Глава шестая Знаменосцы, вперед!

Глава шестая

Знаменосцы, вперед!

Наступил апрель сорок пятого. Последняя военная весна. Она была тревожной и радостной. Близился конец войны. Проснулись и перемешались, запутались в сложный клубок острые, волнующие, горькие чувства: страстное желание дожить до победы, доставшейся, нет, еще достающейся такой дорогой ценой, добить врага, в смертельной агонии конвульсирующего в Берлине; тоска по любимым, семье, родному дому…

В первых числах апреля началась долгожданная перегруппировка сил 1-го Украинского фронта для участия в Берлинской операции.

К 10 апреля наш корпус занял новую полосу, и сразу же началась энергичная подготовка к наступлению. Исходные позиции корпуса оказались на левом фланге ударной группировки 5-й армии. Мне следовало бы добавить: оказались на левом фланге, как всегда, потому что, в самом деле, на протяжении всей войны соединения, которыми я командовал, в силу неизвестно каких причин и обстоятельств находились, как правило, на флангах ударной группировки. Фланговое положение всегда трудно отсутствием локтя товарищей по оружию и вытекающей отсюда необходимостью решать одновременно две задачи: наступать, не отставая от общей линии наступления, и прикрывать частью сил основную группировку корпуса и армии на случай контратак противника с открытого фланга.

Наш корпус должен был занимать участок по берегу реки Нейсе. Причем непосредственно вдоль самой реки шла полоса лишь 58-й гвардейской стрелковой дивизии. 14-я и 15-я гвардейские стрелковые дивизии расположились слева от 58-й. Но между рекой и позициями 14-й и 15-й дивизий на нашей стороне реки находился небольшой немецкий плацдарм площадью, наверное, четыре километра на пять или что-нибудь в этом роде. Прямо против плацдарма, на западном берегу Нейсе, лежал подготовленный фашистами к обороне город Мускау. Далее к северу, то есть напротив позиций 58-й дивизии, линия обороны противника проходила непосредственно по западному берегу реки.

Собственно, главная сложность исходного положения для 14-й и 15-й дивизий заключалась именно в этом самом плацдарме, который надо было взять, прежде чем выйти к реке и форсировать ее. Мы не знали, останется ли к началу нашего наступления противник там или переберется на западный берег Нейсе. Не знали этого и наши соседи слева — 2-я армия Войска Польского. В том или другом случае совершенно менялся весь план прорыва.

Если гитлеровцы будут на плацдарме, мы проведем массированный артналет и только после этого двинем пехоту и танки. А если фашистов там не будет? Израсходовать десятки тысяч снарядов впустую. А главное, хватит ли потом боеприпасов, чтобы подавить сопротивление на западном берегу? Конечно, не хватит.

Нет, необходимо было узнать наверняка намерения противника. И помочь тут мог только толковый «язык» — пленный, знакомый с планами немецкого командования. Пока такого «языка» достать не удавалось.

Командирская рекогносцировка, которая всегда проводится перед началом наступления, была затруднена: уж очень неблагоприятной для наблюдения оказалась местность в районе столь памятного нам плацдарма, да и на участке 58-й дивизии. Для этой рекогносцировки офицеры корпуса и дивизий, в том числе и прежде всего, пожалуй, артиллеристы, разбившись на несколько групп, еще до выхода войск на исходные позиции выехали вперед, в полосу будущего наступления, и вели круглосуточные наблюдения. Однако и это почти ничего не дало.

И тут я вспомнил, что на участке, занимаемом дивизией генерала Русакова, сравнительно недалеко от берега реки стоит небольшой заводишко. Сам по себе он не представлял никакого интереса. Но у него была труба, высокая, метров, наверное, под сто. Конечно, генерал Г. В. Полуэктов не упустил возможности, и на верху трубы артиллеристы устроили свой наблюдательный пункт. По трубе частенько стреляла немецкая артиллерия, но попасть в нее было не так-то просто. Я решил подняться на самый верх, чтобы самому хорошенько рассмотреть окрестности. Со мной отправились командиры дивизий нашего корпуса генералы Чирков и Русаков.

Захватив с собой карманные фонарики, мы вошли в основание трубы. Оно было широким, квадратным, метров 15 в поперечнике, и мы сразу растворились в густой темноте. Пахло сырой глиной, гниющим деревом и остывшей ночью. Я поспешил зажечь фонарик.

Над головой в холодную сырую тьму уходила деревянная лестница, явно сбитая на скорую руку и не вызывавшая решительно никакого доверия. Она упиралась в такую же хлипкую на вид площадку, которая, видимо, служила основанием для следующей лесенки.

Начали подниматься. Лестница поскрипывала и шаталась. Мы медленно, но упорно лезли вверх. Я шел впереди. Поднялись метров на двадцать пять, миновав несколько площадок. Я решил остановиться, чтобы немного передохнуть. Мои товарищи еще поднимались по последней лесенке. Слышалось усиленное дыхание лезшего непосредственно за мной Чиркова, ниже раздавалось поскрипывание лестницы под плотным Русаковым.

Я стоял, с сомнением поглядывая наверх. Впереди было еще больше ступенек, чем позади, а уже ощущалась усталость, и внутренне я не мог не ругать себя за дурацкую затею.

Ко мне на площадку поднялся генерал Чирков. Он тяжело дышал, отдувался и тоже сдержанно поругивался:

— Черт бы побрал эту лестницу… Умориться можно! Поднявшийся вслед за ним Русаков сказал:

— Давай-давай, генерал! Это тебе не в машине ездить. Держись за мной!

Мы начали новый подъем.

Теперь наш отряд замыкал Чирков. Он продолжал ворчать. Русаков посоветовал ему:

— Молчи, не сбивай дыхания.

— Все, — ответил ему Чирков. — Я свое восхождение на Памир закончил. Можете считать меня предателем. Но, по-моему, говоря в шутку, конечно, предатель вы, Глеб Владимирович. Нечего сказать, втравили в экскурсию.

Вдвоем с Русаковым мы добрались до самого верха. На последней площадке расположились наблюдатели артиллеристов. Аккуратно вытащив из стенки трубы отдельные кирпичи, они через эти амбразуры могли обозревать окрестности в радиусе полутора десятков километров, не высовываясь над краем трубы, чтобы не выдать себя.

Человек десять наблюдателей расположились около хорошо замаскированного дальномера и стереотруб. Мы немедленно прильнули к окулярам. Местность лежала перед нами как на ладони. Можно было хорошо разглядеть не только исходные позиции, с которых должен был начаться бросок вперед, но и места переправ, где мы собирались форсировать Нейсе, и противоположный берег с маленьким городочком, сбегавшим к реке. Слева темными волнами колыхался лес, прикрывавший главную для меня загадку — немецкий плацдарм.

Артиллеристы, дежурившие на вышке, подробно рассказали нам обо всем, что видели со своей трубы в последнее время, чем хорошо помогли нам.

— Ну, как вам тут живется, товарищи? — спросил я.

— Да что, товарищ генерал, — показал в улыбке удивительно белые и ровные зубы молодой лейтенант с простым крестьянским лицом, — привыкли уже. Несколько дней живем. Вначале казалось, что труба от ветра, что ли, качается и, того и гляди, упадет. А теперь уж и не замечаем.

— Зато красота-то какая кругом. Особенно на рассвете и на закате, застенчиво и чуть нараспев сказал кто-то из сидевших за моей спиной.

— Красота-а-а! — насмешливо протянул другой голос. — Особенно как немец начинает по трубе бить. Ты от этой красоты даже глаза зажмуриваешь!

Все дружно рассмеялись, весело и беззлобно.

— Нет, товарищ генерал, — вступил в разговор полноватый, хотя и совсем молодой парень. — Главная неприятность — за харчами лазить. С одной стороны, руки заняты, того и гляди, с лестницы загремишь. А с другой — наш Вася щи сильно любит, обязательно с собой чуть не котел тянет, да еще и норовит первым подниматься. Я этих щей больше всего боюсь: ведь рано или поздно обязательно мне на голову выльет.

Все опять засмеялись. Чувствовалось, что Вася и щи — постоянные предметы для шуток. Вообще, артиллеристы, находясь здесь, прямо скажем, в труднейших условиях, держались молодцом и службу свою несли отлично. Их разведданные постоянно пополнялись новыми. Прекрасно налаженная радио- и телефонная связь позволяла им держать в курсе дел штаб артиллерии армии и командование артиллерийских дивизий, а также начальников разведки армии, корпусов и дивизий.

Мне было очень жаль, что Чирков не сумел добраться до верха: никакая карта никогда не заменит обозрения местности с высокой точки. В тот раз, когда мы лазили на трубу, я в результате этого «трубного восхождения» почерпнул для себя очень много. Думаю, что генерал Чирков тоже жалел, что спасовал. Это был на редкость собранный и организованный человек. Как командир, он даже страдал некоторой педантичностью. Бывало, позвонишь ему по телефону, чтобы дать какое-либо распоряжение, изменяющее предыдущее, он внимательно выслушает, переспросит, если нужно что-то уточнить, но прежде чем сказать: «Есть. Будет выполнено, товарищ командир корпуса», непременно задаст вопрос: «Письменный документ, подтверждающий ваше распоряжение, будет?»

Зато при выполнении любого приказа генерал Чирков, как говорится, семь раз отмеривал, прежде чем отрезать; все у него было продумано, рассчитано, проверено, так что, как правило, все задания выполнялись Чирковым безупречно. Здесь, должно быть, сказывалась его долголетняя штабная работа. Петру Михайловичу в это время было, наверное, около пятидесяти лет, и за спиной у него был немалый житейский и военный опыт, который позволял мне смело полагаться на командира 15-й дивизии во всех трудных случаях. Помню, что, когда перед прорывом на сандомирском плацдарме в январе 1945 года обсуждался вопрос о том, какую дивизию поставить в первый эшелон, я сразу же, без малейшего колебания, остановил свой выбор на дивизии Чиркова, зная, что план боевых действий будет разработан Петром Михайловичем с предельной тщательностью.

Генерал Русаков тоже был исключительно доволен. Он вообще любил всякие рискованные, неординарные затеи. Обладая большой личной храбростью, Русаков отличался умением проводить ошеломляющие своей необычностью операций, особенно ночные. При этом умел брать на себя ответственность и был всегда готов, так сказать, платить за свое стремление отступать от стандартного рисунка боя. Но, говорят, везение сопутствует умению и таланту: как правило, все ночные операции дивизии Русакова были к тому же и эффективными. Здесь, на трубе, он, видимо, тоже нашел какие-то неожиданные решения, на которые его натолкнуло обозрение местности. Генерал, оторвавшись от стереотрубы, с хитрым блеском в глазах несколько раз сказал: «Так-так…» — и, довольный, потер руки.

К сожалению, загадка плацдарма яснее не стала. Пришлось организовывать довольно многочисленные вылазки разведки на самую опушку леса. По полученным сведениям, гитлеровцы из леса не ушли.

Мы находились в исходном положении для наступления уже сутки, а добыть «языка» не удавалось никак. Последняя перед прорывом ночь. Я не находил себе места, мучительно выискивая доводы в пользу то одного, то другого решения. А время летело с фантастической быстротой. Я с тревогой и опаской поглядывал на часы. Уж не спешат ли они? Прикладывал руку то к правому, то к левому уху — и в размеренной работе механизма мне слышался бесстрастный приказ: «Да-вай, да-вай, ре-шай, ре-шай, по-ра, по-ра».

Несколько раз звонил А. С. Жадов, спрашивая, что с плацдармом, каково мое решение.

А что я мог решить?

В два часа по телефону сообщили, что проведенной разведкой боем наконец взят пленный. Свет надежды блеснул в моих глазах.

— Давайте сюда! Немедленно! — приказал я.

Пленный оказался худым, тщедушным человеком средних лет, с утомленным, измученным и каким-то опустошенным лицом. Он был очень испуган, ежился и озирался по сторонам, отвечал торопливо, сбивчиво.

— Какой последний приказ командования известен вам? — спросил я.

— Я не знаю, приказ ли это… и если приказ, то последний ли… неуверенно ответил немец, — но мне говорили… я слыхал, что есть приказ в случае, если русские, то есть если вы… если русские начнут наступать, то все должны перебраться на тот берег.

— Абсолютно все?

— Да. То есть нет. Должно остаться прикрытие.

— Это точно?

— Нет-нет! Я не могу утверждать, что это совершенно точно Но я слышал от старших офицеров, что такой приказ есть.

Что было делать? Вот и «языка» добыли, а ясности от этого не прибавилось. Что сейчас, ночью, немцы сидят на своем плацдарме, это бесспорно, потому что все попытки разведчиков проникнуть в лес, целиком занимающий плацдарм, наталкиваются на плотный огонь противника.

Перед началом артподготовки мы сделали еще одну попытку провести разведку боем в этом проклятом лесу. Проникнуть в него не удалось. Во всей полосе армии никаких активных действий с нашей стороны не велось. Я рассчитывал теперь, что активность со стороны 15-й дивизии может быть воспринята немцами как частная операция, как попытка сбросить их на западный берег Нейсе для улучшения наших позиций. Если противник подумает так, то из леса он в эту ночь не уйдет. Времени для дальнейших раздумий уже не было.

Я позвонил А. С. Жадову:

— Товарищ командующий, остается тридцать минут до начала артподготовки. Разведка подтвердила, что пока немцы за реку не отошли.

— Ну, и что решил? — спросил Жадов.

— Провожу в полном объеме артподготовку по плану, в том числе и по плацдарму.

— Хорошо. Действуй под свою ответственность. Желаю успеха, — закончил разговор командарм.

— Спасибо.

«Действуй под свою ответственность»! Это правильно было сказано. Все в итоге идет под ответственность соответствующего командира. Но чего стоит это ему! Сколько нервов, сколько мучительных раздумий! А немедленно принимаемые решения, когда времени нет на раздумье? Вот как сейчас. Принял решение. А вдруг все же ошибка?

Наступило время начинать артподготовку. Даю необходимые сигналы и кодированные команды.

В шесть часов пятнадцать минут 16 апреля наша артиллерия и авиация начали мощную огневую обработку вражеских позиций, которая продолжалась сорок минут.

Артиллерийская подготовка была спланирована командующим армией А. С. Жадовым и командующим артиллерией Г. В. Полуэктовым, можно сказать, классически. Она состояла из двух этапов: периода, обеспечивающего переправу через Нейсе, и периода, способствующего захвату и расширению плацдарма на западном берегу реки. Перед самым форсированием по всей реке вдоль участка, занимаемого 5-й гвардейской армией, наши войска должны были поставить дымовою завесу.

Под прикрытием артподготовки инженерные войска спустили на воду десантные переправочные средства и начали наводить штурмовые мостики. В шесть часов пятьдесят пять минут была зажжена дымовая завеса. И вот наступление началось. Все разом дрогнуло, ожило, зашевелилось и устремилось к реке. 15-я и 58-я дивизии действовали решительно и смело. Я взглянул на часы. Все шло буквально как по расписанию.

Вот тут я прямо-таки не знаю, что сказать… Я имею в виду эту самую дымовую завесу. Кому она больше помешала, нам или немцам, право, решить трудно…

Над рекой стояла плотная грязно-белая пелена, закрывавшая для тех, кто находился на воде, оба берега. Красноармейцы, потные, мокрые и грязные, разгоряченные боем, спешащие добраться до западного берега, и не думали надевать противогазы. Дым раздражал слизистую оболочку, все начали чихать, кашлять, тереть грязными, закопченными руками глаза.

Еще больше трудностей дымовая завеса создала для командования. Исчезла возможность вести наблюдение за ходом переправы и боем на противоположном берегу. А артиллеристы потеряли цели, и это мешало им порой вести огонь, ибо нет страшней трагедии для командира, чем обрушить огонь на своих. Но, по мнению командования фронта, дымовая завеса была необходима, чтобы скрыть от немцев направление главного удара. Может быть, она действительно эту функцию выполнила, потому что форсирование реки Нейсе прошло исключительно успешно. Но мне думается, что дело было не в ней, а в том, во-первых, что форсирование реки и прорыв обороны противника были подготовлены очень тщательно и серьезно, а авиация обеспечивала прикрытие безупречно. Во-вторых, приближался конец войны. До победы было полшага. Это ощущал каждый участник боев. Все испытывали редкостный подъем, все находились во власти страстного желания добить ненавистного врага.

К концу первого дня наступления корпус выполнил поставленную задачу: части 15-й гвардейской дивизии ударом с севера и северо-запада в юго-западном направлении и части 14-й гвардейской стрелковой дивизии ударом в западном и северо-западном направлениях ликвидировали плацдарм гитлеровцев на восточном берегу Нейсе и овладели опорным пунктом Мускау, завершив тем самым прорыв главной полосы обороны врага. 58-я гвардейская стрелковая дивизия вышла ко второй полосе обороны гитлеровцев.

На второй день боевых действий, 17 апреля, мы наступали в более широкой, 15-километровой, полосе, в лесисто-болотистой местности. Слева в полосе наступления корпуса оказался небольшой немецкий город Вейсвассер. В нашу задачу входило взять его. Замечу, кстати, что сейчас это один из крупных промышленных городов Германской Демократической Республики, но и тогда, хоть Вейсвассер не мог похвастаться особо большим числом населения, в нем было, по нашим данным, если память не изменяет мне, около 30 различных заводов.

Я уже говорил о том, как часто города, каждый дом которых был превращен противником в крепость, становились серьезным препятствием на пути продвижения наших войск. Опасность завязнуть в уличных боях, потерять набранный темп наступательных действий заставила меня задуматься над тем, как бы взять этот город без особой задержки.

Я приказал генералу Чиркову, в полосе наступления которого как раз находился Вейсвассер, выделить по одному стрелковому полку для взятия города, а командир 3-й гвардейской артиллерийской дивизии прорыва генерал И. Ф. Санько дал задание своим подчиненным обеспечить эти части надлежащей поддержкой, используя опыт массированных ударов, приобретенный на днестровском плацдарме (читатель, возможно, помнит мой рассказ о том, как были уничтожены немецкие войска в «квадратной» роще).

На подготовку к артналету 18 апреля артиллеристы получили шесть часов. Это было не мало, но и не много, потому что спланировать такой удар — дело не простое, я уже рассказывал, как это делается. А задание было такое.

На северных окраинах Вейевассера было несколько довольно больших прудов с тремя проходами между ними, ведущими непосредственно в город. На эти проходы были нацелены батальоны полков. В задачу артиллеристов входило, не разрушая этих проходов, обрушить мощный огонь всех установок РС (в народе они и тогда да и сейчас известны под названием «катюш») и ствольной артиллерии так, чтобы последовательно обеспечить продвижение частей огнем.

Артиллеристы генерала Санько блестяще справились с задачей. Огонь артиллерии был таким сокрушающим, что часа за два или три полкам 14-й и 15-й дивизий удалось очистить от противника северо-западную часть города.

На следующий день полки 14-й и 15-й гвардейских дивизий полностью овладели Вейсвассером и отбросили гитлеровцев на юго-запад.

Тем временем другие части корпуса продвигались вперед в высоком темпе. Помню, как в 58-й дивизии корпуса мне случилось услышать разговор солдат, сидевших на влажной земле, покрытой молодой весенней травой. Один из них, сняв пилотку с лысеющей головы и оглядываясь на истоптанное поле, по которому только что прошли наши части, с восхищением, чуть окрашенным даже легким недоверием к самому себе, сказал:

— Да-а! Чешем, как по рельсам… Чудеса!

Но за эти «чудеса» по-прежнему приходилось платить кровью. Трудно досталось, например, это наступление корпусу генерала Родимцева, встретившему яростное сопротивление противника в городе Шпремберг. В этой ярости фашистов ощущалось отчаяние обреченных.

Зато заметно изменилось поведение мирного населения. Еще совсем недавно, поддаваясь фашистской пропаганде, оно при приближении советских войск покидало насиженные места и, захватив лишь самое необходимое, тянулось на запад. Нередко мы входили в населенные пункты, опустевшие настолько, что невозможно было встретить буквально ни одной живой души. Теперь же люди все чаще и чаще оставались в своих домах.

Развеялись мифы, созданные фашистской пропагандой, о том, что русские будут мстить, что придут варвары-победители и сторицей заплатят немцам за все содеянное фашистами на советской земле. Население видело: советские войска, побеждая на войне, служат миру. Первая забота советских комендатур в немецких городах и поселках заключалась в том, чтобы наладить нормальную жизнь, накормить голодных детей, оказать помощь тем, кто навсегда порвал с фашизмом.

Нет, немецкое население не встречало нас цветами и хлебом-солью, как это было во всех других европейских государствах, которым Красная Армия возвратила честь, свободу, мир. Но немцы, остававшиеся в своих городах и поселках, со свойственной этой нации педантичностью в знак лояльности вывешивали белые флаги на каждом доме. Это не всегда были именно флаги: дома украшались белыми полотенцами, большими салфетками, простынями, наволочками, просто чистыми лоскутами и тряпками, но всегда с таким расчетом, чтобы белый флаг висел на видном месте и издали бросался в глаза.

Ранним утром 18 апреля 1945 года, прозрачно-чистым и зелено-голубым, словно олицетворявшим тот мир, к которому мы четвертый год упорно шагали по дорогам войны, корпус вышел к берегам по-весеннему полноводной Шпрее. Ровная и спокойная, она казалась водяной дорогой. Дорогой к Берлину, набережные которого эта самая вода, бегущая на север, будет омывать через некоторое время…

15-я и 58-я дивизии вышли к реке почти одновременно и сразу начали форсирование, огнем артиллерии подавляя противника, занимавшего оборону вдоль западного берега 14-я дивизия по-прежнему прикрывала левый фланг корпуса и вместе с тем фланг всей нашей 5-й армии. Это вечное положение левофлангового держало меня в ставшем привычным напряжении: надо было выдерживать темпы наступления других соединений армии и фронта и двигаться вперед, на запад, ни на минуту не забывая о возможности флангового удара противника. Оговорюсь, что в данном случае речь идет не об опасности теоретической. Нам приходилось непрерывно отражать ожесточенные контратаки немцев на стыке со 2-й армией Войска Польского.

Форсирование Шпрее шло успешно. В середине дня передовые части корпуса продолжали наступать уже на западном берегу реки. Мы с генералом И. Ф. Санько решили вернуться на мой командный пункт, чтобы позавтракать или, вернее, пообедать, потому что время подходило к двум часам дня, а мы оба еще ничего не ели в этот день.

Командный пункт корпуса находился в маленьком населенном пункте с ласковым и даже поэтическим названием Мильрозе. Это был не город и не село, а, скорее, большой хутор, состоящий из разбросанных поодаль друг от друга коттеджей.

Наш коттедж и вовсе стоял на отшибе, кирпичный, нарядно-красный на фоне зеленой луговины, окружавшей его.

Сели за стол, на который повар Михаил Коновалов уже выставил консервы и горячее.

В это время что-то грохнуло, как нам показалось, прямо над нашими головами. Мы выскочили из-за стола и бросились к окну. Оно было обращено не в сторону реки, на запад, а на юг. Там, на расстоянии примерно километра от нас, вдоль изумрудной луговины тянулась опушка кудрявого леса, на которой, как мы знали, расположилась одна из батарей дивизии Санько. Картина казалась тихой и мирной.

— Это твои, что ли, решили нам нервы проверить? — спросил я Санько.

— Это было бы некорректно… некорректно… — насмешливо ответил Иван Федосеевич, разглядывая в бинокль опушку.

Положение было не из приятных. Первый снаряд разорвался где-то совсем рядом с нашим домом. Второй мог угодить в него. Следовало что-то предпринять. Я еще не успел принять решения, как в дом вбежал Коновалов:

— По дому бьют самоходки! Скорее наружу! Самоходки!

— Постой, не суетись! Какие самоходки? Откуда? Расскажи толком, — спокойно остановил его Санько. А я вдруг мгновенно вспомнил аналогичную ситуацию, когда повар вот точно так же вбежал в избу — это было на Курской дуге — и увлек нас за собой за несколько секунд до того, как разорвалась немецкая бомба. Я тронул Санько за рукав гимнастерки:

— Потом! Быстро наружу! Быстро! — и сам бросился из дома за Коноваловым. Санько побежал за мной. Повар на ходу пытался объяснить:

— По нас бьют немецкие самоходки. Я их сам видел. Надо тихонько выглянуть из-за угла, вот отсюда.

Мы не успели добежать до угла, как за нашими спинами, теперь уже точно попав в дом, разорвался снаряд. Кстати, как мы узнали потом, снаряд влетел в открытое окно и разорвался, видимо, прямо на столе, за которым мы обедали. Из окон и дверей, словно вдогонку за нами, повалил густой дым. Под его прикрытием мы выглянули из-за угла и увидели, что два немецких самоходных орудия стреляют по хутору, двигаясь от леса немного левее того места, где, по нашим предположениям, стояла артиллерийская батарея дивизии Санько.

— Чего они там смотрят! — закричал он. — Разворачиваться надо и бить по самоходкам! Спят они там, что ли?

Словно отвечая на команду комдива, наши артиллеристы с опушки леса открыли огонь по самоходкам. Те немедленно развернулись в сторону батареи, вступая в артиллерийскую дуэль. Разгорелся настоящий бой. Появилась рассыпавшаяся в цепь немецкая пехота. Заговорили пулеметы и автоматы. Пришлось мобилизовать все свои ресурсы. В бой включились корпусные связисты, находившиеся при моем КП, рота охраны, учебный батальон 58-й дивизии, находившийся у нас. Курсанты, развернувшись цепью, заняли оборону по всем правилам. Я перенес командный пункт в подвал теперь уже полуразрушенного дома, того самого, в котором мы так и не успели пообедать, и руководил боем.

Бой затих постепенно и незаметно к вечеру, словно темнота сжевала и немцев, и их сгоревшие самоходки. А утром адъютант капитан Скляров доложил мне:

— Товарищ генерал, к вам приехали.

— Кто? Откуда?

— Уполномоченный Ставки из Москвы. Полковник Ткачев.

— Проси, пусть входит, — сказал я.

Хотя фамилия эта — Ткачев — звучала знакомо (я уже говорил о тех теплых, дружеских отношениях, которые сложились у меня после освобождения Сталинграда с бывшим заместителем директора тракторного завода Ткачевым), но в данном случае мне даже в голову не пришло, что этот полковник может быть именно тем Ткачевым — худощавым человеком в фуражке и потертой шинели без погон. Но это был именно он. Мы обнялись дружески и сердечно.

— Какими судьбами? — спросил я, разглядывая Ткачева. Он мало изменился, был так же худощав и легок в движениях, и полковничьи погоны на его плечах, казалось, не имели к нему никакого отношения.

— Москва интересуется последними моделями немецких танков. Так сказать, «весенними модами», — усмехнулся Ткачев. — Вот приехал в штаб командующего фронтом, знакомиться на месте буду.

— А сюда-то, ко мне, как попали? — еще больше удивился я.

— А сюда специально с вами встретиться приехал. Как говорят, с неофициальным визитом. Услыхал, что вы здесь, и приехал. Или не рады?

— Рад-то рад, а вот вам рисковать не следовало. Мы продвинулись к Шпрее так быстро, что за спиной у себя оставили довольно крупные группировки противника. Похоже, что эти леса кишмя кишат недобитыми гитлеровцами.

Ткачев словно не поверил, улыбнулся широко и весело:

— Уж так и кишат?

Пришлось рассказать ему о последнем бое, закончившемся за несколько часов до приезда Ткачева. Он посерьезнел, взглянул на потолок, по которому испуганно разбежались трещины, и сказал:

— Н-да, а я еще удивился, чего это вы в полуразрушенный дом забрались. Да подумал, маскировка. — Помолчав, добавил: — Видно, еще воевать да воевать…

Вот сейчас, вспоминая эту встречу с Ткачевым и бой, предшествовавший ей, я подумал о том, как странно складывались тогда, весной сорок пятого, военные действия. Иногда частям, ведущим наступательные действия, случалось воевать малой кровью, почти не встречая сопротивления противника или относительно легко подавляя его. Зато второй эшелон, а порою тылы наши — обозы, медсанбаты — наталкивались в лесах и на дорогах на довольно значительные, хоть и разрозненные и потерявшие управление, группы немцев и вступали с ними в тяжелые, жестокие бои…

К этому времени соединения нашего 34-го корпуса, растянувшись на фронте более 60 километров, продолжали отражать контратаки на стыке со 2-й армией Войска Польского, а частью сил наступали на запад. Для ликвидации осложнений на левом фланге армии туда был брошен 33-й гвардейский стрелковый корпус. Это позволило уже 22 апреля соединениям нашего корпуса повернуть к реке Эльбе.

Не помню точно, 18 или 19 апреля нам стало известно, что направление наступления, которое вел 1-й Украинский фронт, несколько меняется. Иван Степанович Конев рассказал об этом в книге «Сорок пятый» достаточно подробно и заключил рассказ словами: «Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, „довернуть“ в нужном направлении».

С шестнадцати часов 22 апреля была установлена новая разграничительная линия между 5-й гвардейской армией и 2-й армией Войска Польского. Для нашего корпуса это означало, что мы будем наступать не непосредственно на Дрезден, как предполагалось ранее, а значительно севернее города. Таким образом, 58-я дивизия корпуса своим центром оказалась нацеленной на город Торгау, стоящий на Эльбе, а 15-я дивизия — на город Ризу, тоже на Эльбе, но несколько южнее.

Командарм генерал Жадов предупредил меня, что при таком изменении направления наступления не исключена возможность встречи с американцами. На этот случай мы имели исчерпывающую информацию относительно опознавательных знаков ракетами и радиосигналами. Получили мы и указания о том, как следует поступать при установлении непосредственных контактов с союзниками.

Но раньше, чем мы встретились с американцами, произошло событие, оставившее в моей памяти неизгладимый и страшный след.

Не помню точно, где мы ночевали в ту ночь, но помню, что спал я очень крепко, так что утром с трудом проснулся, когда позвонил генерал Чирков. Не входя в подробности, он сказал, что освободили фашистский лагерь для военнопленных вблизи небольшого местечка Мюльберг. Я поспешил отправиться туда вместе с начальником политотдела корпуса полковником А. П. Воловым.

Прямая и чистая дорога вела к крошечному городку, издали казавшемуся то ли занятной игрушкой, то ли изящно выполненной декорацией. На самой окраине среди слабо зеленевшего поля ровными рядами стояли длинные одноэтажные здания, очень белые и аккуратные. Между ними были проложены такие же аккуратные и ровные дорожки, посыпанные битым кирпичом. Всю довольно большую территорию окружали несколько рядов колючей проволоки. По углам, поднятые ажурными стропилами, возвышались будки часовых.

Я впервые видел немецкий лагерь. Мысль, что там, за колючей проволокой, за побеленными известью стенами бараков, томятся тысячи людей, измученных неволей, быть может, уже потерявших всякую надежду на спасение, волновала так остро, что перед входом я остановился на несколько секунд, сдерживая сердцебиение.

Нас встретили офицеры из дивизии Чиркова и какие-то иностранцы, тоже офицеры. Один из них, кажется француз (во всяком случае, говорил он по-французски), с отличной выправкой, отрапортовал мне и заверил, что в лагере все обстоит благополучно. Я слушал вполуха, а воображение мое было уже внутри бараков, снаружи выглядевших даже парадно.

Мы вошли в первый из них.

Признаться, я был поражен. В длинном просторном помещении вдоль чисто выбеленных стен в один ярус стояли стандартные солдатские кровати, покрытые полушерстяными одеялами. Между кроватями — аккуратные тумбочки, одна на двоих, с какими-то свертками, баночками и коробочками (это были, как я узнал потом, подарки с родины и посылки от родных).

Нам навстречу поднялись пленные. Они рассматривали нас, улыбаясь дружелюбно и приветливо. Разносился разноязыкий говор. Я тоже улыбался и тоже что-то говорил, в то время как мой взгляд пробегал по лицам, разыскивая соотечественников и не находя их.

— Здесь есть русские, советские военнопленные? — обратился я к встречавшему нас офицеру.

Он наклонился с вопросительным выражением лица. Я повторил вопрос. Кто-то из стоявших поблизости пленных начал объяснять нет. С огромным трудом удалось выяснить, что для советских военнопленных есть еще один лагерь, недалеко отсюда, что немцы, охранявшие лагерь, сбежали, а пленные остались дожидаться своих освободителей.

Сказав пленным, что вопрос их отправки на родину будет решен советским командованием в ближайшие дни и что все должны оставаться на месте, мы поспешили к машинам, чтобы немедленно поехать в лагерь, где томились советские люди.

Этот лагерь оказался километрах в трех от первого, дальше от города, в лесу. Дорога, попетляв по опушке, юркнула в чащу, выбежала на поляну и тут же уткнулась в густую изгородь из колючей проволоки. За проволокой сутулились ветхие, посеревшие от дождей строения. Большинство окон разбито, некоторые накрест заколочены досками. Действительно, никакой охраны здесь не оказалось.

При виде этого лагеря, жутко неуместного и поражающего запущенностью в весеннем лесу, одетом первой зеленью, у всех родилось щемящее чувство жалости и боли. Но то, что мы увидели, переступив порог первого же барака, вызвало дрожь возмущения и ненависть к тем, кто так неслыханно надругался над жизнью, человеческой жизнью.

Едва открылась дверь, как в лицо ударило отвратительное зловоние. Запах грязи, пота, испражнений смешивался с запахом сырой гнили и тлена Стены сплошь занимали тянущиеся в четыре этажа грубо сколоченные нары, такие низкие, что на них нельзя было даже сесть. С нар, прикрытых грязным тряпьем, свешивались взлохмаченные головы. С заросших лиц на нас смотрели сотни воспаленных, тусклых, горячечно-блестящих, безразличных, восторженных, безнадежно-тоскливых глаз.

Некоторые с трудом сползали с нар и тянулись к нам с таким выражением на измученных лицах, будто увидели чудо, в которое никак не могли поверить. У многих руки или ноги были забинтованы грязными окровавленными лохмотьями.

Хлопнула входная дверь. Я оглянулся. В барак вошли двое. На одном из них было надето какое-то подобие медицинского халата. Видимо, раньше он был белым.

— Кто вы? — спросил я, вглядываясь в такое же истощенное, как и у всех остальных, лицо человека в халате. Он слабо улыбнулся, показал мне руки; словно это был документ, удостоверяющий его личность.

— То наш доктор, — объяснил второй из вошедших. — Я есть фельдшер. То — все русские солдаты. То — пленные. Мы тоже пленные — поляки, этот доктор и еще другие.

— Здесь только советские военнопленные? — обратился я к фельдшеру.

— Да, русские, советские, — ответил он и добавил: — Поляки тоже. Но только медики. Мы должны помогать больным и раненым. Но это невозможно. Лекарств нет. Бинтов тоже.

— Сколько же здесь всего людей? Фельдшер тихо сказал что-то доктору по-польски. Тот так же тихо ответил ему.

— Доктор сказал, здесь больше тысячи русских. Все в очень плохом состоянии. Много больных и раненых.

— Это те, кого взяли в плен ранеными? — поинтересовался я.

— Нет-нет. Их ранили здесь, охранники.

— При попытке к бегству?

— Нет, — сказал фельдшер, заметно побледнев, быть может, от усилий, потому что говорил он по-русски с огромным трудом, старательно подбирая слова и произнося их с такой странной интонацией, будто ему приходилось нанизывать их на невидимую нить, как бусы. — Тех сразу убивали. Этих ранили просто так. Наказывали, пугали. Или стреляли, когда было скучно.

Я с ужасом и болью в душе огляделся вокруг. Смертью веяло от темного провисшего потолка, от заляпанных нечистотами полов. Смерть смотрела из глаз этих людей.

Позже я узнал, что, несмотря на все принятые меры, удалось спасти не более трети заключенных этого лагеря. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и тогда, когда я проходил мимо лежащих на нарах людей. Они были предельно истощены и жестоко страдали от ран. Многие метались в бреду. В дальнем углу на нижней наре лежал человек средних лет с остатками повязки на ступне и в полосатых брюках, превратившихся в лохмотья, которые не скрывали багрово-черную, отекшую до самого колена ногу. Не надо было быть врачом, чтобы понять, что человек погибает от гангрены.

Мы покидали Мюльберг с тяжелым, горестным чувством. Его не могло заглушить даже сознание, что война идет к концу, что до победы остались считанные дни…

Итак, наступление 1-го Украинского фронта успешно развивалось. Танковые армии генералов Рыбалко и Лелюшенко и общевойсковые армии правого крыла и центра ударной группировки фронта вели стремительное наступление на север, на Берлин.

Наша 5-я гвардейская армия получила новое, более северное направление наступления, как я уже отмечал выше. Обстановка восточнее Дрездена осложнилась. Немцы наносили удар по тылам главной группировки фронта с юга. Это было опасно. Для отражения контрнаступления противника А. С. Жадов перебросил с правого фланга армии корпус Родимцева и танковый корпус Полубоярова, прежнюю полосу действий которых заняла 118-я стрелковая дивизия генерала Суханова, вновь вошедшая в состав 42-го гвардейского стрелкового корпуса.

Я выехал к командиру 118-й дивизии генералу Михаилу Афанасьевичу Суханову, чтобы уточнить задачи дивизии и ориентировать его на случай возможной встречи с американцами.

Командарм приказал главным силам 118-й и 58-й дивизий Эльбу не форсировать, а вести лишь активную разведку на западном ее берегу. При необходимости же действовать по обстановке, но немедленно докладывать ему. Американцы должны были оставаться на рубеже реки Мульде, что в 30–40 километрах западнее Эльбы.

Перед дивизией Суханова противника практически уже почти не было. Оказывали некоторое сопротивление группы или части, оставшиеся в лесах у нас в тылу и прорывавшиеся к своим. 58-я дивизия генерала Русакова своим правым флангом выходила к городу Торгау. 15-я дивизия генерала Чиркова вместе с кавалеристами корпуса генерала Баранова, преследуя отходящего противника, форсировала Эльбу и захватила плацдарм на западном берегу, в районе города Риза.

Таким образом, корпус 23 апреля занял весьма широкую, километров 70 по прямой линии, полосу от изгиба Эльбы у города Эльстера, восточнее Виттенберга, до города Риза, имея Две дивизии по восточному берегу Эльбы, а одну, 15-ю, на плацдарме, где она вела тяжелые бои западнее и южнее Ризы.

Весь день я провел на колесах. От Суханова поехал к Русакову. Его командный пункт перемещался, и я, связавшись по рации, назначил встречу с ним на КП командира 173-го стрелкового полка майора Рогова. Впоследствии это оказалось очень удачным, так как именно подразделения 173-го стрелкового полка, входившего в 58-ю дивизию, 25 апреля первыми встретились с американцами.

— Как дела, Владимир Васильевич? — спросил я Русакова, поздоровавшись с ним и находившимся тут же начальником политотдела дивизии Иваном Ивановичем Карповичем.

— Все три полка выходят на Эльбу. Перед дивизией противника почти нет, ответил он. — А вот тылы наши воюют. Только что сообщили, что какая-то группа немцев напала на наш медсанбат. Целая война там часа два шла.

— Ну, отбились медики? — спросил я.

— Отбились! Жаль врача одного ранили, хороший доктор. Выручила, как сообщили, команда выздоравливающих. Там у нас человек восемьдесят, наверное.

— Да, тылам нашим достается, — покачал головой Карпович.

— А вы знаете, — перешел я к делу, — не исключено, что нам предстоит встретиться с американскими войсками.

Я сообщил все сведения, полученные от командарма, дал сигналы опознавания, предупредил, чтобы были внимательны ночью, если придется открывать огонь, особенно артиллерийский.

— Вдруг по американцам ударите вместо немцев. Что тогда будет? — полушутя-полусерьезно спросил я.

Мы тщательно обсудили все детали и возможные варианты.

— Владимир Васильевич, — посоветовал я, — хорошо бы подобрать самых опытных и грамотных разведчиков на тот берег. Может быть, есть знающие английский язык? Обязательно с ними пошлите. А вас, Иван Иванович, — обратился я к начальнику политотдела дивизии, — прошу разъяснить всем красноармейцам и офицерам значительность того исторического события, свидетелями, а может быть, и участниками которого мы скоро будем.

— Лишь бы именно на нас вышли союзники, — сказал Русаков. — В грязь лицом не ударим! Глядишь, и действительно в историю попадем!

— Смотрите в другую «историю» не попадите, — предупредил я. — Максимум внимания во всем и ко всему. — И, прощаясь, добавил: — Будут искать, скажите, поехал к Чиркову, а лучше сообщите, где я, Миттельману, в штаб корпуса.

Машина понеслась в расположение дивизии Чиркова, откуда доносилась канонада, а я размышлял над последними фразами разговора. История. Историческая встреча. Кто из нас, защищая родную Москву, в битвах за Сталинград, на Курской дуге и в других сражениях думал, что участвует в событиях действительно исторического значения? Тогда об этом просто не думалось. Мы выполняли свой солдатский долг, присягу на верность Родине, приказ своего командира. А оказывались непосредственными участниками исторических событий, которые были действительно поворотными пунктами Великой Отечественной войны, успехами не только стратегическими, но и крупными политическими, оказывающими влияние на соотношение сил воюющих коалиций, на всю мировую политическую атмосферу того или иного периода.

Но встреча с союзниками по второй мировой войне, в частности с армией США, уже тогда всеми нами ожидалась как событие исторического плана, как важный не только военный, но и политический акт, приближающий победоносное окончание войны. Предстоящая встреча разрезала весь стратегический фронт немецко-фашистской армии на две изолированные группировки: северную, где еще судорожно, но яростно оборонялся Берлин, в подземельях которого задыхался в предсмертной агонии Гитлер, и южную, которой руководил фельдмаршал Шернер, позже не подчинившийся решению о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и продолжавший сопротивление в Чехословакии даже после Дня Победы.

Вскоре мы добрались до командного пункта генерала Чиркова.

— Семь сильных контратак отбили уже, — доложил П. М. Чирков, — но держимся. Прошу усилить дивизию противотанковой артиллерией. Было бы спокойнее.

— Петр Михайлович, помощи не ждите. Вы знаете о контрударе немцев восточнее Дрездена. Там сейчас главное для командарма, и просить у него помощи я не буду. Совестно.

Уточнив обстановку и задачи дивизии, дав некоторые советы, я отправился на свой командный пункт, находившийся километрах в двадцати пяти восточнее Торгау.

Добравшись «домой», я узнал, что из штаба фронта приехали корреспонденты «Красной звезды». Один из них, Константин Симонов, хотел встретиться со мной лично.

— Скляров, — сказал я адъютанту, — приглашай сразу. Может быть, и поужинаем вместе.

Вскоре появился высокий, стройный и подтянутый подполковник. Константин Симонов уже был широко известен как талантливый и разносторонне одаренный литератор: поэт, очеркист, писатель, драматург. Но, разумеется, не так, как теперь, когда за его спиной добрых четыре десятилетия большой творческой работы, десятки произведений, нашедших признание у миллионов людей как у нас в стране, так и за рубежом, активная общественно-политическая деятельность. Однако тогда уже был написан роман «Дни и ночи», особенно близкий и дорогой каждому, кто участвовал в защите Сталинграда, и тогда расхватывались томики его стихов, и тогда шли в театрах нашей страны его рожденные горячей любовью к Родине пьесы.

Мы пожали друг другу руки. Рука писателя-солдата была мягкой, но сильной.

— Я слышал, товарищ генерал, что вы выходите на американцев? — спросил он, немного грассируя.

— Не исключено, — усмехнулся я.

— И когда этого можно ждать?

— Да уже ждем. Может, сегодня, а может, завтра…

— Сегодня-то вряд ли, — усомнился Симонов, глядя на посиневшие окна. Ночь уже скоро.

— И то верно, — поддержал я его. — Давайте-ка ужинать, Константин Михайлович. Утро вечера мудренее. Авось поутру новости будут. Объявятся, может, наши союзники… Пригласим вашего коллегу? Как его фамилия?

— Кривицкий Александр Юльевич.

Наша беседа, начатая за ужином, затянулась за полночь.

Интересный собеседник, Константин Михайлович поразил меня не только большой эрудицией, но и знанием военного дела, широким политическим кругозором.

К. М. Симонов и А. Ю. Кривицкий рассказали много интересного о фронтовых событиях. Строили мы предположения и о возможных вариантах встречи с американцами.

Эта приятная, а теперь ставшая и незабываемой беседа с нашими писателями была разрядкой, отдыхом от ежедневной напряженной боевой деятельности. Позже, уже после войны, изредка встречаясь с Константином Михайловичем, мы не раз вспоминали эпизоды тех дней.

Прошел еще день, и около четырнадцати часов 25 апреля командир 58-й гвардейской дивизии генерал Русаков доложил, что в тринадцать часов тридцать минут в районе Стрела (четыре километра северо-западнее Ризы) гвардейцы 7-й роты 173-го гвардейского стрелкового полка во главе с командиром роты старшим лейтенантом Г. С. Голобородько заметили группу военнослужащих, следовавшую с запада. Как выяснилось, это были разведчики 69-й пехотной дивизии 1-й армии США, которыми командовал лейтенант Коцебу.

Примерно через час снова позвонил генерал Русаков: разведчики 2-го батальона того же 173-го гвардейского полка, перебравшиеся на западный берег, на дороге к Торгау видели машину с несколькими военными. Кто они — немцы или американцы, — не разобрали. Машина скрылась из виду, въехав на улицы города. Почти сразу послышалась стрельба. Потом она стихла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.