельзя ему будет поворотиться; тогда камчадалы докапываются к нему сверху и убивают его копьями.

Коряки и олюторы для промысла медведей сыскивают такие деревья, у которых верхушки кривы; на излучине привешивают они крепкую петлю, а за петлею какую-нибудь упадь, которую медведь, доставая попадает в петлю или головою, или передними лапами.

По Сибири промышляют медведей следующими образами. 1) Стреляют из винтовок. 2) Давят их бревнами, которые одно на другое так лепко кладут, что оные скатываются на медведя от самого легкого его движения. 3) Ямами, в которые вколачивают острую обожженную и гладко выскобленную сваю, так чтоб верх ее на фут был выше земной поверхности.

Покрышка к яме делается из хвороста и травы и поднимается, как крышка у западни, веревочкою, которой другой конец относится на медвежью тропу и кладется поперек в некотором от ямы расстоянии. Когда медведю по тропе идти случится и зацепится оный за веревочку, то покрышка на яму опускается, а сие самое приводит медведя в такую робость, что он принужден бывает бежать скорее и, набежав на яму, провалиться и брюхом упасть на сваю.

4) Досками, которые наколотя в них зубцов железных, кладут на медвежий след. Перед доскою ставят такую ж западню, как уже выше показано. Когда медведь, испугавшись западни, скорее в бег устремится, то необходимо на доске будет, в котором случае бывает и смешное, и жалостное позорище: ибо медведь, увязя на зубец одну лапу, другою бьет по доске, чтоб освободить первую; но как и другая увязнет, то становится он на дыбы, держа доску перед собою, которая, сверх болезни, передним лапам тропу от него закрывает; чего ради принужден он бывает стоять и думать.

Напоследок начинает сердиться и задними лапами отбивать доску: но как и те увязнут, то падает он на спину и с жалостным ревом ожидает своей кончины. 5) Ленские и илимские крестьяне ловят их еще смешнее прежнего: они привязывают превеликий чурбан на веревку, другой конец которой с петлею на тропу ставят близ высокого дерева.

Как медведь попадет в петлю и, несколько подавшись, приметит, что чурбан идти ему мешает, то он, с ярости ухватя его, взносит на гору и на низ бросает с превеликою силою, а им и сам сдергивается и, падая стремглав, убивается. Ежели же в один раз не убьется до смерти, то до тех пор продолжает сию работу, пока не издохнет.

На объявленный последний сибирский способ много походит и тот, который в России, а особливо при пчельниках, употребляется.

На деревах, где борты, привязывается к оцепу превеликий чурбан, чтоб оный медведю на дерево лезть препятствовал; медведь, хотя от того избавиться, отводит его в сторону сперва помалу, но как чурбан ударит его по боку, то он с ярости дале его бросает, но оттого больший удар почувствовав, отбрасывает его всею силою к большему вреду своему, сие продолжать не перестает он, пока или убивается, или, утомившись стремглав на землю падает.

Что медведей опаивают вином сыченым или промышляют собаками, о том всякому известно; чего ради и писать о том нет нужды. Об одном еще способе упомянуть надобно, который несколько достоин примечания: сказывали мне достоверные люди, будто некоторый промышленник без всякой помощи убивал таких медведей, на которых страшно было напускать многолюдством и с собаками.

Снаряд его, с которым он ходил на промысел, состоял в ноже и железной спице, к долгому ремню привязанной. Ремнем увивал он правую руку по локоть и, взяв в оную спицу, а в левую нож, делал на медведя нападение. Медведь, сошедшись с промышленником, обыкновенно на дыбы становится и с ревом на него устремляется.

Между тем объявленный человек столько имел проворства и смелости, что мог в пасть ему засунуть руку и спицу поперек поставить, что зверю и пасти затворить не давало, и причиняло такую болезнь, что он не имел силы к сопротивлению, хотя и видел настоящую погибель: ибо промышленник, водя его куда надобно, мог колоть ножом из другой руки по своей воле.

У камчадалов медведя убить так важно, что промышленник должен звать для того гостей и потчивать медвежьим мясом, а головную кость и лядвеи[234] вешают они для чести под своими балаганами.

Из медвежьей кожи делают они постели, одеяла, шапки, рукавицы и собакам ошейники. Жир его и мясо почитаются за лучшую пищу. Топленый жир, по Стеллерову опыту, жидок и так приятен, что можно его употреблять в салат вместо деревянного масла.

Кишками в вешнее время закрывают камчадалки лицо свое, чтоб не загорало, а казаки делают из них окончины. Которые камчадалы промышляют зимою тюленей, те медвежью кожу на подошвы употребляют, чтоб на льду не поскользнуться. Из лопаток их обыкновенно делают косы, которыми косят траву на покрытие юрт, балаганов, на делание тоншича и на другие потребности.

Медведи с июня месяца до осени весьма жирны, а весною сухи бывают. В желудках битых весною примечена одна пенистая влажность; чего ради и камчатские жители утверждают, что медведи зимою одним сосанием лапы без всякой пищи пробавляются. Сверх того, пишет господин Стеллер, что в берлоге редко находится больше одного медведя и что камчадалы вместо брани кереном, то есть медведем, называют ленивых собак своих.

Волков[235] на Камчатке хотя и много, как уже выше объявлено, и хотя кожи их в немалой чести, для того что платье. из них шитое, почитается не токмо за теплое и прочное, но и за богатое, однако камчадалы промышляют их мало. Они ни в чем от европейских не разнствуют и по хищности своей больше причиняют Камчатке вреда, нежели пользы: ибо не токмо диких оленей губят, но и табунных, невзирая на караулы.

Лучшее их кушанье – олений язык, который отъедают они и у китов, выбрасывающихся из моря. Также и сие правда, что они крадут лисиц и зайцев, которые на клепцы попадают, к великому убытку и огорчению камчадалов. Белые волки[236] бывают гостем, чего ради и в тех местах выше серых почитаются. Камчадалы хотя всеядцами и называются, однако не едят волчьего и лисьего мяса.

Оленей и диких каменных баранов можно почесть за нужных зверей на Камчатке: ибо кожи их наибольше на платье употребляют. Сих зверей хотя там и великое множество, однако тамошние жители мало их промышляют от неискусства и нерадения.

Олени живут по моховым местам, а дикие бараны по высоким горам; чего ради те, кои за промыслом их ходят, с начала осени оставляют свои жилища и, забрав с собою всю фамилию, живут на горах по декабрь месяц, упражняясь в ловле их.

Дикие бараны[237] видом и походкою козе подобны, а шерстью – оленю. Рогов имеют по два, которые извиты так же, как и у ордынских баранов, токмо величиною больше: ибо у взрослых баранов каждый рог бывает от 25 до 30 фунтов. Бегают они так скоро, как серны, закинув рога на спину. Скачут по страшным утесам с камня на камень, весьма далеко, и на самых острых кекурах могут стоять всеми ногами.

Платье из их кож за самое теплое почитается, а жир их, который у них на спинах так же толсто нарастает, как у оленей, и мясо за лучшее кушанье. Из рогов их делают ковши, ложки и другие мелочи, а наибольше целые рога носят на поясах, вместо дорожной посуды.

Еще осталось описать мышей и собак, из которых мышей за камчатских крестьян, а собак за дворовой их скот почитать можно[238].

Мышей примечено там три рода, первый называется на Большой реке наусчич, а на Камчатке – тегульчич [239]; другой – челагачич; третий – четанаусчу, то есть «красные мыши»[240]. Первый род шерстью красноват и имеет хвост весьма короткой, величиною почти таков, каковы большие европейские дворовые мыши, но писком совсем отменен: ибо оный больше на визг поросячий походит, впрочем, от наших хомяков почти не имеет разности.

Другой род весьма мал и водится в домах обывательских, бегает без всякого страха и кормится кражею. Третий род такое имеет сродство, как трутень между пчелами: ибо оный ничего для себя не запасает, но крадет корм у первого рода, то есть тегульчичей, которые живут по тундрам, лесам и высоким горам в превеликом множестве.

Норы у тегульчичей весьма пространны, чисты, травою выстланы и разделены на разные камеры, из которых в иной чистая сарана, в иной нечищеная, а в иных иные коренья находятся, кои собирают они летом для зимнего употребления с отменным трудолюбием и в ясные дни, вытаскивая вон, просушивают на солнце.

Летом питаются ягодами и всем, что на полях получить могут, не касаясь до зимнего запаса. Нор их другим образом сыскать не можно, как токмо по земле, которая над норами их обыкновенно трясется.

Из коренья и других вещей примечены в норах их сарана, корень скрипуна-травы (Anacampseros vulgo faba crassa)[241], завязной (Bistorta)[242], шеламайной, сангвисорбин[243], лютики[244] и кедровые орехи, которые камчадалки вынимают у них осенью с радостию и великими обрядами.

Помянутые мыши сие имеют свойство достойное (буде правда) примечания, что с места на место, как татары кочуют, и в известные времена из всей Камчатки на несколько лет в другие места без остатка отлучаются, выключая дворовых, которые там неисходно бывают.

Выход их с Камчатки тамошним жителям весьма чувствителен: ибо оным, по мнению камчадалов, предвозвещаются влажные летние погоды и худой звериный промысел. Напротив того, когда мыши на Камчатку возвращаются, то жители хорошего года и промысла несомненно надеются и для того рассылают всюду известия о мышином приходе, как о деле великой важности.

С Камчатки отлучаются мыши всегда весною, собравшись чрезвычайно великими стадами, путь продолжают прямо к западу, не обходя ни рек, ни озер, ни морских заливов, но переплывают их, хотя с великим трудом и гибелью, ибо многие, утомившись, тонут. Переплыв за реку или озеро, лежат на берегу, как мертвые, пока отдохнут и обсохнут, а потом продолжают путь свой далее.

Вящая им опасность на воде случается, для того что глотают их крохали и мыкыз-рыба[245]; а на сухом пути никто их вредить не будет: ибо камчадалы хотя их и находят в помянутом утомлении, однако не бьют, но наипаче стараются всеми мерами об их сохранении. От реки Пенжины ходят они в южную сторону и в половине июля бывают около Охоты и Юдомы.

Иногда стада их так многочисленны примечаются, что целые два часа дожидаться надобно, пока оные пройдут. На Камчатку возвращаются они обыкновенно в октябре месяце, так что довольно надивиться нельзя прохождению малых оных животных в одно лето чрез столь дальнее расстояние, так же согласию их в пути и предведению погод, которыми к странствованию побуждаются.

Камчадалы рассуждают, что когда мышей на Камчатке не видно, тогда они за море для ловли зверей отъезжают, а за суда их почитаются раковины, которые видом походят на ухо и по берегам в великом множестве находятся; чего ради и называют их байдарами мышиными.

Еще и сие о мышах сказано было мне от камчадалов, будто они, отлучаясь из нор своих, собранный корм покрывают ядовитым кореньем, для окармливания других мышей, корм их похищающих. И будто мыши по вынятии из нор их зимнего запаса без остатка от сожаления и горести давятся, ущемя шею в развилину какого-нибудь кустика; чего ради камчадалы и никогда всего запаса у них не вынимают, но оставляют по нескольку, а сверх того кладут им в норы сухую икру в знак попечения об их целости.

Но хотя все означенные обстоятельства самовидцы утверждали за истину, однако оно оставляется в сомнении до достовернейшего свидетельства: ибо на камчатских сказках утверждаться опасно.

Собаки[246] у камчадалов за такой же нужный скот почитаются, как у коряков оленьи табуны, а в других местах бараны, лошади и рогатый скот: ибо они не токмо ездят на них, как на лошадях, но и платье по большей части из их кож носят.

Камчатские собаки от крестьянских собак ничем не разнствуют. Шерстью бывают они наибольше белые, черные, черно-пестрые и, как волк, серые, а красных и других шерстей примечено меньше. Впрочем, почитают их за самых резвых и долговечных в сравнении с собаками других мест, потому что они питаются легким кормом, то есть рыбою.

С весны, когда на них ездить больше не можно, всяк своих собак отпускает на волю, и никто за ними смотреть не старается; чего ради ходят они, куда угодно, и кормятся тем, что попадется. По тундрам копают мышей, а по рекам, так же как медведи, промышляют рыбу.

В октябре месяце каждый сбирает собак своих, привязывает у балаганов и выдерживает до тех пор, пока лишний жир сронят, чтоб легче были в дороге. Труд их с первым снегом начинается, и тогда вой их слышать должно денно и нощно.

Зимою кормят их опаною и рыбьими костями, которые нарочно для того летом запасаются. Опана варится для них следующим образом: в большее деревянное корыто наливается вода смотря по числу собак, подбалтывается вместо муки кислою рыбою[247], которая в ямах квасится, и черпается, как ил, ковшами. Потом кладется несколько костей или юколы и варится каленым каменьем, пока кости или рыба не упреют.

Сия опана лучшая и собакам самая приятная пища. Иногда делается опана и без кислой рыбы, которая, однако ж, не столько сытна, сколько прежняя. Но опаною кормят собак токмо к ночи, чтоб спали крепче и покойнее, а днем, когда на них едут, отнюдь не дают ее: ибо в противном случае собаки бывают весьма тяжелы и слабы.

Хлеба они не едят, каковы б голодны ни были. Охотнее в таком случае жрут они ремни, узды свои и всякий санный прибор и запас хозяйский, ежели им можно похитить.

Камчатские собаки, каковы бы ласковы к хозяевам своим ни были, во время езды весьма опасны. 1) Ежели хозяин с саней упадет и санки из рук опустит, то ни словами, ни криком их не остановить, но принужден бывает идти пешим, пока санки его или опрокинутся, или за что-нибудь зацепятся, так что собакам стянуть их не можно будет, чего ради в таком случае должно, за санки ухватясь, тащиться на брюхе, пока собаки обессилеют.

2) На крутых и опасных спусках с гор, особливо же на ре?ки, по большей части половина собак выпрягается, а в противном случае никак с ними совладать нельзя: ибо и у самых присталых появляется тогда удивительная сила, и чем место опаснее, тем они более на низ стремятся. То ж делается, когда собаки ощущают олений дух или слышат собачий вой, будучи от жилья не в дальнем расстоянии.

За всем тем собаки на Камчатке необходимо потребны будут и тогда, когда лошадей там довольно будет: ибо на лошадях из-за глубоких снегов, частых рек и гористых мест нельзя ездить в зимнее время, да и в летнее не везде их употреблять можно, потому что есть много мест, где из-за частых озер и болот нет прохода и пешему.

Собаки против лошадей то имеют преимущество, что они в самую жестокую бурю, когда не токмо дороги видеть, но и глаз открыть не можно, с пути редко сбиваются, в противном же случае, бросаясь во все стороны, по духу оный находят.

Когда ехать никак бывает нельзя, как то часто случается, то собаки греют и хранят своего хозяина, лежа подле его весьма спокойно. Сверх того, подают они о наступающей буре и надежное известие: ибо когда собаки, отдыхая на пути, в снег загребаются, то должно стараться, чтоб до жилья скорее доехать или сыскать стан безопасный, ежели нет жилья в близости.

Служат же там собаки и вместо овец: ибо кожи их на всякое платье употребляются, как уже выше показано. Кожи белых собак, на которых шерсть долгая, в превеликой чести доныне: ибо ими куклянки и парки пушатся, из чего бы шиты ни были.

По сколько собак запрягают в сани и как их учат, и много ли клади на них обыкновенно возят, о том при описании езды на собаках объявлено будет.

Собак, которых учат за зверем ходить, как, например. за оленями, каменными баранами, соболями, лисицами и прочими, кормят почасту галками, отчего оные, по камчатскому примечанию, получают большее обоняние и бывают способнее к ловле не токмо зверя, но и ленных птиц.

Кроме собак, заводятся на Камчатке коровы и лошади, а более никакого там скота и птиц[248] дворовых не находится. По Стеллерову мнению, можно бы там было свиней развесть без всякой трудности: потому что оные и скоро плодятся, и корму для них на Камчатке больше, нежели в других местах Сибири. Равным образом и для коз там корму довольно; чего ради нельзя сомневаться, чтоб и они там не развелися.

Для овечьих заводов нет удобного места ни у Пенжинского, ни у Восточного моря: ибо они от сырой погоды и от сочной травы скоро зачахнуть и перепропасть могут.

Около Верхнего острога и по реке Козыревской для завода их места не неудобны: ибо и погода там суше, и трава не так водяна, только на зиму запасать надобно сена довольно; потому что зимою ради глубоких снегов скоту по полям ходить и кормиться не можно. Сие ж самое есть причиною, что от устья Илги до Якутска овец инде мало, а ннде совсем нет, как пишет господин Стеллер.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.