Есенин

Есенин

В первый раз я увидел Сергея Есенина в 1918 году. В Политехническом музее был какой-то литературный вечер. Я был в публике. В антракте, взглянув нечаянно влево, я заметил странного молодого человека. Он мгновенно привлек мое внимание своей внешностью: бросились в глаза костюм и волосы. Одет он был в коротенькую русскую поддевку нараспашку. Длинная белая рубаха, почти такой же длины, как и поддевка. Поясок. Сияли длинные курчавые волосы, светлые, как золотистый лен. Стоял в дверях и кому-то улыбался.

Антракт кончился. Публика засуетилась, занимая места. В конце вечера артист Оленин читал стихи Есенина. Прочитав стихи, артист сошел в публику. Невольно следил за артистом. Он подбежал к русоволосому человеку, одетому в русскую поддевку, и пожал ему руку. Это был Есенин. Вскоре познакомились.

1920 г. Зимнее утро. Я в книжном магазине «Озарь», на Б. Никитской, у приятеля книгопродавца. Является Есенин. Вызывает меня и книгопродавца из магазина. Стоим в дверях. Есенин спрашивает книгопродавца, знает ли тот о предстоящей дуэли двух поэтов: Мандельштама и Шершеневича. Тот отвечает, что знает; знает, что упомянутые поэты поссорились в Камерном театре, ссора перешла в драку – отсюда дуэль. Есенин хочет принять участие в дуэли, хочет быть секундантом со стороны одного из поссорившихся поэтов. Правда, секундант у этого поэта уже есть, но он плох – он почему-то медлит, почему-то оттягивает дуэль. Есенин просит книгопродавца достать оружие, и как можно скорее; хорошо, если бы удалось достать оружие для обоих противников. Есенин хочет испытать храбрость дуэлянтов. Он уверен, что они трусы. Оба – трусы. Как только узнают, что дуэль неминуема – наверное, разбегутся.

Есенин оживлен. Говорит тихо и таинственно. С видом заговорщика. Беззвучно смеется. Смеется так, что глаз не видно. Вместо глаз узкие щелки. Рот полуоткрыт, под глазами детские морщинки.

Искать оружия никто, конечно, и не подумал. Дуэль не состоялась. Один из дуэлянтов спешно выехал из Москвы. Другой, по-видимому, был рад, что его противник сбежал раньше, чем увидел поле сражения.

1920 г. Весна. Георгиевский пер., д. 7, квартира С. Ф. Быстрова. Желтоватое тихое утро. Низенькая комнатка с маленькими окошками. Обстановка простенькая: стол, кровать, диван, в углу старый книжный шкафик. Есенин сидит за столом против окошка. Делает макет «Трерядницы». Наклеивает вырезки с напечатанными стихами в тетрадку, мелким почерком переписывает новые стихи на восьмушки писчей бумаги: каждая буковка отдельно. Буквы у него всегда отдельно одна от другой, но так как макет этот для типографии, то буквы еще дальше отстоят друг от друга, каждая буква живет своей собственной жизнью – не буквы, а букашки. Работает размеренно. Сосредоточен и молчалив. Озабочен работой.

Напоминает сельского учителя, занятого исправлением детских тетрадок. Отдельные неприклеенные листики дает мне:

– Прочти, и если что заметишь, скажи!

Читаю поэму «Пантократор». Предлагаю переделать строку:

Полярный круг на сбрую.

Спорим. Он не соглашается. Защищает строчку.

В стихотворении «О, боже, боже, эта глубь» предлагаю исправить строку:

В твой в синих рощах скит.

Ему нравится эта строка. Он решает оставить ее неприкосновенной.

Читаю «Кобыльи корабли», обращаю внимание Есенина на предпоследнюю строфу:

В сад зари лишь одна стезя,

Сгложет рощи октябрьский ветр.

Все познать, ничего не взять

В мир великий пришел поэт.

Спрашиваю:

– Куда следует отнести определение «великий» – к слову «мир» или к слову «поэт»?

Ничего не отвечает. Молча берет листик чистой бумаги, пересаживается на диван и, покачивая головою вправо и влево, исправляет строфу.

– Так лучше, – говорит через минуту и читает последнюю строчку строфы:

Пришел в этот мир поэт.

Утро. Вдвоем. Есенин читает драматический отрывок. Действующие лица: Иван IV, митрополит Филипп, монахи и, кажется, опричники. Диалоги Ивана IV и Филиппа. Зарисовка фигур Ивана IV и Филиппа близка к характеристике, сделанной Карамзиным в его «Истории государства Российского». Иван IV и Филипп, если мне не изменяет память, говорят пятистопным ямбом. Два других действующих лица, кажется монахи, в диалогах описывают тихую лунную ночь. Их речи полны тончайшего лиризма: Есенин из «Радуницы» и «Голубени» изъясняется из них обоих. В дальнейшем, приблизительно через год, Есенин в «Пугачеве» точно так же описывает устами своих героев бурную дождливую ночь. Не знаю, сохранился ли этот драматический опыт Есенина.

1921 г. Весна. Богословский пер., д. 3.

Есенин расстроен. Усталый, пожелтевший, растрепанный. Ходит по комнате взад и вперед. Переходит из одной комнаты в другую. Наконец садится за стол в углу комнаты:

– У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю ее. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю.

Есенин в стихах никогда не лгал. Рассказывает он об умершей канарейке – значит, вспомнил умершую канарейку, рассказывает о гаданье у попугая – значит, это гаданье действительно было, рассказывает о жеребенке, обгоняющем поезд, – значит случай с милым и смешным дуралеем был…

Всякая черточка, маленькая черточка в его стихах, если стихи касаются его собственной жизни, верна. Сам поэт неоднократно указывает на это обстоятельство, на автобиографический характер его стихов.

1921 г. Лето. Богословский пер., д. 3.

Есенин, энергично жестикулируя:

– Кто о чем, а я о корове. Знаешь ли, я оседлал корову. Я еду на корове. Я решил, что Россию следует показать через корову. Лошадь для нас не так характерна. Взгляни на карту – каждая страна представлена по-своему: там осел, там верблюд, там слон… А у нас что? Корова! Без коровы нет России.

1921 г. Есенин только что вернулся из Ташкента. По-видимому, по дороге в Ташкент он хотел ознакомиться с местом действия героя его будущей поэмы «Пугачев». Вскоре после его приезда имажинисты задумали, как это бывало неоднократно, очередной литературный трюк. Глубокой ночью мы расклеили множество прокламаций по улицам Москвы.

Имажинисты всех стран, соединяйтесь!

ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ

ПОЭТОВ, ЖИВОПИСЦЕВ, АКТЕРОВ, КОМПОЗИТОРОВ, РЕЖИССЕРОВ И ДРУЗЕЙ ДЕЙСТВУЮЩЕГО ИСКУССТВА

№ 1

На воскресенье 12 июня с. г. назначается демонстрация искателей и зачинателей нового искусства.

Место сбора: Театральная площадь (сквер), время: 9 час. вечера.

Маршрут: Тверская, памятник А. С. Пушкина.

ПРОГРАММА

Парад сил, речи, оркестр, стихи и летучая выставка картин. Явка обязательна для всех друзей и сторонников действующего искусства:

1) имажинистов

2) футуристов

3) и других групп.

ПРИЧИНА МОБИЛИЗАЦИИ:

война, объявленная действующему искусству.

Кто не с нами, тот против нас!

Вождь действующего искусства: Центральный Комитет Ордена Имажинистов.

Под прокламацией подписи поэтов, художников, композиторов: Сергей Есенин, Георгий Якулов, Иван Грузинов, Павлов, Анатолий Мариенгоф и др.

Прокламация была расклеена нами без разрешения. На другой день нас вызвали на допрос в соответствующее учреждение. Между прочим Есенин сказал, что прокламацию напечатал он в Ташкенте и оттуда привез в Москву. Затем неожиданно для всех нас стал просить разрешения устроить похороны одного из поэтов. Похороны одного из нас. Похороны его, Есенина. Можно? Ему ответили, что нельзя, что нужно удостоверение от врача в том, что данный человек действительно умер. Есенин не унимался: а если в гроб положат корову или куклу и со всеми знаками похоронных почестей, приличествующих умершему поэту, пронесут гроб по улицам Москвы? Можно? Ему ответили, что и этого нельзя сделать: нужно иметь надлежащее разрешение на устройство подобной процессии. Есенин возразил:

– Ведь устраивают же крестные ходы?

Снова разъясняют: на устройство крестного хода полагается иметь разрешение.

1923 г. Есенин в Италии занимался гимнастикой, упал с трапеции, получил сильные ушибы, лечился несколько недель. В Париже, в кафе видел русских белогвардейцев, видел в одном кафе бывших высокопоставленных военных, они прислуживали ему в качестве официантов. Стал он читать при них революционные стихи, обозлились, напали на него. Хотели бить. Едва-едва убежал.

– До революции я был вашим рабом, – сказал Есенин белогвардейцам, – я служил вам. Я чистил вам сапоги. Теперь вы послужите мне.

Есенин рассказывает:

– Искусство в Америке никому не нужно. Настоящее искусство. Там можно умереть душой и любовью к искусству. Там нужна Иза Кремер и ей подобные. Душа, которую у нас в России на пуды меряют, там не нужна. Душа в Америке – это неприятно, как расстегнутые брюки.

– Видел ли ты Пикассо? Анатоля Франса?

– Видел какого-то лысого. Кажется, Анри де Ренье… …Как только мы приехали в Париж, я стал просить Изадору купить мне корову. Я решил верхом на корове прокатиться по улицам Парижа. Вот был бы смех! Вот было бы публики! Но пока я собирался это сделать, какой-то негр опередил меня. Всех удивил: прокатился на корове по улицам Парижа. Вот неудача! Плакать можно, Ваня!

Есенин буквально с какой-то нежностью любил коров. Это отражается в его лирике.

1923 г. Осень. Час ночи. Кафе поэтов, Тверская, 18. В комнате президиума Союза Поэтов, в самом отдаленном углу кафе человек 12: поэты и их друзья. Сымпровизировано экстренно чествование возвратившегося из-за границы Есенина в интимной обстановке. Как всегда, часам к 3 ночи начинает разгораться «кафейный» скандал. Вокруг закипают пьяные страсти.

Вдруг я чувствую, что меня кто-то дергает за рукав – Есенин.

Идем по Тверской. Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. Немного смешон. Но в данную минуту он забыл об игре. Непрерывно разговариваем. Вполголоса: о славе, о Пушкине. Ночь на переломе. Хорошо, что есть городской предутренний час тишины. Хорошо, что улицы пустынны. Козицкий переулок. Есенину прямо. Мне направо. На углу останавливаемся. На прощанье целуем друг у друга руки: играем в Пушкина и Баратынского.

1923 г. Вечер. За столиком в «Кафе поэтов» Есенин читает – «Дорогая, сядем рядом».

Я спрашиваю:

– Откуда начало этого стихотворения? Из частушки или из Калевалы?

– Что такое Калевала?

– Калевала? Финский народный эпос.

– Не знаю. Не читал.

– Да неужели? Притворяешься?

С минуту Есенин разговаривает о каких-то пустяках и затем, улыбаясь, читает наизусть всю первую руну из Калевалы.

В другой раз, когда речь зашла об образности русской народной поэзии, Есенин наизусть прочел большой отрывок из былины, по его мнению, самый образный. Память у Есенина была исключительная. Он помнил все свои стихи и поэмы, мог прочесть наизусть любую свою вещь когда угодно, в любое время дня и ночи. Нужно при этом иметь в виду, что стихотворные вещи его составят больше четырех томов, если собрать все написанное им.

Память на человеческие лица у Есенина была прекрасная. Вместе с тем он замечал и запоминал каждое сказанное ему слово, замечал еле уловимое движение, в особенности, если оно было направлено по его адресу. В «дружеской попойке», если при этом были мало известные ему люди, он подозрительно следил, как относятся к нему окружающие.

По-видимому, не обращал никакого внимания на отношение к нему друзей и знакомых, по-видимому, пропускал мимо ушей все, что о нем говорил тот или другой человек, по-видимому, все прощал. Но это только до поры до времени. Изучив человека, припомнив все сделанное и сказанное, резко менял отношение. Навсегда. Вместе с тем прощал все обиды, материальные ущербы, оскорбления, дурные поступки, все что угодно, если знал, что данный человек в глубине души хорошо к нему относится.

1924 г. Лето. Угол Тверской и Триумфальной-Садовой. Пивная. Тусклый день. Два-три посетителя. На полу окурки, сырые опилки. Искусственные пальмы. На столиках бумажные цветы. Половые в серых рубахах. Подпоясаны кожаными ремнями. У каждого на левой руке грязноватая салфетка. Половые заспанные – в этой пивной торговля до 2 часов ночи. Ночью на эстраде артисты, хор цыган. Здесь выступает лучшая цыганская танцовщица – Маруся Артамонова.

Никому нет никакого дела до поэзии. И как-то странно, что только мы, чудаки или одержимые, спорим об искусстве, о стихах. Сидим втроем за парой пива, в углу, у окна: Есенин, А. М. Сахаров, я. Есенин читает новую поэму «Гуляй-Поле». Тема поэмы: Россия в гражданскую войну. Есенин читает долго, поэма была почти вся сделана, оставалось обработать некоторые детали. Есенин утверждал, что через несколько дней поэма будет готова полностью.

По прочтении поэмы, обращаясь ко мне, с детским задором:

– Что мне литература?.. Я учусь слову в кабаках и ночных чайных. Везде. На улицах. В толпе.

Показывая на Сахарова:

– Вот этот человек сделал для меня много. Очень много. Он прекрасно знает русский язык.

Снова обращаясь ко мне:

– Я ломаю себя. Давай мне любую теорию. Я напишу стихи по любой теории. Я ломаю себя.

Он стоял в позе оратора и, по своему обыкновению, энергично размахивал руками.

1924 г. Лето. Полдень. Нас четверо. Шестой этаж дома № 3 по Газетному переулку. Есенин вернулся из деревни. Спокойный, неторопливый, уравновешенный. Чуть-чуть дебелый. Читает «Возвращение на родину». Я был в плохом настроении: жара, не имею возможности выбраться из города. И тем не менее меня взволновали его стихи.

– Часто тебя волнуют мои стихи? – спросил Есенин.

– Нет. Давно не испытывал волнения. Меня волнуют в этом стихотворении воскресающие пушкинские ритмы. Явное подражание, а хорошо. Странная судьба у поэтов: Пушкин написал «Вновь я посетил» после Баратынского… Пушкина помнят все, Баратынского помнят немногие…

После чтения стихов идем втроем по Газетному переулку на Тверскую.

– Снятие креста с колокольни… Были такие случаи в истории. Это пройдет, – замечает наш спутник.

– А может быть, и не пройдет. Бывают исключительные переломы в истории. Наша эпоха, может быть, исключительная. Был Перун. И нет Перуна, – отвечаю я.

Есенин идет, понурив голову. Молчит. В эту минуту он напоминает себя из «Москвы кабацкой»:

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

1924 г. Есенин, я и молодой поэт Чекрыгин в пивной на углу Тверской и Садовой. Мы ожидали одного из близких друзей. Тяготила скука и жара. Поэт Чекрыгин был странный человек. Поэт Чекрыгин был фантастическая фигура. Худенький, бледный, задавленный, пришибленный. Чем? Жизнью? Дурной наследственностью? В грош не ставил поэт Чекрыгин свою жизнь. Он мог предложить воспользоваться его жизнью кому угодно, как один из героев Достоевского. Поэт Чекрыгин был бездомный человек, ночевал где придется. Он вызывал к себе неодолимую жалость. Трудно было его не жалеть. Он всегда как-то неожиданно подходил к нам. Ловил нас на улицах, появлялся внезапно. Трудно было скрыться от него. Стихи он писал нелепые, невероятные, фантастические. Так перепутывал начала и концы, что невозможно было разобраться в них. Весьма вероятно, что поэт Чекрыгин был сумасшедший человек. Во всяком случае, у него были навязчивые идеи. Между прочим, у поэта Чекрыгина была следующая навязчивая идея: он проповедывал самоубийство. Есенин, по-видимому, уже знал об этом. В этот день Есенин был какой-то тихий и флегматичный. Поэт Чекрыгин говорил о творчестве Есенина. Упрекал его. Утверждал, что Есенин весь земной, здешний, что круг его идей исчерпывается видимым, мелким и преходящим. А между тем он мог бы быть другим, имеет все данные, чтобы быть другим, и тогда он, поэт Чекрыгин, считал бы его большим русским поэтом. Поэт Чекрыгин говорил резко, как фанатик. В его хриплом и придушенном голосе было что-то изнуряющее. Есенин мягко защищался, отмахиваясь как от надоедливой мухи: ничего нет, кроме этого золотого дня; люблю жизнь, которая дана мне; знаю только то, что вижу; верю только в эту жизнь.

Трудно было понять, смотрит ли Есенин на поэта Чекрыгина снисходительно или искренно возражает ему. Чекрыгин не унимался. Снова и снова нападал на Есенина. Мне стало как-то не по себе.

– Перестаньте, – сказал я, – попробуйте написать такие стихи, какие пишет Есенин, тогда и разговаривайте. Есенин прекрасный поэт, пусть он сам выбирает свой путь.

Осень 1924 года. Вечер. Со мною поэт X. Идем по Тверской. Вдруг я замечаю, что с нами идет кто-то третий. Оглядываюсь: поэт Чекрыгин. Из сумрака переулка вынырнул он неслышными шагами. Идем по направлению к Советской площади. Видим – едет мимо нас на извозчике молодой человек. На вид интеллигентный рабочий, в кепке и черном пиджаке. Молодой человек соскакивает с извозчика и подбегает к нам.

– Ба! Да это Есенин! Да как же это так? Почему же мы его не узнали?

Очень просто: волосы, сверх обыкновения, коротко подстрижены, костюм необычный, наверное чужой. Он только что с вокзала, приехал из деревни, прямо мальчик: тоненький, обветренный. Совершенно мальчишеский вид и разговаривает как-то по-другому. Чуть-чуть навеселе. Расцеловались.

Жил в деревне, ловил рыбу. С места в карьер начал рассказывать о своей деревенской жизни. Размахивает руками, говорит громко, на всю улицу. Сразу видно, что все приключения деревенской жизни украшает и преувеличивает.

Ходил ловить рыбу, с сестрой. Сестра у него такая, какой в мире нет. Леща поймал на удочку. Такого леща, что с берега никак нельзя вытащить. Лезет в воду сестра. Полез в воду сам. «Тяну леща к себе, а он тянет к себе…» Брат у него. Сила! Такого силача нигде нет. Не говори ему поперек. Убьет. Рассказ повторяется снова и снова. Брат, сестра, лещ. Сестра, лещ, брат. Лещ, сестра, брат.

Зашли в погребок «Мышиная нора» на Кузнецком. Низкая комната. Есенин читает новые стихи, написанные в деревне: «Отговорила роща золотая».

Читал как всегда.

После стихов разговор перешел на мелочи повседневной жизни, о которых трудно вспомнить. Поэт X. предлагает ехать к нему. Позвали извозчика. Чекрыгин не хотел отставать от нас. Квартира X. Около 2 часов ночи. Увидев револьвер в руках у Есенина, поэт Чекрыгин патетически воскликнул:

– Дайте мне револьвер, и я здесь же при вас покончу с собой!

Кто-то из нас возражает:

– Во-первых, нам не нужны наглядные доказательства вашей теории, а во-вторых – неприлично впутывать ваших знакомых в такую нелепую историю.

Снова:

– Дайте мне револьвер, я выйду к подъезду дома и сделаю то, что мне нужно. Или я пойду в определенное место любой улицы, которую вы мне укажете, и, придя туда, тотчас же выполню обещанное.

– Сядьте и успокойтесь! Все равно по номеру револьвера узнают его владельца. Сядьте.

Проходит некоторое время; поэт Чекрыгин на минуту удаляется из комнаты, Есенин вынимает патроны из револьвера и разряженный револьвер кладет в карман. Есенин по возвращении Чекрыгина нарочно затевает незначительный разговор, чтобы замаскировать свое намеренье. Через несколько минут поэт Чекрыгин опять начинает просить револьвер. Играя, Есенин отказывает ему. Поэт Чекрыгин подходит к Есенину и умоляет дать ему револьвер.

– Н-на!

Поэт Чекрыгин берет револьвер, отходит к двери, останавливается у косяка и при гробовом молчании пять раз подряд с полным спокойствием спускает курок, приставив к виску дуло револьвера. Потом он смертельно бледнеет, делает три шага вправо и молча падает в кресло. Минут пять он остается без движения. Встает и начинает продолжать прерванный разговор. Казалось, что случившееся было для него привычным делом.

Весной 1925 года Крученых предложил издательству «Современная Россия», в котором я работал, книгу, направленную против Есенина. Заглавие книги было следующее: «Почему любят Есенина». «Современная Россия» отказалась печатать книгу Крученых, так как Есенин был сотрудником издательства – две книги Есенина вышли в «Современной России», к тому же доводы критика были неосновательны.

Летом, придя в издательство, Крученых встретил там одного из друзей Есенина – А. М. Сахарова. Узнав о книге Крученых, Сахаров стал доказывать, что выступление злостного критика не повредит Есенину; напротив, прибавит поэту лишнюю крупицу славы. Сахаров обещал переговорить по этому поводу с Есениным. Через некоторое время выяснилось, что Есенин ничего не имеет против выступления недоброжелательного критика, ничего не имеет против, если книга Крученых выйдет в «Современной России».

Разговоры о книге Крученых тянулись до осени. «Современная Россия», несмотря на согласие Есенина, считала книгу Крученых негодной.

В ноябре Крученых зашел в «Современную Россию», встретил там Есенина и спросил, как он относится к факту напечатания книги, направленной против него. Есенин сказал, что он не имеет никакого морального права вмешиваться в личное дело Крученых; критика, разумеется, свободна; это настолько очевидно, что не стоит и разговаривать.

Есенин и я направляемся ко мне на квартиру. Крученых следует за нами. Является Александровский. Есенин в хорошем настроении. Достает бутылку портвейна. Начинает подшучивать над Крученых:

– Крученых перекрутил, перевернул литературу.

– Напишите это и подпишитесь! – засуетился Крученых. Стал оглядываться по сторонам, ища бумаги, обшарил карманы, полез в портфель и быстро вынул необходимые канцелярские принадлежности. Услужливо положил бумагу на книгу, чтобы удобнее было писать.

Крученых во что бы то ни стало хотел получить письменное согласие на печатание книги, направленной против Есенина.

Есенин начал возмущаться:

– При чем тут согласие, что за вздор? При чем тут подписка? Что это – подписка о невыезде, что ли?

Крученых продолжал просить. Есенин, саркастически ухмыляясь, написал под диктовку Крученых эту фразу.

Есенин не спеша налил портвейн. Выразительно обнес Крученых. Подчеркнул этот жест. Крученых подставил рюмку.

Есенин, негодуя, крикнул:

– Таких дураков нам не надо!

Назревало недоразумение. Буря вот-вот должна была разразиться. Крученых учел обстановку. Спешно собрал свои канцелярские принадлежности и юркнул в дверь.

1925 г. Осень. Ноябрь. Встречаю Есенина в Столешниковом переулке:

– Вечно ты шатаешься, Сергей! Когда же ты пишешь?

– Всегда.

Цитирую:

Осужден я на каторге чувств…

Вертеть жернова поэм, —

заканчивает Есенин, цитируя себя.

1925 г. Осень. Я купил два старинных кресла ампир. Огромные, как троны. Из красного дерева, с золото-зеленым бархатом, с бронзовыми крылатыми сфинксами и амурами. Есенин, приходя ко мне, обычно садился в одно из этих кресел за маленьким восьмиугольным столиком, против меня. Раздевался он редко. Иногда снимал только шапку. В последнее время я привык видеть его в шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке.

В таком наряде, широко и выразительно размахивающий руками при разговоре, этот замечательный человек был похож на молодого древнерусского боярина, вернее – на великолепного разбойничьего атамана. Темной осенней ночью в дремучем лесу снял он с боярина шубу и бобровую шапку.

В такой одежде на золото-зеленом фоне сияла его когда-то светло-золотая, а теперь тускнеющая испепеленная голова. Глядя на него, сидящего в огромном кресле, освещенного зеленым и золотым, я иногда вспоминал его «Москву кабацкую» – стихи, относящиеся к нему самому, к его внешности:

Тех волос золотое сено

Превращается в серый цвет.

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова.

1925 год. Осень. Ранним вечером в моей комнате собрались поэты, издатели и одна московская поэтесса. Человек шесть. Все пришли случайно. Явился Есенин. Он был каким-то вялым. Молча сидел в кресле. Вид у него был усталый, измученный. Казалось, он только что пережил неприятные минуты.

Есенин был недоволен поэтессой: она почему-то ему не нравилась. Начал по адресу поэтессы говорить колкости.

– Не обижай ее, Сережа! Она – Есенин в юбке, – сказал я.

Есенин замолчал и оставил поэтессу в покое.

Приятели пробыли у меня недолго. Каждый куда-то спешил. Быстро начали расходиться. Я сидел на некотором расстоянии от Есенина. Вдруг он встал, приблизился ко мне и в полудремоте склонился ко мне на колени. Около получаса Есенин оставался неподвижным. Я собирался уложить его в постель. Был полумрак и тишина. Я вспомнил строчки из «Персидских мотивов»:

Я давно в судьбе ищу покоя…

На коленях дай мне отдохнуть.

Меня охватила такая жалость к этому несчастному человеку, что я едва сдерживал слезы. Есенин неожиданно встал. Я пошел его проводить. У подъезда показался поэт А. Он предложил свои услуги доехать с Есениным до его квартиры на Остоженку. Крикнули извозчика. Поехали. Я посмотрел вслед уезжающим и с грустью подумал: доедут ли?

1925 г. Ноябрь. В полдень приходит ко мне Есенин. Есенин возбужден. В шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. Непрерывно говорил. Был оживлен чрезвычайно.

– Знаешь ли ты, упрямый. Я ломаю себя. Когда истощаются средства, то, знаешь ли, как можно писать стихи? Дай бумаги!

Разрезали бумагу на мелкие квадратики. Начали играть в примитивную стихомашину.

– Глагол – пустяк, глагол подразумевается, глагол будет найден после. Пиши существительные, я буду писать прилагательные, – заметил Есенин.

Стали наугад соединять его прилагательные с моими существительными. Игра была неудачной. Я намеренно, в шутку, подбирал существительные, ничего не имеющие общего с есенинским поэтическим словарем. Я действовал, как человек, бросающий под вертящийся мельничный жернов вместо зерен булыжник.

Насколько мне известно, Есенин прибегал иногда к способу писания стихов посредством примитивной стихомашины. У него была небольшая сумка, куда он складывал слова, написанные на отдельных бумажках, он тряс эту сумку, чтобы смешать бумажки, затем вынимал несколько бумажек. Комбинация из слов, полученных таким путем, давала первый толчок к работе над стихом.

Этим способом писания стихов поэт хотел расширить рамки необходимого, хотел убежать из тюрьмы своего мозга, хотел многое предоставить стечению обстоятельств, игре случая. Этот способ писания стихов напоминает игру в счастье, гаданье по билетикам, которые вынимает сидящий в клетке уличный попугай.

Разумеется, к искусственному способу писания стихов Есенин относился несерьезно; это была только забава, и притом на короткий срок. Припоминаю, что лет пять назад я несколько раз говорил с Есениным об устройстве стихомашины. В то же время я изложил Валерию Брюсову свой проект стихомашины. Я предлагал устраивать вечера стихомашины для публики. Валерий Брюсов заметил, что мой проект напоминает «великое искусство» Луллия. Известно, что Раймунд Луллий (1234–1315) изобрел систему «великого искусства», состоящую в логико-механическом методе расположения понятий по определенным местам и определенным способом, для того, чтобы таким путем, т. е. путем различной перестановки и сочетания понятий, находить чисто умозрительным способом все, что можно сказать о предмете. Между прочим, Джордано Бруно увлекался «искусством» Луллия.

После неудачной игры в стихомашину Есенин прочел новое стихотворение. Оно было строгое, безукоризненное. Зная, что в последнее время Есенина часто пилили за неудачные стихи, я заметил, что напрасно его враги и друзья в кавычках нападают на него, позволяют себе упрекать его в упадке сил, позволяют делать намеки на то, что будто бы он исписался; последнее стихотворение показывает, что он движется вперед, – это пушкинские стихи.

Есенин заговорил о форме стиха: о концовых созвучиях.

– Стихия и Россия нельзя рифмовать. А между тем наши предшественники, например Блок, почти все время так рифмовали. Сочетание разнородных согласных их не коробило, у них не так тонок слух, их удовлетворяли одинаково звучащие гласные. У нас концовые созвучия должны быть иные, согласные должны быть или одинаковы, или близки друг к другу по звучанию. Вот у меня: проси я – Россия.

Дальше Есенин предложил обсудить следующий вопрос.

Какую из рифмуемых строчек следует ставить первой – короткую ли с окончанием на гласный или удлиненную согласными звуками?

Я дал примеры: тренькать – деревенька, голубым – на дыбы, скорее – канареек, перестать – уста, Руси – колесить.

Есенин утверждал, что строчку с кратким окончанием следует ставить второй, так, по его мнению, лучше звучит. Я не совсем соглашался с Есениным: такая расстановка рифмуемых строк, может быть, в большинстве случаев звучит лучше, но бывает и обратно; по-видимому, здесь нужно учитывать другие элементы стиха. В доказательство своего мнения я привел примеры из народных песен и отрывки из современных поэтов, а также отрывки из стихов Есенина.

Есенин прервал спор:

– Я тебя разыграю.

Это означало, что Есенин начинает игру в «хохотушку». Странная игра в «хохотушку» возникла во время военного коммунизма. Полуголодные поэты собирались в комнате одного из своих товарищей, уславливались: можно говорить в глаза друг другу что угодно – правду и ложь, насмешливое, злое, отвратительное, грубое, – никто не имеет права обижаться. Число приглашаемых на «хохотушку» определялось заранее, человек 5–6. Подбор участников был строгий. Иногда заранее намечалась и жертва: будем изводить такого-то. Кто-нибудь из участников доставал чаю. Настоящий китайский чай в голодное время был редкостью, поэтому он действовал как хорошее возбуждающее средство, как легкий опьяняющий напиток. Женщин на «хохотушку» не приглашали: при них игра становилась невозможной. Пригласили однажды поэтессу, игру пришлось прекратить. Игра в «хохотушку» – это своеобразный «Пир во время чумы».

Есенин в «хохотушках» участвовал редко. В характере этого великого лирика отсутствовала саркастическая соль. У него не было ни одного едкого сатирического стихотворения. Юмористические стихи его, написанные по случаю, всегда пресны.

Есенин начал игру. Он нападал. Я защищался, намеренно давая ему козыри в руки, чтобы подогреть игру. Я не принял брошенного вызова: я знал, что Есенин болен, и не хотел играть на нервах больного человека. Под конец игра приняла вид насмешливой литературной беседы. Говорили быстро, перебивая друг друга, одновременно.

Есенин понял, что я намеренно не принимаю вызова, не затрагиваю его больные места. Это тронуло его. Он встал, привлек меня к себе. Обнялись и крепко поцеловались. Он собрался уходить. Я провожал его. Он снова в коридоре квартиры продолжал игру. Я защищался. Вышли на площадку лестницы. Снова обнялись и расцеловались.

1925 г. В Доме печати был вечер современной поэзии. Меня просили пригласить на вечер Есенина. Я пригласил и потом жалел, что сделал это: я убедился, что читать ему было чрезвычайно трудно. Поэтов на вечере было много – в программе и сверх программы. Есенину долго пришлось ждать очереди в соседней комнатке. Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдется. Есенин читал новые, тогда еще не опубликованные стихи из цикла «Персидские мотивы» и ряд других стихотворений. Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот. Начал читать – «Синий туман. Снеговое раздолье». Вдруг остановился – никак не мог прочесть заключительные восемь строк этого вещего стихотворения:

Bсе успокоились, все там будем,

Как в этой жизни радей, ни радей.

Вот почему так тянусь я к людям,

Вот почему так люблю людей,

Вот отчего я чуть-чуть не заплакал,

И, улыбаясь, душой погас.

Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

Его охватило волнение. Он не мог произнести ни слова. Его душили слезы. Прервал чтение. Через несколько мгновений овладел собой. С трудом дочитал до конца последние строки.

Это публичное выступление Есенина было последним в его жизни. Есенин прощался с эстрадой.

1925 г. Ноябрь. В кресле, против меня, Есенин.

Есенин возбужден. Глаза сверкают. Его возбуждение невольно передается и мне. Действует как гипноз. Мною овладевает нервное веселье. Вскинув правую руку, как деревенский оратор:

– Напиши обо мне некролог.

– Некролог?

– Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мои похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.

Вскрикивает:

– Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг!

1925 г. Декабрь. За день до отъезда в Ленинград Есенин несколько раз приходил в издательство «Современная Россия», но никого не заставал. Вслед за Есениным приходил врач Андерсон, работающий в психиатрической клинике, из которой Есенин только что выписался. Врач почему-то разыскивал его, оставил номер телефона и просил передать Есенину, чтобы тот непременно ему позвонил.

Вечером того же дня Сахаров и я при входе в клуб Союза писателей встретили Есенина. Он был вместе с Клычковым. Клычков быстро ушел. Есенин был пьян. Губы у него почему-то были ярко-красного цвета, как будто от порезов или укусов. Сахарова и меня он, против обыкновения, встретил неприветливо.

Стал упрекать Сахарова:

– Ты мне не друг. Ты не посетил меня в клинике.

– От меня скрывали адрес. Мне дали понять, чтобы я не являлся к тебе. Я обиделся. Что ж мне – драться с ними?

Затем, обратившись ко мне, Есенин стал и по моему адресу направлять те же упреки. Я молчал. Я не хотел защищаться. Потом улеглось. Он заговорил о своей сестре. Высказал удовольствие, что выдает ее замуж.

Я и один из моих спутников взяли Есенина под руки, повели в соседнюю пустую комнату и уложили на диван. Просил, чтобы его не оставляли здесь и проводили домой. Это ему было обещано, и он успокоился.

Из соседней комнаты несколько раз он кричал:

– Вина! Вина!

Затем умолк.

Немного погодя я вошел в комнату, где лежал Есенин, чтобы узнать, как он себя чувствует. В комнате было полутемно. На диване пусто. Отыскивая Есенина, я прошел по всем комнатам клуба. Было пусто. Снова вернулся к дивану, на который мы его уложили, – и увидел Есенина, едва не наткнувшись на него. Он лежал навзничь, на ковре, между столом и диваном.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.