И. И. Европеус[393] Воспоминания о службе в военном поселении и об отношениях к графу Аракчееву

И. И. Европеус[393]

Воспоминания о службе в военном поселении и об отношениях к графу Аракчееву

В изданных М. И. Семевским книгах: 1) «Бунт военных поселян в 1831 г.» (СПб., изд. 1870 г.) и 2) «Граф Аракчеев и военные поселения 1816–1831 гг.» (СПб., 1871 г.) была упомянута моя фамилия, в первой — сыном командира короля прусского полка Чевакинским, а во второй — старшим священником того же полка П. В. Воиновым. Это подало и мне мысль сообщить мало кому известные черты характера графа Аракчеева, относящиеся лично ко мне или занимаемой мною должности и могущие служить дополнением будущей биографии столь сильного государственного деятеля, равно и дополнить пропущенные факты о бунте военных поселян короля прусского полка. Рассказ мой не вымышлен, а основан на факте и документе. Для объяснения некоторых обстоятельств не лишним полагаю сообщить, что по определении меня в 1820 году в гренадерский корпус прикомандирован я был к госпиталю графа Аракчеева полка, оттуда назначен объездным врачом поселенного баталиона короля прусского полка, а впоследствии и старшим лекарем полка.

В бытность мою объездным врачом, я имел возможность познакомиться не только с бытом поселян, их семейными отношениями, нуждами, но и с тяжелыми работами как самых поселян, равно резервных войск, назначенных для обработки полей. Работы сии были столь обременительны для солдат, помешенных в сырых мазанках и не привыкших к рубке леса, осушке болот, выворачиванию пней и камней до глубокой осени, что, несмотря на сытную пищу и графскую чарку водки, больных было много, большая часть страдала лихорадками, покосом, цингою, водяною и куриною слепотою. Смертность была значительна. Солдаты хотя и роптали, но с работ возвращались с песнями и бубнами в угождение начальству; зато ночью раздавались по всему лагерю стоны и оханье, ибо, по неимению печей в мазанках, солдатам негде было греться, тем менее сушить обувь и платье. Мне помнится, что между офицерами ходили стихи под заглавием: «Политическая Сибирь, или Работа за гривну», а о женщинах-поселянках сказано было: и за цену разврата покупали себе соль.

Обязанность моя, как объездного врача, состояла в ежедневном осмотре всех жителей округа, помешенных в более 300 связях, на расстоянии тридцати верст. Что обязанность сия была нелегка, поймет каждый, кому бы пришлось, несмотря ни на какую погоду, вязнуть несколько раз в грязи, ибо шоссированных дорог тогда еще не было, несколько десятков раз подниматься в мезонины для осмотра заболевших нижних чинов или кантонистов и не быть уверенным, что тебя и ночью могут потребовать к внезапно заболевшим или родильницам. Для этой цели находилась безотлучно пара лошадей при объездном враче.

Не знаю, по какой причине граф особенно полюбил короля прусского полк и по неделям проживал в любимой, для него переделанной связи 3-й поселенной роты у Лажитовского моста, выстроенного производителем работ Алексеем Федоровичем Львовым, впоследствии директором придворной певческой капеллы. Здесь он разговаривал с бабами, слушал их сплетни, заходил к поселянкам во время отсутствия хозяев. Возвращаясь раз осенью из бывших саперных рот, близ мызы графа Сперанского, мимо связи, я взглянул по обыкновению на окна и увидел, что граф не только машет мне рукою, но и стучит в оконную раму. Я подумал: беда, вероятно, какой-нибудь недосмотр с моей стороны или со стороны фельдшера; я оробел, и нельзя было не испугаться при тогдашних строгостях, но делать было нечего, нужно было явиться. Очистив свою обувь от грязи, я вошел по заднему крыльцу в приемную залу. Не прошло несколько минут, как в приемную вошел дежурный адъютант и спросил: «Что мне угодно?» Когда я рассказал, в чем пело, он тотчас доложил обо мне графу и, возвратившись, сказал: «Граф приказал вам ждать». Адъютант, заметив мое расстроенное лицо, спросил:

— Все ли у вас в порядке, ибо граф прогуливался еще рано утром и, вероятно, заходил в некоторые связи, где вы, может, не были, и больным не было дано помощи?

Но каково же было мое удивление, когда дверь кабинета отворилась и граф, с довольно веселым видом, кланяясь мне оттуда, сказал:

— Я, братец ты мой, был сегодня у тебя, желал с тобою поближе познакомиться, но жаль, что не застал тебя дома.

«Слава Богу, — подумал я, — а то быть бы на гауптвахте».

— Я слышал, что ты поселян бережешь и о них заботишься; служи, как ты служил, и я тебя не забуду. Прощай!

Граф исполнил свое обещание, ибо к новому году я награжден был бриллиантовым перстнем. Возвратившись с облегченным сердцем домой, встретил меня денщик и передал, что после моего отъезда, то есть около шести часов пополуночи, зашел никем не замеченный граф и спросил:

— Дома ли лекарь?

— Никак нет, ваше сиятельство; ибо барин мой давно уже уехал и ранее сумерек не возвратится.

— Ты, братец, врешь, вероятно, твой барин и дома не ночевал, а у кого-нибудь в карты играет!

— Никак нет, ваше сиятельство, барину некогда в карты играть.

Получив такой ответ, он спросил:

— А что у вас там в мезонине?

— Аптека.

— Веди меня туда! — И, застав там засаленного аптекарского ученика за работою, спросил обо мне и, получив подобный же ответ, сказал: «Как же ты, братец, лжешь, когда денщик мне передал, что лекарь и дома не ночевал!»

— Денщик не прав, ваше сиятельство, ибо лекарь уже давно уехал, и по его рецепту я приготовляю лекарство в № 91, — был ответ засаленного фельдшера.

Граф вообще не любил щеголей, полагая, что подобные люди плохие работники и занимаются более своею персоною, нежели делом. Поблагодарив денщика за найденный уже так рано порядок в комнатах, отправился дальше, не заходя в другую половину связи, где жил священник Воинов, не желая беспокоить семейного человека так рано.

Несколько времени спустя пришлось мне посетить одну больную поселянку, которая меня спросила:

— Помните ли, ваше благородие, когда вы с неделю тому назад проезжали здесь мимо, взглянули на окно и я вам кланялась?

— Очень хорошо помню, но что же?

— А более ничего, что в это время стоял граф за моей спиной и спросил, кому я так низко кланялась. «Нашему лекарю, ваше сиятельство, Дай Бог ему доброго здоровья, он нас лечит и бережет!»

Этот маловажный случай был причиною посещения графом моей квартиры и послужил мне рекомендацией, ибо не прошло и двух лет, как я назначен был старшим лекарем короля прусского полка.

Граф был, несмотря на его многосложные обязанности, сопряженные с необыкновенной деятельностью и бессонными ночами, страстно мелочен не только по службе, но и в домашнем быту; он имел подробную опись вещам каждого из его людей, начиная с камердинера и кончая поваренком или конюхом. По этим спискам поверял он каждый год все имущество, приказывал кое-что переделать, починить или вовсе уничтожить.

Мелочность эта по службе была даже несносна; так, при устройстве госпиталя короля прусского полка, который должен был быть образцовым, граф сам показывал, как поставить кровати, куда скамейки, где должен быть ординаторский столик с чернильницею и даже какого формата должно быть перо, то есть без бородки, в виде римского calamus[394]. Хотя граф и был уверен, что его приказания исполнялись с точностью, но тем не менее хотел сам во всем удостовериться и, зайдя несколько дней спустя в палату с полковником Чевакинским, заметил на подставке для чернильницы брошенное испугавшимся фельдшером перо с бородкою; призвав к столу полковника и меня, он сделал нам замечания, а фельдшеру приказал дать пять розог.

От проницательного взгляда графа не ускользали и беспорядки в квартирах чиновников. Так, однажды, подходя к дверям квартиры смотрителя Фарафонтьева, почувствовав что-то мягкое под ногой, приказал дежурному унтер-офицеру поднять мат перед дверями и, найдя под ним сор и пыль, нахмурил брови; призвав к себе г-жу Фарафонтьеву, сделал ей род выговора в надежде, что подобных ужасных беспорядков впредь не найдет. Еще пример мелочности: как-то раз получил я, по приказанию графа, выговор от дежурного штаб-офицера за то, что мой суточный рапорт подписан был нечеткою рукою.

Вот какими мелочами занимался государственный человек, но он хотел показать, что его хватит на все, и немудрено, что граф мучился тоскою и биением сердца: более 4–5 часов он не спал. К такой же деятельности приучил он и начальника штаба, генерала Клейнмихеля, которого он иногда так обременял работами, что ему часто вовсе не удавалось ложиться спать, а, наклонившись к пюпитру, мог только вздремнуть. Чем же наградил он Петра Андреевича за такую деятельность? У графа обедали ровно в час и за несколько минут до обеда собирались все в приемную, в том числе и Клейнмихель; но каково же было его удивление, когда подошедший к нему камердинер объявил, что «для вашего превосходительства сегодня прибора нет», и сконфуженный начальник штаба принужден был послать за молоком и куском хлеба. Эту историю передал мне слуга, заведовавший назначенным для Клейнмихеля флигелем, в котором и я впоследствии останавливался.

Граф любил блеснуть и показать все в лучшем виде, обманывал посетителей, обманывал и Государя, но <неразбочиво> ухитрялся и его обмануть. Так, однажды при посещении госпиталя он сделал мне строгий выговор зато, что много лежащих, и [сказал, что] надеется, что при будущем посещении столько трудных больных не найдет. Что было делать? надобно было его обмануть, и это было нетрудно, так как граф уже после развода в манеже заходил в госпиталь. За полчаса до его прихода надобно было больных, могущих стоять, поместить на скамейках между выздоравливающими. Граф, поздоровавшись, окинул взглядом всю палату и, увидя только трех или четырех лежащих, сказал: «Благодарю, теперь у вас мало лежащих», а полковник Чевакинский, посетивший еще утром госпиталь и увидев довольно много трудных, усмехнулся при выходе графа из палаты, ибо понял, в чем дело. Но что после подобных осмотров число трудных усиливалось, граф и знать не хотел, а показать в суточных рапортах было рискованно.

К людям, в которых граф нуждался, был он необыкновенно вежлив и снисходителен, не только с инженерами, архитекторами, механиками, но и с простым мужиком-подрядчиком ходил под руку, выслушивал их советы, хотя и торговался, но все-таки предоставлял им значительные выгоды. При посещении графом только что отстроенного лесопильно-мукомольного завода на реке Волхове жаловался ему, как надобно было полагать, начальник оного инженер-майор Шахардин, любимец графа, на механика-машиниста англичанина Глина. После подробного осмотра завода приказано было Глину явиться в так называемый государев дом, выстроенный на высоком кургане, в четверти версты от завода, Глин явился, застал у графа Шахардина. Граф встретил Глина сурово, сделал ему строгое замечание, что он к начальству непочтителен и с полезными людьми ужиться не может, и грозил ему даже гауптвахтою.

— На гауптвахту не хочу, у меня в Петербурге удобная квартира, а в Лондоне дом! — отвечал Глин. — У вашего же Шахардина язык колокольчик (то есть болтун и сплетник), а голова вот что! — ударил пальцем по столу и вышел.

Граф, чувствуя, что он без Глина обойтись не может, звал его вторично к себе, извинялся, что погорячился, и просил его остаться, но гордый англичанин недолго служил и возвратился в Англию.

Из Новгорода ездил я нередко в Грузино, не оттого, чтобы граф не имел полной доверенности к состоящему при нем врачу его же имени полка Степану Петровичу Орлову, но оттого, что граф начал сомневаться в искренней к нему преданности Орлова, подозревая его в интимных сношениях с племянницею Настасьи Федоровны, Татьяною Борисовною[395], несмотря на то что Орлов имел молодую, красивую и приятную жену; но граф верил сплетням людей, не любивших Орлова за его аккуратность и строгость, как дворовым, так и крестьянам графского имения. Все эти дрязги кончились, однако же, тем, что ни в чем не виновную, скромную и тихую Татьяну Борисовну отправил в новгородский Свято-Духов монастырь, к игуменье Максимилле Петровне Шишкиной[396], будто для обучения рукоделию, а меня просил не оставить ее в случае надобности.

После же смерти графа наша пленница вышла замуж за поручика Андреева, боровичского помещика[397].

Ежели графу необходимо было остаться на несколько дней в штабе короля прусского полка, то он возил с собою и флигель-адъютанта М. Шумского, а меня просил заниматься с ним шведским разговорным языком, ибо состоящий при нем учитель шведского языка А. Вульферт возвратился в Финляндию. Какую граф имел цель, не понимаю, но полагаю, что он желал приготовить Шумского к одной из административных должностей в Финляндии. Шумский, как известно, спился, отправлен был на Кавказ и, вышедши в отставку, шлялся по новгородским монастырям, был на Валааме и в Соловецком монастыре, пробовал заняться частно в одном из новгородских присутственных мест, кажется, в казенной палате, но не мог, сделался совершеннейшим идиотом, забыл все, даже французский язык, а об других и говорить нечего. Графом назначено было ему 1200 рублей ассигнациями, и ежели бы не эта пагубная его страсть, то он все-таки мог бы кое-как существовать. Куда он впоследствии времени девался, не знаю, но, вероятно, давно уже умер. Как-то раз вечером зашел граф в госпиталь в то время, когда я занимался с Шумским. Я должен был встретить и провожать графа, но каково же было мое удивление, когда я, возвратившись, нашел Шумского пьяным, ибо, видя мой шкаф незапертым, он воспользовался случаем и выпил почти полбутылки рому. Насилу дотащил я его с денщиком на другую половину графского флигеля, приказав его раздеть и уложить; явиться же к утреннему чаю он не мог и приказал доложить графу, что, бывши вчера у меня, сильно угорел. Граф поверил, но при выезде из штаба сделал мне замечание.

По выступлении короля прусского полка против польских мятежников[398] просил меня наш бригадный командир, генерал фон Фрикен, посещать его жену Анну Григорьевну, оставшуюся с детьми в Собачьих горбах (бригадная квартира, в трех верстах от штаба короля прусского полка), и не оставить их в случае надобности. При посещении г-жи Фрикен познакомилась и моя жена с его сиятельством, тем охотнее, что Алексей Андреевич был в женском обществе необыкновенно вежлив, предупредителен и всегда в хорошем расположении духа. Заметив мою жену в интересном положении, он предлагал Анне Григорьевне быть с ним восприемниками будущего ребенка, а жене приехать с Анною Григорьевною погостить в Грузино. Граф исполнил свое обещание и был восприемником моей дочери с Анной Григорьевной, в честь которой и графини Орловой, у которой я был врачом, наречена Анной.

Устройство военных поселений обратило на себя внимание иностранных держав. Ежегодно, особенно летом, приезжали аккредитованные лица; присутствовали, как водилось, сперва на параде, потом возили их повсюду, показывали церковь, манеж, юнкерскую школу, госпиталь, ферму, офицерские флигеля и общую для них столовую. <…>

Во время бунта военных поселян австрийского и короля прусского полков[399] граф находился в Грузине, но, узнав, что несколько троек назначены для поимки его, ускакал в Тихвин, а не в Новгород, как сказано в брошюре «Граф Аракчеев», ибо по шоссе он проехать не мог, так как там поставлены были поселянами пикеты; по усмирении же мятежа, то есть скоро после проезда Государя, возвратился в Новгород и остановился на Софийской стороне, в гостинице купца М<неразборчиво>, Поговаривали, будто бы губернатор А. У. Денфер[400], узнав о приезде графа, послал к нему полицеймейстера с просьбою о выезде из города, так как присутствие его сиятельства могло быть опасным для жителей, без того уже боявшихся нападения со стороны поселян. Можете себе представить гнев и злость графа, которому, несмотря на то что он уже не был в силе, все еще по старой привычке кланялись и раболепствовали. Граф отправил тотчас эстафету в Петербург; ему разрешено было остаться в Новгороде, а губернатору выставили его опрометчивость на вид. Во время своего пребывания в Новгороде граф ни к кому не ездил и никого не принимал; заезжал иногда ко мне по вечерам и любил играть в бостон по грошу. Хотя граф и был уверен в своей безопасности в Новгороде, но тем не менее опасался за свою шкатулку, которую передал мне и просил хранить в безопасном месте. Спрятав шкатулку под кровать, я очень обрадовался, когда граф, несколько дней спустя, сам приехал за шкатулкой, причинявшей нам много бессонных ночей. Нехорошо быть богатым, но еще хуже хранить чужое, может быть, миллионное богатство. Не помню, долго ли граф прожил в Новгороде, но помню, что раз вечером, выходя от меня, задел воротником шинели за какой-то почти незаметный гвоздь в дверях, рассердился и сказал:

— Вот какие у тебя неисправности; эту шинель снял со своих плеч покойный Государь на поле сражения в 1812 году и подарил мне, и эту драгоценность пришлось мне разорвать у тебя. Прощай, никогда более к тебе не приеду.

И действительно, не был, но пред своим отъездом звал меня и жену на прощальный обед, был весел и любезен и просил меня, в случае надобности, приехать в Грузино.

По усмирении бунта в Старой Руссе возвратился в Новгород генерал Эйлер в сопровождении резервного баталиона карабинерского полка для начальствования над войсками. Несколько дней спустя явился при мне к графу адъютант генерала Эйлера, штабс-капитан П. Н. Манкошеев[401] с докладом: когда его сиятельству угодно будет принять начальствующего над войсками.

— Благодарите вашего генерала за оказанную мне честь, но с моей стороны было бы непростительно отрывать вашего генерала от столь важных государственных дел. Честь имею кланяться! — И ушел в свой кабинет, а адъютанту пришлось передать саркастический ответ графу Эйлеру.

Генерал фон Фрикен, возвратившись из польского похода, остался по-прежнему в хороших и даже дружеских отношениях к графу. Возвратившись как-то раз из Грузина, он передал мне желание графа, чтоб я оставил службу и переехал к нему, предлагая мне 2500 рублей ассигнациями, без прислуги, кроме одной кухарки. Федор Карлович хотя и знал, что я на этих условиях у графа остаться не согласен, тем более что при феодальном управлении в Грузине за чертою селения ничего не дозволялось покупать, но тем не менее передал мне желание графа. Я просил генерала Фрикена поблагодарить графа за оказанную мне честь и передать, что я на этих условиях у него остаться не могу, что, вероятно, он и исполнил. Но, несмотря на сие, приехал ко мне несколько дней спустя домашний доктор графа г. Орлов, мой сослуживец в графском полку. Первое его приветствие было:

— Поздравляю тебя, ты назначен состоять при графе, а мне предписано принять от тебя госпиталь[402]. Вот тебе предписание медицинского департамента с приложением Высочайшего приказа; распорядись как знаешь.

— Я в Грузино не поеду, — был мой ответ, — ибо ты хорошо знаешь, какое там житье и как неделикатно граф обращается с врачом; приезжай завтра в госпиталь и вручи мне бумаги в конторе.

— Прощай, брат, завтра увидимся! — был ответ Степана Петровича.

Я не знал, что и начать, но, подумав немного, поехал, хотя уже довольно поздно, к генерал-лейтенанту Данилову[403] и, рассказав, в чем дело, просил его превосходительство уволить меня хотя на 4 дня в Петербург; на что он и согласился, хотя был вполне уверен, что все мои хлопоты отделаться от графа ни к чему не поведут, тем более что Высочайший приказ уже состоялся, а между тем приказал меня снабдить билетом. Прибыв на другой день в контору госпиталя, я застал там г. Орлова, который мне и вручил вышеозначенные документы при своем отношении, на которое я уведомил, что я еще вчера уволен генерал-лейтенантом Даниловым в С.-Петербург на 4 дня, и до моего возвращения приказал приготовить все необходимое для сдачи госпиталя и, передав свою должность, отправился в Грузине, куда прибыл около шести часов пополудни и остановился в доме для приезжающих, в так называемой гостинице. С полчаса спустя пришел грузинский полицеймейстер, г. Макариус, которого я просил доложить графу о моем приезде и назначить, когда ею сиятельству угодно будет меня принять. Г. Макариус возвратился скоро и передал мне желание графа видеть меня теперь же, так как чай уже подан. Одевшись против обыкновенного в мундир, я застал графа за чайным столом; увидев меня в полной форме, он спросил:

— Что это у тебя, братец, новый мундир, что ли, что приехал в мундире?

— Никак нет, ваше сиятельство, но, быв назначен состоять при особе вашей, долгом счел явиться, — причем я сообщил ему переданное мне предписание медицинского департамента и Высочайший приказ.

— Не думал я, чтобы Государь так скоро исполнил мою просьбу. Спасибо Якову Васильевичу Виллие[404] за его дружбу ко мне, больному старику. Вы уже совсем из Новгорода?

— Никак нет, и ежели ваше сиятельство позволите, то мне нужно бы предварительно побывать в Петербурге по некоторым домашним обстоятельствам.

— Хорошо, но, пожалуйста, поторопись, ибо Орлов от меня уже отчислен.

— Слушаю, ваше сиятельство; но позвольте мне доложить, что на условиях, переданных мне генералом Фрикеном, я у вас служить не могу. Вы даете мне 2500 рублей ассигнациями и квартиру, но это для меня недостаточно, так как все припасы у вас в Грузине дороже. Я имею теперь уже двоих детей и содержу двух старух, так что из определенного вашим сиятельством жалованья я ничего отложить не могу, и совесть попрекала бы меня в том, что я, в угождение вашему сиятельству, жертвую благосостоянием своего семейства. Прибавьте мне 500 рублей — и я готов остаться у вас до гробовой доски, поберечь вас, сколько хватит знания и опытности, готов пользовать и крестьян ваших по деревням, как мой предместник.

— Ты, брат, в Новгороде избалован, — сказал граф, — впрочем, здесь рассуждать нечего, у тебя Высочайший приказ, и это свято.

— Я это очень хорошо понимаю, — был мой ответ, — но какая вашему сиятельству охота иметь при себе врача, которому вы доверяете свою жизнь против его воли и желания. Я обязан у вас служить, но первого сентября подам в отставку и все-таки вашему сиятельству придется искать себе другого врача.

Граф, по-видимому, расстроился, нахмурил брови и сказал:

— Пора спать, скоро десять часов. Утро вечера мудренее, ступай в свой флигель и явись к утреннему чаю, то есть к шести часам, тогда потолкуем! — и, пожелав доброй ночи, ушел.

Не спавши почти всю ночь, я должен был явиться к графу к шести часам и застал его за столом (с чайником в руке, ибо после трагической смерти Настасьи Федоровны он редко кому доверял приготовить чаю, разве только приезжим дамам или Татьяне Борисовне, которой он вполне верил. Походивши по комнате с четверть часа и посматривая на меня с какою-то насмешливою и язвительною улыбкою, спросил, хорошо ли я обдумал вчерашний разговор?

— Как же, ваше сиятельство, но, к сожалению, я должен вам объявить, что, несмотря на ваше ко мне благодеяние и ласки, я у вас долее сентября остаться не могу. Извините мой дерзкий отзыв, но я говорю от души, как отец семейства.

Граф переменился в лице, ибо он действительно был тронут моим ответом.

— Не ожидал я этого от тебя, любезный кум, — сказал граф, начал ходить по комнате и после некоторого раздумья спросил: — Кто же назначен на ваше место в Новгород?

— Господин Орлов! — был мой ответ.

— Какой Орлов?

— Ваш бывший врач, Степан Петрович.

— Гм! Гм! Где же и настоящее время ваш госпиталь?

— В порожних строениях бывшей фабрики.

— Как? Следовательно, стена об стену с Духовым монастырем?

— Точно так.

Граф, подумав недолго, проговорил вполголоса:

— Этому не бывать! Знаете ли вы, за что я просил удалить от себя Орлова?

— Слыхал кое-что, но мне что-то не верится.

— Но это так, и потому я отправил Татьяну в Духов монастырь, а теперь предстоит им опять случай видеться и возобновить прежние отношения, но этому никогда не бывать. Я хотел их разлучить, но ваше начальство соединило их опять. Шутить, что ли, надо мною, стариком, хотели?

Граф, по-видимому, был вполне уверен, что все грузинские сплетни должны быть известны и медицинскому департаменту, который, чуждый всем грузинским происшествиям, назначил Орлова в Новгород, а меня в Грузино.

— Позвольте мне теперь отправиться, ибо я уволен только на четыре дня и господин Орлов ждет меня в Новгороде.

— Подождите немного, зайдите в церковь или в библиотеку, где найдете разные новые модели и рисунки.

Я зашел в церковь, где под бюстом Императора Павла сторож показал мне будущую могилу графа, а подле ее и могилу зарезанной Настасьи Федоровны. Пол в церкви чугунный, составленный из ромбоидов. Сторож, заметив, что я обратил внимание на желтое колечко, прикрепленное к одному ромбоиду, предложил мне поднять оный. Под ромбоидом на вызолоченной дощечке над могилою Настасьи Федоровны была надпись: «Здесь погребен 25-летний мой друг, Настасья Федоровна, убиенная своими людьми в сентябре 1825 года»[405]. Граф заходил каждое утро в церковь поклониться праху двадцатипятилетнего своего друга и возобновлял увядшие цветы свежими. В день смерти Настасьи Федоровны граф был в округе короля прусского полка и тотчас после обеда намеревался отправиться по другим округам, но прискакавший грузинский голова объявил о случившемся главному доктору военных поселян К. Х. Долеру, другу графа, который под видом внезапной болезни Настасьи Федоровны насилу мог уговорить графа возвратиться в Грузино. Не доезжая несколько верст, объявили графу о случившемся несчастии. Граф остолбенел, но через несколько минут начал рыдать, рвать на себе волосы, бросился без фуражки из кареты, так что Долер и лакей насилу могли его удержать. Что было в Грузино, не знаю. Вышедши из церкви, я зашел к графу, который вручил мне письмо к Якову Васильевичу и просил передать свой поклон. Я отправился тотчас же и на другой день явился в медицинский департамент к дежурному генералу и в департамент военных поселений. Отовсюду один вопрос:

— Вы из Грузина?

— Точно так.

— Хорошо, что исполнили так скоро волю Государя.

Около двух часов явился к Якову Васильевичу Виллие. Тот же вопрос:

— Вы уже совсем переехали?

— Никак нет.

— Пожалуйста, поторопитесь, ибо вы знаете, что граф без врача долго оставаться не может.

— Граф просил передать вашему превосходительству свой дружеский поклон и вручить это письмо.

Яков Васильевич прочел письмо, взял свое увеличительное стекло, прочел вторично и задумался.

— Вы уверили меня, что граф здоров, но мне кажется, что он с ума сошел.

— Не думаю, — был мой ответ, — ибо при моем выезде вчера вечером я ничего особенного не заметил.

— Знаете ли вы содержание этого письма?

— Никак нет.

— Граф просит меня об одной милости у Государя: оставить вас на прежнем месте в Новгороде, обещая уже более не беспокоить Государя о назначении ему врача. Скажите, пожалуйста, что за причина столь быстрого и крутого поворота? Может быть, вы сами умоляли графа остаться в Новгороде?

— Я и подумать не смел, — и рассказал подробно всю историю с Татьяною Борисовною, прибавив, что более всего рассердило графа, вероятно, то, что Орлов, вопреки его предположениям, назначен в Новгород, а не в Сибирь или на Кавказ. За обедом Виллие рассказал всю эту историю своим знакомым, которые от души смеялись, а хозяин остался не в духе. Я возвратился прямо в Новгород и вступил в прежнюю должность; Орлов назначен был, кажется, в Чугуевский госпиталь, а граф нанял для себя вольнопрактикующего врача, который недолго выдержал. Граф, оставшись без врача, обращался к состоящему при департаменте военных поселений, бывшему имени его полка, доктору К. П. Миллеру, а иногда и ко мне.

В домашнем быту граф был необыкновенно мелочен и аккуратен; все У него делалось по часам, он любил порядок и чистоту, особенно же пыли нигде терпеть не мог. Он был более скуп, нежели даже следовало бы при его средствах, ибо часто вместо свежего жаркого подавали соленую телятину, а вместо пирожного — гречневую кашу с сахаром; рюмки же для вина были чисто гомеопатические, и не каждый из обедающих удостаивался получить рюмку вина или ликеру; зато на званом обеде существовала роскошь русского магната: все подавалось на серебре или лучшем китайском фарфоре, вино отличное, редкое, равно и фрукты.

Что же касается до характера графа, то он был непостоянен, зависел от его занятий, окружающих его людей, других обстоятельств, которые влияли на расположение его духа, так что с точностью определить свойство его характера трудно, тем более что он всегда был озабочен государственными делами да сверх того страдал расстройством всей нервной системы, застоем печени и дефлективным страданием сердца; от этого происходили его мнительность, недоверчивость, бессонные ночи, тоска и биение сердца. Хотя вспыльчивость иногда и доводила графа до исступления, но злопамятным и мстительным к людям, ниже его стоящим, никогда не был. К поселянам был снисходителен; так, заметив какой-нибудь беспорядок в доме или около, делал им только замечания и предостерегал их от взгляда графа Клейнмихеля или полкового командира. Поэтому графа и не так боялись и всю вину строгостей приписывали ближним начальникам, которым граф Клейнмихель внушал быть по возможности строже, а сам оставался в стороне, свалив все с больной головы на здоровую. Граф был необыкновенно впечатлителен; так, при рассказе какой-нибудь печальной истории он прослезится, бывало, как дитя, но, заметив, что у какой-нибудь десятилетней девчонки дорожки в саду не так чисто выметены, в состоянии был приказать строго ее наказать, но, опомнившись, приказывал выдать ей пятачок. Это было при мне, но всегда ли граф так поступал, не знаю. Граф, если был в хорошем расположении духа, имел обыкновение награждать исправных хозяек-поселянок за чистоту пятачком, и эту награду ценили как царскую милость.

Вот все, что я мог вспомнить о моей службе в военном поселении с 1820 и до конца 1832 года. Может быть, мой рассказ содержит в себе много лишнего, собственно до меня касающегося, может, он мелочен, что касается личности графа, но именно эти мелочи обрисовывают характер этого государственного деятеля, Государю и отечеству без лести преданного (девиз герба графа Аракчеева).