СЕРЬЕЗНЫЕ СОБЫТИЯ И ЗНАКОМЫЕ ЛИЦА

СЕРЬЕЗНЫЕ СОБЫТИЯ И ЗНАКОМЫЕ ЛИЦА

В конце сентября в Мюнхене Чемберлен и Даладье капитулировали перед Гитлером. Они отдали ему Судетский край и создали все условия для захвата Чехословакии. «И у нас еще полно идиотов, которые верят, что Чемберлен уберег нас от войны», — возмущался Пятрас Цвирка.

Нацисты в Литве еще больше обнаглели. В Клайпедском крае было упразднено военное положение. На виду у всех стали действовать гитлеровские военные организации, которые на всякий случай назывались спортивными. Газета «Мемелер дампфбоот» начала печатать «Мою борьбу» Гитлера.

Теперь гитлеровцы в Клайпеде сами контролировали печать и кино. Никто уже не мешал им печатать на месте и распространять присланную целыми мешками из Германии пропагандистскую литературу, а в кинотеатрах Клайпедского края шли фильмы, возбуждавшие расовую ненависть и открыто разжигавшие психоз новой войны.

Мы часто просыпались по ночам, услышав даже на своей тихой улочке стук кованых сапог. Это шагал гитлерюгенд или военизированные «спортсмены». Глухо рокочет барабан, слышна гавкающая песня — и кажется, кого-то ведут на виселицу. Становится пакостно на душе. До утра не удается заснуть — словно тяжелый кошмар навалился на грудь.

Влияние немецкого фашизма виделось на каждом шагу. Продавщицы магазинов, которые до этой поры свободно говорили по-литовски и по-немецки, по приказу владельцев вдруг забыли литовский язык. У нас в гимназии Эйнарас в учительской еще нахальнее восхвалял Гитлера и его победы. Что он говорил на уроках, я не знаю. Другие учителя, которые сперва смело спорили с ним, теперь приумолкли и съежились — они подумали, что будет, если и здесь начнется «истинно немецкий порядок». А когда литовки (в том числе и Элиза) вывозили в колясках детей в ближний лес или просто на улицу, маленькие немцы сыпали песок им в глаза…

Все опаснее было говорить на улицах по-литовски. Однажды вечером мои знакомые — композитор Еронимас Качинскас и музыкант Зенонас Номейка — гуляли по улице и разговаривали. Вдруг к ним подбежал какой-то гитлеровец и ударил Номейку палкой по голове.

Как я упоминал, жили мы в доме немки Фригяман. Мы с Элизой часто говорили об этой семье, состоящей из трех женщин — хозяйки, ее дочери и матери. Бабушке было лет восемьдесят, но она была еще бодрая, подвижная. Это настоящая немка гётевских времен: никогда не пройдет мимо, не сказав «Guten Tag»,[108] не заглянув в коляску и не произнеся «Susses Kind»,[109] не поговорив о музыке и цветах. Казалось, для нее не существует ни Гитлер, ни гитлеризм, она не различает немцев и чужих. Владелица дома была уже другой. Раньше у нее иногда бывали муж и жена, евреи. Не знаю, что объединяло эти две семьи — старые знакомства или деловые связи; во всяком случае, фрау Фришман радушно встречала своих гостей и сама заходила к ним. Теперь семья евреев в наш дом уже не заходила. С нами фрау Фришман держалась более чем официально — в разговоры не вступала и заботилась лишь о том, чтобы мы в установленный срок, не опоздав ни на день, платили ей за квартиру и следили за чистотой в комнатах и на лестнице. А вот ее дочка, высокая бледная девушка с редкими светлыми волосиками, держала себя нахально. Встречаясь на лестнице или у дома, она с нами не здоровалась и не отвечала на «Добрый день». Каждый день она бегала на сходки гитлерюгенда, — видно, она была готова сделать ради великой Германии все, чего потребует от нее фюрер. Спустя некоторое время она исчезла из Клайпеды. Бабушка сообщила нам, что юная нацистка в Берлине сломала ногу. Мы ее не жалели…

В конце минувшего лета мы с Цвиркой путешествовали по Жемайтии. Моего друга давно привлекали эти места: он там еще не бывал. Теперь мы посетили столицу Жемайтии Тедыняй, купались в живописном озере Германтас, забрались на несколько городищ, заглянули в Плунге. У озера Платяляй я встретил приятеля детских лет, Пранаса Янушявичюса из соседней деревни. Этот весельчак женился, растолстел, его изба кишела детьми.

После этого путешествия еще сильней хотелось писать. Удивительно ярко стояли перед глазами когда-то близкие люди. Я снова написал несколько рассказов для сборника. О путешествии я написал очерк «В святой Жемайтии». Несколько раз очерк задерживала цензура. Наконец он прошел, пришлось лишь заменить заголовок.

Литературная работа помогала справиться с тяжелым настроением. Клайпедский кошмар еще усиливали литовские поклонники Гитлера, которые начали здесь издавать журнальчик «Поход». Они открыто проводили свои собрания и агитировали за теснейшие связи с гитлеровской Германией.

Я думал о Каунасе. Вспоминал Верхнюю Фреду, Пятраса.

Пятрас недавно снова побывал в Советском Союзе; у него там уже появились друзья, особенно среди писателей. Он внимательно следил за жизнью Советского Союза, за ростом литературы и культуры. Не раз в своих разговорах мы приходили к выводу, что ни Гитлер, ни панская Польша не сумели проглотить наш край лишь потому, что существует Советский Союз, который заинтересован в нормальном развитии Прибалтийских республик. Пятрас много работал в Обществе по изучению культуры народов СССР, которым руководил Винцас Креве. Вернувшись из Советского Союза, Пятрас писал статьи о достижениях Советской страны, — разумеется, цензура пропускала не все.

В Каунасе находился мой старый друг Казис Борута, которого жизнь швыряла то в эмиграцию, то в тюрьму. Последние годы он долго болел, но не впал в отчаяние. Здесь жил Йонас Шимкус, который уже несколько лет работал в редакции «Литовских ведомостей» и протаскивал в своей газете наши с Пятрасом произведения.

Костас Корсакас продолжал учиться в университете и редактировал журнал «Культура».

В «Культуре», как и в «Литовских ведомостях», сотрудничали почти все прогрессивные писатели. Саломея Нерис, вернувшись из Парижа, вышла замуж за скульптора Бучаса. Они поселились за Каунасом, в. Палемонасе, в крохотном домике. В свои приезды в Каунас я часто встречал ее и радовался, что ее убеждения не изменились, — как все мы, она высказывалась против фашизма и активно участвовала в левой печати.

В Клайпеде я часто вспоминал кафе Конрадаса и думал, кого я нашел бы в нем, если бы неожиданно туда явился. Без сомнения, за столиком сидел бы Пятрас и спорил бы, например, с религиозным поэтом Бернардасом Бразджёнисом, доказывая, что все равно настанет такое время, когда бабы устроят из исповедален курятники. А может быть, Пятрас сцепился бы с каким-нибудь фашистом и говорил, что теперешняя политика ведет Литву в пропасть. В подобных стычках он не отличался осторожностью и каждому, то всерьез, то в шутку, доказывал свои убеждения.

Юозас Мильтинис,[110] долгое время живший в Париже, человек, с которым интересно поговорить не только о театре. Попивая кофе, он внимательно листает томик Андре Мальро или Олдоса Хаксли, восхищается талантами, еще мало известными в Литве.

Я вижу Юозаса Микенаса, замечательного скульптора и хорошего товарища, спокойного, тихого, иронически глядящего на всех. Здесь же интересный график Мечис Булака. Если подойдешь к Булаке и спросишь, как он поживает, тот помолчит ровно сорок пять минут, потом не спеша проведет рукой по длинным льняным волосам, помолчит еще пятнадцать минут и ответит:

— Как поживаю? Ничего, сносно…

Таким манером можно вести разговор о жизни, любви, искусстве, и обо всем этом у Булаки есть четкое мнение, так что с ним всегда стоит поговорить.

В углу кафе в мой последний приезд в Каунас сидел и играл в шахматы поэт Владас Сухоцкис. Без сомнения, он сидит там и сейчас, — наверно, с того дня еще не вставал ни разу с места.

Не видать больше Гербачяускаса.

И конечно, непременно здесь можно встретить Йонаса Марцинкявичюса — пополневшего, вечно торопящегося, вечно говорящего о своих репортажах, романах, встречах с помещиками и настоятелями, которые попадались ему в частых поездках по Литве. Пятрас который уже раз доказывает мне, что Йонас — большой талант, но пишет он слишком быстро. Пишет он как машина — романы, репортажи, новеллы, все, что берут газеты и издательства. Этот талантливый человек стал рабом прессы.

Да, в Каунасе я бы встретил друзей, увидел бы врагов. Так или иначе, в Каунасе я бы не чувствовал себя таким одиноким, как здесь. За несколько лет я здесь почти ни с кем не сблизился… А там — один Пятрас чего стоит!

И я вспоминаю его рассказ — один из тысячи…

Каунасский университет присвоил уважаемому всеми писателю Видунасу звание доктора «гонорис кауза». Его приветствовал ректор, тоже уважаемый всеми толстяк профессор Ремерис. Это торжественное событие Пятрас изображал следующим образом:

— «Дамы и господа, э-э», — начинает приветственную речь Ремерис. В президиуме сидит Видунас, приехавший из Тильзита, а зал битком набит людьми. «Уважаемые дамы и господа, э-э… Кого же мы видим? Мы видим уважаемого Видунаса… Позвольте мне, как юристу, со всех сторон разобрать Видунаса и поглядеть, э-э, так сказать, откуда у него ноги растут… Что такое Видунас? — спрашивает Ремерис и сам себе отвечает: — Видунас — это дерьмо, уважаемые!» Тут Видунас от удивления подскакивает на месте, а зал лишается дара речи. «Да, уважаемые, — продолжает Ремерис, — Видунас — это дерьмо, из которого растут прекрасные цветы…» Здесь все приходят в себя, аплодируют, Видунас улыбается.

«Дальше, уважаемые, посмотрим, кто такой Видунас, — продолжает Ремерис. — Видунас, уважаемые, это хулиган». Тут Видунас бледнеет, а по залу прокатывается волна возмущения. «Тише, уважаемые, э-э, — говорит Ремерис. — Я юрист и знаю, что говорю. Я полностью отвечаю за свои слова. Прошу, уважаемые, позволить мне объяснить свою мысль. Кого мы называем хулиганом? Я не ошибусь, если скажу: хулиган — это тот, кто поднимает шум, когда все спят, и всех будит. Наша нация спала, уважаемые, э-э. А что же делал Видунас? Он поднимал шум до тех пор, пока не разбудил нашу нацию. Прошу прощения, но как назвать такого человека? Только хулиганом!»

Видунас улыбается, зал аплодирует. А Ремерис говорит дальше:

«А теперь возьмемся за Видунаса как следует, э-э. Видунас — это безжалостный вор и бандит (снова общее удивление). Да, дамы и господа. Я, как юрист, подчеркиваю и полностью отвечаю за свои слова… Это вор и бандит, который украл и похитил мое сердце, — Ремерис прикладывает руку к груди. — Прошу вас, уважаемые, проверить, я полагаю, что он похитил и ваши сердца, — пока Видунас находится здесь, мы можем, э-э, восстановить справедливость — вернуть украденное добро!

Уважаемые, э-э, за все гнусности и мерзости, которые допустил на своем веку Видунас, за его сочинения «Вечный огонь», «Тени предков» и многие другие, я, как юрист, требую навеки заключить его в тюрьму — в тюрьму нашего сердца, чем разрешите мне закончить мою скромную приветственную речь…»

Уже получив диплом почетного доктора наук, говорит Видунас. Он встает на трибуну — очень тонкий, длинноволосый. Осматривает зал, потирает ладони и начинает:

«Еду я, значит, через Жемайтийский край и думаю: литовский народ перемер. Потом гляжу — у дороги два пастушонка играют камнями. Один пастушонок схватил с земли камень и хотел в меня бросить. Но другой остановил его руку и сказал: «Что же ты делаешь? Ведь это наш пророк Видунас едет!..» Сказав это, он отобрал камень и бросил на землю… А что это значит? — Видунас делает паузу и, когда зал замолк, продолжает: — А это значит, что на нашей родине уважают пророков, это значит, что литовский народ жив…»

Хорошо бы поговорить с Пятрасом…

Многое влечет меня в Каунас. В Клайпеде — хороший театр, но я скучаю и по театру нашей временной столицы.

Государственный театр находился в городском саду, все спектакли, и музыкальные и драматические, происходили в одном помещении. Сюда я ходил часто, если были деньги на билет. В театре было много способных актеров и отличные художники, из них выделялся Мстислав Добужинский.

В оперу мы часто ходили с Ляонасом Скабейкой. Теперь он уже умер. Я не раз видел «Пиковую даму» с прекрасными декорациями Добужинского, в которых словно заново родилась строгая красота Петербурга пушкинских времен. Меня восхищали «Евгений Онегин», «Аида», «Кармен». В оперном театре работали талантливые люди, и в первую очередь всемирно известный Кипрас Петраускас,[111] который отличался прекрасным голосом. Он был самым популярным человеком Литвы. Однажды в Каунасском театре я слышал Шаляпина — он пел Мефистофеля в «Фаусте» (его старый друг — Кипрас Петраускас — исполнял партию Фауста). Когда Шаляпин — высокий, костлявый, с острой бородкой — впервые вышел на сцену, по залу пробежала дрожь испуга… Артист физически действовал на зрителя — не только своей игрой, но и какой-то внутренней силой. Его бас звучал не так мощно, как в годы славы, но все-таки это была настоящая сила природы — большая, стихийная, чарующая.

В Каунасе можно зайти и в Художественный музей — галерею Чюрлениса. В галерее всегда пусто — лишь целыми часами стоят перед картинами поклонники Чюрлениса, в том числе Саломея Нерис. Во время «Третьего фронта» мы с юношеским пылом пытались «развенчать» Чюрлениса. Теперь мы научились его понимать и любить.

Древний Каунас сблизил меня с еще одной областью культуры. Чем дальше, тем труднее мне было жить без кино. Большинство кинотеатров Каунаса находились на Лайсвес-аллее. Назывались они обычно по-иностранному. Например, «Метрополитен», «Палас», «Триумф», «Сатурн», «Паладиум», «Форум». Каждую неделю показывали здесь, новые, в основном немецкие и американские, фильмы. Как известно, фильм долго оставался немым — игру теней на экране объясняли титры. Во время сеансов какая-нибудь захудалая пианистка барабанила на расстроенном пианино веселые или печальные мелодии, смотря по тому, что происходило на экране. Чрезвычайной новостью был первый звуковой фильм, в котором пел Ол Джолсон, этот фильм появился в Каунасе в 1929 году. Я помню, как мы смотрели этот фильм разинув рты, а выйдя из зала, целый вечер проговорили в кафе о будущем звукового кино. Цвирка, Шимкус и я не могли прийти к единому мнению по этому поводу. Даже Чарли Чаплину тогда казалось, что звуковое кино не будет развиваться. Сотни кинолент не оставили никакого следа в памяти. Но некоторые из них я помню и много лет спустя — даже лучше, чем некоторые современные фильмы. Это монументальные немецкие фильмы «Нибелунги» Фрица Ланга, «Голубой ангел» с Марлен Дитрих, английские «Частная жизнь Генриха VIII» и «Бунт на «Баунти». Изящный и печальный фильм Рене Клера «Под крышами Парижа». А «Кристина» с незабываемой Гретой Гарбо! Публика любила «Огни большого города», «Золотую лихорадку» Чаплина. Женщины были без ума от Рудольфа Валентине, мужчины — от Анни Ондра. Часто шли фантастические фильмы — «Кинг Конг», «Франкенштейн» и другие.

В этом потоке хороших, неважных и просто плохих фильмов постепенно стали появляться образцы нового содержания и новых стилевых исканий. Это были советские фильмы, в числе которых потрясающее впечатление произвел «Броненосец «Потемкин» Сергея Эйзенштейна. Он появился у нас спустя несколько лет после его выхода в свет, потому что цензура долго не пропускала его на экран. Цвирка очень любил фильмы «Мать» по Горькому и «Чапаев». Песенка из «Веселых ребят» «Кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет» стала популярной во всем Каунасе.

…Ну, а каунасские книжные лавки?

Каждый раз, проходя по Лайсвес-аллее мимо книжных магазинов, я останавливался у витрин, а то и проходил внутрь. Самым крупным магазином был «Фонд печати», который сам издавал книги. Книжный магазин «Наука» торговал советскими изданиями. В этом магазине можно было встретить тех, кто интересовался советской литературой. Устроившись в углу, какой-то русский эмигрант философствовал о советской литературе. Он утверждал, что видел издание Льва Толстого, в котором всюду, где Толстой написал «бог», большевики вставили «нарком», а где был «ангел», там теперь напечатано «комиссар». Подобные россказни казались нам смешными. Заходили мы и в немецкий книжный магазин, через который мы выписывали левые журналы. В киосках продавали белогвардейский рижский орган «Сегодня» и парижский «Последние новости». Когда к власти пришел Гитлер, прогрессивная литература исчезла из немецкого магазина. В Каунасе было и несколько букинистических лавок. Здесь можно было встретить разных чудаков, которые рылись в стопках книг, — вечных студентов, мелких чиновников. Самую большую букинистическую лавку на улице Гедиминаса держал некто Ляонас. Здесь часто бывал знаменитый Поворотникас, совершенно обнищавший «журналист». Он гордо восседал рядом со столиком Ляонаса, выпускал из носа дым, заложив ногу на ногу в дырявых башмаках.

— Одного человека признаю — Толстого. А все остальные — мерзавцы, — философствовал Поворотникас.

— Почему мерзавцы? — тихо протестовал Ляонас. — Всякие бывают…

— Нет! — отрубал Поворотникас. — Честное слово, только Толстой человек.

Помолчав, он продолжал:

— Посмотрите на меня — что со мной люди сделали!.. На кого я похож?.. Неужто можно ходить в таких башмаках? А я хожу. Мерзавцы кругом… Но золото, господин Ляонас, блестит и в грязи, верно?

— Золото блестит, — говорит Ляонас. — А вот грязь можно вставлять хоть в золотую раму — не заблестит…

Да, улучив минуту, я любил заходить в книжные магазины и укромные лавочки!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.