Глава первая Начало

Глава первая

Начало

К вечеру стало ветрено. Сквозь узкий смотровой люк я видел, как мотаются верхушки убегающих назад деревьев. Тень моего броневичка неслась впереди по подкрашенному закатом шоссе, и я все прибавлял газ, стараясь догнать ее. Так мне и казалось: надо догнать тень, чтобы быстрее попасть в Москву.

Еще вчера, отправляясь на занятия, мы пели: «Если завтра война, если завтра в поход», а сегодня война уже началась. Где-то у западных границ уже кромсают землю бомбы и снаряды, и женщины, не попадая в петли, застегивают ребятам пальтишки, готовясь покинуть родной дом. Уже на далеких пограничных заставах отбивают яростные атаки фашистов наши товарищи, а многие вчерашние молодые командиры и красноармейцы уже смотрят мертвыми глазами в ставшее сразу чужим далекое небо.

Вот почему нам, бойцам и командирам 1-й Московской мотострелковой дивизии, надо как можно быстрее спешить им на помощь, но сначала необходимо попасть в столицу, ставшую военным штабом страны.

Тень от броневичка становится все длиннее и гуще, и, чтобы не отстать от нее, приходится все сильнее и сильнее нажимать на акселератор. И сам я и все вокруг кажется мне совсем другим, чем было утром, когда зазвенел телефон.

Говорил командир 6-го мотострелкового полка подполковник Павел Гаврилович Петров:

— Прошу немедленно прибыть в штаб дивизии. Для воскресного утра обращение было необычным. Во внеслужебное время с командиром полка мы поддерживали дружеские отношения и, давно зная друг друга, были на «ты». Да и сам приказ явиться в штаб дивизии — тоже настораживал.

«Видимо, случилось что-то важное», — думал я, одеваясь.

С веранды длинного деревянного дома, где находился штаб дивизии и на которой уже собрались командиры, комиссары и начальники штабов частей, доносился напряженно-сдержанный гул голосов. Общее волнение передалось и мне, но все-таки сообщение, что война, огонь которой уже несколько лет горел в Европе, подошла к порогу нашего дома, явилось для меня неожиданностью. Да только ли для меня?

Совещание у комдива было коротким, его информация предельно лаконичной и ясной: выполнить все, что положено на случай войны.

Офицеры вскрывали секретные пакеты с предписаниями… Скупая, но полная скрытого смысла фраза комдива Я. Г. Крейзера: «Товарищи командиры, выполняйте ваш долг…» Наш долг — немедленно вернуться в Москву, на зимние квартиры, чтобы там быстро подготовиться к отправке на фронт.

Ровно в 12 часов личный состав дивизии слушал выступление по радио В. М. Молотова.

Из черного репродуктора вырывались тревожные слова:

«Сегодня, в 4 часа утра… германские войска напали на нашу страну… Советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение…»

Потом был короткий митинг.

Теперь, когда спало напряжение и взволнованность первых минут, когда надо действовать четко, быстро и согласованно, командир нашего 6-го мотострелкового полка П. Г. Петров отбросил утреннюю официальность. Его красивое лицо озабочено, губы плотно сжаты.

— Автотранспорта у нас — только для личного состава. Семьи здесь оставлять нельзя, имущество, привезенное с зимних квартир, — тоже. В Москве мы должны быть на рассвете. Давай, Глеб, решать, как поступить лучше, — говорит он.

Решение принимаем такое: весь имеющийся в полку транспорт использовать для перевозки полкового имущества и семей командиров, а личному составу налегке, организованно отправляться в Москву на поезде.

— Как думаешь, Крейзер возражать не будет? — спрашивает Петров, приглаживая зачесанные назад пышные волосы.

— Заверишь, что в Москве будем вовремя.

— Заверить-то заверю. А с шоферами как быть? Даже в штабе, говоришь, двое в Москву со вчерашнего дня отпущены?

— Да. Сам за руль сяду. Второго водителя тоже среди командиров штаба найти можно. Да и в подразделениях, если надо, командиры заменят водителей.

И вот я за рулем броневичка. Колонна штаба полка и его подразделений растянулась, вероятно, больше чем на километр. Я, разумеется, знаю всех, кто сидит в машинах, знаю их настоящее и прошлое. Но будущее? Думают ли они о нем сейчас? Я хочу сосредоточиться, пытаюсь думать о том, что будет завтра, о войне. Ведь позади уже одна военная фронтовая зима 1939/40 года в Финляндии. И теперь, когда я пытаюсь думать о войне, в памяти оживают картины тех дней.

…Снег, снег и темные пятна сожженных противником поселков и хуторков, разбросанных по берегам озер. Полуразрушенные стены сараев, сложенных из древних валунов. Развалины фундаментов, напоминающие оскаленные челюсти. Вспышки осветительных ракет. Длинные очереди трассирующих пуль, прошивающие временами холодную темноту ночи…

Напряженно всматриваюсь в дорогу, чтобы не пропустить поворот на Ленинские горы, через которые лежит наш маршрут. И вот Москва…

24 июня 1941 года штаб 6-го полка 1-й Московской мотострелковой дивизии, который около полутора суток назад мчался по Можайскому шоссе из летних лагерей в Москву, так же стремительно и по тому же шоссе уже двигался во главе полковой колонны на запад, к линии фронта.

Время, проведенное на зимних квартирах, поставило все на свои места. Старший батальонный комиссар Дидик и его партполитаппарат провели большую политико-воспитательную работу, в подразделениях состоялись партийные и комсомольские собрания. Деловые совещания, газеты и радиопередачи, боевые листки, беседы с командирами и политработниками помогли всем определить свое место, свою роль и обязанности в общем великом деле защиты Родины.

Днем, когда полк грузил имущество и боеприпасы на машины, я, отдавая распоряжения, внимательно вглядывался в лица красноармейцев и командиров. Многих из них я знал неплохо и мог по выражению лиц, по коротким репликам и манере держать себя угадать их внутреннее состояние.

Вот командир полка Павел Гаврилович Петров. Он заметно возбужден, бурно реагирует на малейшее отклонение от его указаний. Стараясь быть строгим, сердито выговаривает провинившимся. Но его глаза смотрят на готовящихся к выступлению бойцов внимательно и доброжелательно. Он еще совсем молод.

Но командир подполковник Петров великолепный: блестящий строевик, мастер огневой подготовки. Его полк не подведет в бою, и он это знает. Однако уверенность в своих бойцах не мешает Павлу Гавриловичу придирчиво следить за погрузкой.

А вот красноармеец Николай Самсонов. Двигается быстро и немного судорожно. Пробегая через двор, все смотрит в сторону ворот. Волнуется: жена вот-вот родить должна, может, и родила уже. Должен кто-нибудь прийти и сказать. Успеют ли?

Адъютант командира полка лейтенант Григорий Печников, известный московский спортсмен-лыжник, щурит свои дерзкие серые глаза. На щеках чуть заметно бугрятся упрямые, злые желваки. Этот в любой момент готов в бой. И не подведет.

Еще и еще мелькают лица сослуживцев. И ни на одном не видно ни растерянности, ни подавленности. Гнев — да, возмущение — да, суровая озабоченность, нескрываемая злость, какая-то своя, личная обида, боль, скорбь — сложные комбинации самых разных переживаний, по растерянности и подавленности я действительно не видел на лицах тех, кто шел навстречу опасностям…

Полк двигался по Садовой к Можайскому шоссе, и я, сообразив, что нам придется пройти мимо дома на Смоленской площади, где жила моя семья, на мотоцикле обогнал полк, чтобы проститься с родными.

Короткое прощание, поспешные поцелуи.

— Береги себя, пиши чаще…

…Я сидел в штабной машине, закрыв утомленные предыдущей бессонной ночью глаза. Смотреть все равно было некуда. Колонна шла с потушенными фарами. Вдоль шоссе тянулись одинаково невидимые перелески, поселки и деревушки, не мелькало ни единого огонька.

Начало светать. Колонны машин, как одно огромное живое существо, двигались на запад, к еще далекой линии фронта. Потом тяжелый бег замедлился, ровный гул моторов и шум колес сменились относительной тишиной; раздались какие-то крики, взлетающие над общим не очень громким гулом голосов. Колонна стала. Я вышел из машины, чтобы узнать, в чем дело, прошел вперед и спросил встречного лейтенанта:

— Почему стоим?

— Трудно сказать. Может, так положено, по плану?..

— Да нет, — сказал кто-то сверху, — авария там.

На кабине одной из машин, приложив ко лбу пилотку на манер козырька, поднимаясь на носки и изо всех сил вытягивая шею, стоял молоденький светлоголовый командир с одним кубиком на петлице.

— А хоть какое-нибудь движение намечается там, впереди? — спросил я его.

Светлоголовый вытянулся еще больше и покачал головой:

— Что-то не похоже.

«Придется выезжать вперед», — решил я.

Оказывается, пересекая железнодорожный переезд, на порядочной скорости столкнулись несколько мотоциклистов. Четверо получили ранения и вместе с мотоциклами лежали на переезде. Вокруг суетились бойцы, пытающиеся оказать им первую помощь. Бледный высокий политрук, страдальчески кривя рот, убеждал толпящихся вокруг:

— Разойдитесь! Вы же мешаете притоку воздуха…

— В чем дело, товарищ политрук? — спросил я, входя внутрь живого кольца. Почему не ликвидируете пробку? Вы же тут старший.

Он слегка пожал плечами:

— Что же можно сделать? Ждем машины санбата.

Я немедленно распорядился, чтобы пострадавших осторожно перенесли в сторону, и, обращаясь к политруку, добавил:

— Организуйте расчистку переезда и немедленно начинайте движение колонны.

Политрук возмущенно вздернул подбородок:

— Возобновить продвижение, когда пострадавшим еще не оказана помощь? Вы забываете, что это живые люди, товарищ капитан. Это же бессердечие какое-то!

Теперь пришла моя очередь возмутиться. Сдержавшись, чтобы не закричать на излишне чувствительного политработника, я сказал как можно строже:

— Выполняйте приказ! — И, не оглядываясь, отошел.

— Разумно! — сказал кто-то за моей спиной. — Мало ли что может произойти, пока целый полк из-за четверых посреди дороги стоит. Может, из-за этого сотни где-нибудь гибнут, ожидая нашей помощи.

Стоя на обочине, я следил за тем, как на шоссе восстанавливался порядок. Вот первые машины пошли через переезд. Заурчали моторы, колонна дрогнула марш продолжался.

В это время подъехал командир дивизии Яков Григорьевич Крейзер, молча выслушал мой доклад. Широко расставленные глаза спокойно глядели со смуглого чисто выбритого лица.

Якова Григорьевича я знал еще с 1932 года, когда начал службу в армии рядовым бойцом Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Я. Г. Крейзер тогда командовал нашим первым учебным батальоном. Он был великолепным командиром, и за успехи в боевой и политической подготовке подчиненных его наградили орденом Ленина.

Полковник Крейзер обладал всеми качествами, необходимыми командиру. Это был волевой, требовательный и очень справедливый человек. Отличное знание военного дела, организаторский талант, способность предусмотреть самые невероятные изменения боевой обстановки, умение быстро принимать решения в зависимости от меняющейся ситуации — все это вызывало глубокое уважение к нашему комдиву.

Я же не просто уважал и высоко ценил Якова Григорьевича. Я словно чего-то ждал от него. У меня все время было чувство, что человек этот готов к чему-то очень большому. Может быть, к личному подвигу. Или к разработке плана какой-нибудь гениальной военной операции. Короче говоря, на меня Крейзер с самого начала производил впечатление командира незаурядного, богато одаренного лучшими человеческими качествами.

Здесь, на обочине шоссе, он еще ничего не сделал, не сказал ничего особенно значительного. Но я почему-то понял, что сейчас началась новая, настоящая жизнь этого человека, что вот теперь Крейзер стал самим собой. Он же только спросил:

— Где Петров?

— Командир полка движется с авангардом — батальоном Шепелева, — ответил я.

— Не допускайте нарушений графика, — сказал комдив и уехал вперед.

Но вскоре над графиком марша нависла непосредственная угроза нарушения. На шоссе начали попадаться движущиеся навстречу нам, на восток, небольшие группы беженцев. Потом эти группы стали многочисленнее. Затем они начали сливаться в бесконечную колонну людей, бросивших свои дома и бежавших на восток от рабства, страданий, смерти.

Среди толпы беженцев то и дело мелькали пилотки и гимнастерки отбившихся от своих частей или вышедших из окружения красноармейцев.

Беженцы шли плотно, занимая значительную часть шоссе. Движение колонны катастрофически замедлилось.

Потом поток беженцев вдруг начал редеть. Они шли как-то более организованно, старались не мешать движению автоколонны. Проехав примерно с километр, я понял причину наступившего для нас облегчения. У небольшого перекрестка Яков Григорьевич Крейзер организовал нечто вроде контрольно-сортировочного пункта, через который проходили беженцы.

Сам Крейзер и несколько командиров штаба дивизии проверяли документы, быстро сколачивали группы людей, которым следовало идти в том или ином направлении, тут же на карте показывали им соответствующие маршруты и направляли по проселочным дорогам, освобождая шоссе для движущихся к фронту войск. Военных немедленно включали в отдельные подразделения, подозрительных задерживали.

Все делалось спокойно, деловито, уверенно, и люди охотно подчинялись. Исчезла судорожная, надрывная быстрота движений. На смену ей приходило сознательное, хотя и грустное подчинение суровой необходимости…

Наконец поступило первое донесение о противнике: фашисты на Березине, в районе города Борисов. Их сдерживает личный состав Борисовскою танкового училища под командованием корпусного комиссара И. З. Сусайкова.

Прямо с марша мы вступили в бой на берегах Березины. На участке от Борисова до Бобруйска кроме курсантов насмерть стояли части 100-й стрелковой дивизии и сводный отряд 4-й армии.

Еще совсем недавно эта полноводная река спокойно текла через неяркие луга Белоруссии. И вдруг она стала не просто рекой, а водным рубежом, закипела от разрывов снарядов, окуталась пеленой дыма, задышала горячо и тяжко.

Жарко на Березине было во всех отношениях. Нещадно палило летнее солнце. Горели деревни и села. Полыхали на железнодорожных путях цистерны с горючим. Огненным смерчем взлетали в небо взорванные склады с боеприпасами.

На нас нацелилось самое острие 4-й немецкой танковой армии, которая стремилась как можно быстрее форсировать Березину, захватить рубеж Днепра и наступать на Смоленск. Однако бои за каждый метр земли только между Березиной и Днепром продолжались около недели.

Наша 1-я Московская мотострелковая дивизия оседлала автостраду Москва Минск, сражалась яростно и самоотверженно. Знаю точно, что ни одной пяди советской земли не отдали бойцы дивизии без боя, ни разу не оставили позиций без приказа командования.

Здесь, под Борисовом, я впервые понял, что составляло главную силу командира нашей дивизии. Он жил и командовал соединением так, как будто был лично ответствен не только за общий ход операций на нашем участке фронта, но и за исход каждого боя, за жизнь и смерть каждого бойца и командира. Его выдержка, мужество и личная храбрость были примером для бойцов и командиров.

Через два дня после первого боя теплой июльской ночью мы выкашивали уже выколосившиеся хлеба на берегу реки Бобр, перед участком обороны нашего полка. Тяжелые колосья пшеницы с грустным шуршанием падали к ногам косарей. Я шел по кромке скошенного участка. В неверном и слабом свете луны слегка колыхалась пшеничная стена.

Неожиданно под ногами зазвенела коса, на которую я наступил, заглядевшись на сказочную красоту хлебного поля. С земли вскочил незнакомый мне боец, виновато вытянулся.

— Устал? — спросил я.

Он переступал с ноги на ногу и молчал. Я понял: наверное, не так давно крестьянствовал и теперь горько жалел пропавший хлеб и нелегкий труд неизвестных ему людей. Я пошел дальше, думая о других, человеческих потерях. Вчера, например, пропал командир нашего полка Павел Гаврилович Петров. Поехал со своим адъютантом Григорием Печниковым на броневичке в один из батальонов и ни слуху ни духу о них. Может быть, лежат в этих высоких хлебах?

Еще раньше, когда мы начали отходить от Березины, поехал на машине в одну из рот заместитель командира полка по политической части старший батальонный комиссар Дидик, но ни он, ни шофер не добрались до подразделения. Обратно они тоже не вернулись. Мы опросили всех, кто мог знать что-нибудь о судьбе пропавших, но ничего точно выяснить не смогли. Один из полковых разведчиков не очень уверенно утверждал, что, кажется, как только их машина выехала на автостраду, тут же началась сильная стрельба. Во всяком случае, полк остался без командира и замполита.

Пришлось мне принимать командование полком, а в обязанности замполита, а вскоре и комиссара вступил секретарь партийного бюро полка старший политрук Вьюнков (имя и отчество, к сожалению, запамятовал). Это был энергичный и деятельный политработник.

Он хорошо знал личный состав полка, не говоря уже о коммунистах, с которыми много работал, будучи секретарем партбюро. Вьюнков с завидной неутомимостью успевал сделать десятки дел, побывать там, где трудно и сложно, переговорить с людьми по душам так, чтобы помочь красноармейцу или командиру обрести внутреннюю, духовную крепость, которая особенно нужна была на этом первом, труднейшем этапе войны.

Хочу отметить, что вообще наша дивизия располагала исключительно сильным партийно-политическим аппаратом. Его возглавляли заместитель командира дивизии по политчасти старший батальонный комиссар Виктор Васильевич Мешков и начальник политотдела старший комиссар Степан Иосифович Антошкин, люди подготовленные, опытные, показавшие себя и в довоенное время талантливыми политработниками.

Но вернемся к событиям той теплой июльской ночи. Когда я подошел к своему наблюдательному пункту, оборудованному на краю выкошенного поля, уже вернулись бойцы, посланные на розыски командира полка и замполита.

— Нашли?

— Никак нет, товарищ капитан.

Там, у леса, поближе ко второму батальону, говорят, видели, как горел броневичок. А самих никто не видел.

Светало. Противник лениво постреливал, воевать тогда гитлеровцы начинали ровно в семь утра, не раньше. Надо было готовиться к очередному бою. Ни времени, ни возможностей для дальнейших поисков, к сожалению, не было…

На наблюдательном пункте меня ждал красноармеец комендантского взвода Николай Штейн, известный в предвоенные годы боксер, чемпион страны в среднем весе. Мне нравилось его лицо, нисколько не пострадавшее от занятий боксом.

(«Я потому и чемпионом стал, — шутил он, — что не мог позволить противнику испортить мне физиономию»).

Нравилась ладная фигура с мощными мускулами. А больше всего нравились его разумная, я бы сказал, расчетливая храбрость, которую он принес в бой с ринга, находчивость и быстрота реакции.

Мы отправились в 3-й батальон. Им командовал капитан Василий Былинкин. Кстати, Былинкин, участник войны с белофиннами, был одним из немногих, кто в нашем полку имел боевой опыт. Кроме Былинкина и меня раньше воевал еще лишь командир 1-й роты старший лейтенант Титов. Итак, мы шли полем. Утренняя прохлада приятно бодрила. Я предложил Штейну:

— Давай-ка бегом!

Через пять минут мы были на наблюдательном пункте 3-го батальона. Былинкин, такой плотный, что при его небольшом росте он казался толстым, почти круглым, завтракал в только что вырытом окопе. В нем было прохладно, как в погребе, и немного сыро. Круглое лицо комбата с мягким носом и большими глазами было так же невозмутимо, как на старте армейских соревнований по лыжам, где его взвод постоянно занимал первое место.

— Кашки пшенной не хочешь? — приветливо спросил он. — Или, может, чайку?

— Кашки хочу. Чайку тоже. А еще больше хочу уточнить с тобой наши сегодняшние боевые дела.

Договорившись обо всем, мы со Штейном пошли обратно на свой НП. Было около половины седьмого. В небе появилась «рама» — разведывательный самолет противника, высматривавший цели для артиллерии и авиации фашистов. «Рамой» солдаты называли его потому, что он имел два фюзеляжа и напоминал с земли раму.

Ровно в семь, точно по расписанию, появились девять немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Пикируя до высоты 80 — 100 метров, они начали обрабатывать боевые порядки полка. Ударили фашистские минометы и артиллерия. Появились фашистские танки и густые цепи автоматчиков. Батальон Василия Былинкина отразил уже несколько атак гитлеровцев, когда его сосед, командир батальона Павел Шурухин, по телефону доложил, что его позиции обходят вражеские танки.

Почти тут же телефонная связь с батальонами и с артиллерийским дивизионом нарушилась. Я подозвал своего связного красноармейца Александра Баранова, в прошлом отличного регбиста:

— Срочно на огневые позиции дивизиона. Сообщите артиллеристам о танковой атаке слева.

Через полчаса, мокрый от пота, с лицом, перепачканным землей, он уже докладывал о выполнении задания.

— Телефонная связь восстановлена. Слева от нас, совсем близко, группа немецких автоматчиков. Идут по ржаному полю.

— Сами видели?

— Сначала они меня, а потом уж я их, — с хитринкой ответил Баранов.

— А почему вы думаете, что они вас первыми увидели? — удивился я.

— Они меня из автоматов неожиданно обстреляли. Надо полагать, увидели.

Бой шел уже около пяти часов. Обстановка все усложнялась. Руководя действиями полка, я держал радио- и телефонную связь с батальонами. Сидя с трубкой у уха, скорее увидел, чем услышал, что мне что-то говорит Баранов, пока он чуть не закричал:

— Товарищ капитан! Да оторвитесь от телефона! Стреляют совсем рядом! Прямо сзади нас!

Мы вылезли из окопа. Метрах в 70–80 от него рожь шевелилась как живая. Над головой свистели пули. Надо было отходить к деревне. Я отдал соответствующее распоряжение и крикнул Штейну:

— Бегом! Забирайте телефоны!

Огородами помчались к крайнему дому. С разбегу налетели на высокий частокол и, не задумываясь, перемахнули через него. Обогнув угол сарая, я совершенно неожиданно лоб в лоб столкнулся с фашистом, держащим автомат на изготовку. Мы оба опешили от неожиданности. Но положение гитлеровца было несравненно лучше: у него в руках автомат. Еще доля секунды — и он, наверное, выстрелил бы.

Но в это мгновение из-за моего левого плеча выскочил Николай Штейн и нанес немцу прямой нокаутирующий удар в подбородок. Фашист коротко дернул головой и упал навзничь. Сухой выстрел карабина Штейна — и мы выскочили на улицу.

На противоположной стороне деревни появились красноармейцы. Увидев нас, они быстро подбежали вместе с командиром роты, который по своей инициативе решил прикрыть окраину деревни. Для него так же, как и для меня, появление противника в нашем тылу явилось неожиданностью. Все это могло кончиться плохо. Ведь в полутора километрах отсюда, за перелеском, наш командный пункт. И там полковое знамя. На командном пункте осталась горстка людей. Ясно, что, если фашисты подойдут туда, нашим не удержаться.

Надо было спешить туда на помощь. Кроме того, оттуда можно было вновь связаться с батальонами и руководить боем.

— Баранов! — приказал я. — Давай машину! Едем на КП!

Подошла машина. На ней разместился резерв посыльных — хорошо известные спортсмены легкоатлет Богомолов и гребец Троицкий. Случайностью это не было: в комендантском взводе штаба 6-го мотострелкового полка служили известные спортсмены нашей столицы.

Мы вскочили в машину.

— Гони! — приказал я водителю Федорову.

Оставляя за собой столб пыли, машина помчалась к лесу. Справа показалось несколько фашистских танков. Башня одного из них развернулась в нашу сторону. Однако машина успела скрыться в кустарнике.

В это время раздался стук по крыше кабины. Я открыл дверцу. Бойцы показывали на небо, и я сразу же увидел пикирующий на нас Ю-87.

— Федоров! Выполняй точно мою команду! Давай прямо по дороге, не снижая скорости!

Самолет пикировал на нас. В кузове ребята прижались к кабине. Вот оторвалась бомба.

— Стоп! — приказал я Федорову. Машина замерла как вкопанная.

— Все на землю! Ложись!

Бомба, сброшенная с опережением в расчете на наше продвижение, взрывается метрах в семидесяти впереди.

— В машину! Вперед! — командую я.

Снова полный газ и свист ветра в ушах. Самолет разворачивается. Видимо, летчик здорово разозлился, и вираж очень крутой. На случай, если он разгадал наш маневр, надо остановить машину раньше. Самолет вновь пикирует.

Выжидаю время.

— Стоп!

На этот раз бомба взорвалась метрах в пятидесяти. Пока летчик делал новый заход, машина успела скрыться в лесу. Маневр удался.

Через пять минут мы добрались до командного пункта и организовали круговую оборону. К счастью, немецкие автоматчики и танки прошли мимо.

Кстати, уже будучи командиром полка, а затем бригады и дивизии, я до сорок третьего года ездил только на грузовой полуторке. Думаю, это не раз спасало жизнь и мне и другим. Грузовик меньше, чем легковая машина, привлекает внимание вражеских летчиков, с него удобнее вести наблюдение за воздухом, что в первые годы войны было весьма существенно. А кроме того, в любой момент можно посадить в машину кого надо и сколько надо.

В июле положение на нашем, смоленском направлении еще более ухудшилось. Врагу Смоленск представлялся тем орешком, раскусив который он откроет дорогу к Москве. Здесь действовали 9-я и 3-я танковые группы армий «Центр», 24-й моторизованный корпус, 5-й и 6-й армейские корпуса фашистов.

Наши части дрались поистине не на жизнь, а на смерть. Но потери, понесенные в первые дни войны, серьезное превосходство противника в количестве техники, отсутствие устойчивого фронта стратегической обороны (о чем совершенно справедливо писал в своей книге «Воспоминания и размышления» Маршал Советского Союза Г. К. Жуков), невозможность создать из-за недостатка сил и средств глубокое эшелонирование оперативно-технической обороны, глубокие прорывы немцев, нарушавшие связь с армиями и дивизиями, которые защищали смоленское направление — все это делало обстановку очень сложной и неясной.

Особенно мешало организации боевых действий отсутствие точной информации о силах противника и его планах. Более всего это ощущали командиры соединений.

Полковник Я. Г. Крейзер уже не раз настойчиво говорил нам о необходимости взять пленного. Да и штаб нашего полка, естественно, доже нуждался в информации.

Кстати, командир полка П. Г. Петров к этому времени не только нашелся, но и приступил к исполнению своих обязанностей. Оказалось, что, когда он выехал на броневичке в батальон, их обстреляли немецкие танки Петров был контужен, но, так как это произошло у самой опушки леса, ему с помощью адъютанта и водителя удалось скрыться в кустарнике и добраться затем до медсанбата, где они и пробыли двое суток, не имея возможности связаться с полком.

Итак, командованию очень хотелось получить нужную информацию, так сказать, из первых рук, то есть от какого-нибудь штабного немецкого офицера. Говоря иными словами, требовался «язык», его необходимо было взять буквально любой ценой.

В эту ночь разведвзвод работал на открытом правом фланге полка, и я вызвал оставшихся в строю бойцов комендантского взвода. Их оказалось девять или десять человек, в том числе Баранов, Штейн, Троицкий. По моей просьбе командир полка согласился, чтобы его адъютант лейтенант Печников возглавил группу.

— Товарищи, — сказал я, — нам как воздух нужен «язык». Настоящий. Больше того. Нужен офицер. Желательно — штабной.

— А брать где? — неуверенно и тихо спросил кто-то. — На дороге они не валяются.

— Ерунда! — воскликнул Григорий Печников, и его серые глаза блеснули озорно и дерзко. — Именно на дороге! Будет сделано, товарищ капитан!

Задумка Печникова была интересной.

Темной и душной ночью, вооруженные автоматами, прихватив с собой гранаты и бутылки с зажигательной смесью, мои «разведчики» через лес и придорожные кусты пробрались к автостраде. Залегли в кювет. Вышедшая из-за туч луна осветила узкую ленту шоссе Москва — Минск. Асфальт ее блестел враждебно и холодно.

В течение нескольких предыдущих дней мы отходили медленно, по пятам преследуемые гитлеровцами, иногда даже обгонявшими нас, что создавало непрерывную угрозу окружения. Но в этот день мы оторвались от противника. Теперь ребята фактически вернулись назад, оказавшись метров на восемьсот впереди нашей линии обороны.

Расчет их был прост. Фашисты, привыкшие идти за нами вплотную и теперь ощутившие впереди некоторую пустоту, обязательно должны были выслать вперед разведку. Надо было дождаться ее у шоссе, неожиданно напасть и взять в плен «языка».

Ждать ребятам пришлось долго. Ночь подходила к концу. Ее спасительная темнота сменилась серыми предрассветными сумерками.

— Не повезло, — тихонько сказал Троицкий.

В это время вдали послышался шум приближавшихся машин и характерный треск мотоциклов. По дороге шли два бронетранспортера в сопровождении пяти мотоциклистов. Машины почти поравнялись с засадой, когда раздалась негромкая команда:

— Давай!

Шоссе вздрогнуло от разрыва гранат. Еще несколько мгновений — и вспыхнули подожженные машины. Автоматные очереди секли фашистов, пытавшихся убежать в лес. Ребята уничтожили почти весь разведдозор, но офицера взяли живым. Быстро связали ему руки и бросились в сторону нашего расположения. Вся операция заняла пять-шесть минут.

Когда, возбужденные и радостные, они привели немца на командный пункт, над горизонтом уже вставало солнце.

Пленный фактически был взят при ярком свете утренней зари.

— Товарищ капитан, — доложил Печников, — ваше приказание выполнено. Взят в плен обер-лейтенант. Потерь нет.

Я допрашивал его сам. Обер-лейтенант рассказал немало существенно важного относительно ближайших планов нашего непосредственного противника.

Шаг за шагом с тяжелыми боями отступаем мы к Москве. Завтра в сводке Информбюро по радио о нашем участке фронта скажут: «Наши войска отошли на заранее подготовленные рубежи в районе города Орша…»

Они действительно подготовлены, эти рубежи. Две недели женщины и подростки города и окрестных деревень рыли для нас противотанковые рвы, окопы и траншеи, укрепляли перекрытия блиндажей, прокладывали ходы сообщения. Но даже занять готовые оборонительные сооружения в собственном тылу и приготовиться встретить врага было нелегко. Гитлеровцы шли за нами следом. Отдельные их части и соединения то и дело вклинивались в нашу оборону. Линия фронта уже не походила на линию, это были, скорее, зубцы вонзившихся друг в друга гигантских шестеренок…

Чтобы на рассвете занять оборону перед Оршей и подготовить систему огня, нашему полку следовало, прикрываясь арьергардами, за ночь во что бы то ни стало оторваться от наседавшего противника и выиграть хотя бы несколько часов.

Я ехал в машине и сосредоточенно думал, как выполнить эту нелегкую задачу. Прокручивал в голове один, другой вариант…

Вдруг:

— Стой!

Из штаба дивизии доставлен пакет. Новый приказ полковника Крейзера:

«Противник форсирует Днепр в 15 километрах южнее города Орши. Задача дивизии — стремительным ударом во фланг переправившимся частям врага уничтожить их и занять оборону по восточному берегу реки.

6-му мотострелковому полку со 2-м дивизионом артполка и 1-м батальоном танкового полка (а танков, кстати сказать, осталось всего пять штук. — Прим. авт.) наступать в направлении…»

Теперь уже все мои планы оказались одинаково ненужными. Пришлось прямо на марше, в машине, доложить полученный приказ и свои соображения командиру полка (я, кажется, не сказал, что начал войну в должности начальника штаба полка). Затем надо было немедленно связаться с командирами батальонов, поставить им новые конкретные задачи, организовать разведку.

Ночь была такая темная, каких в средней полосе обычно не бывает. Должно быть, тучи обложили все небо. В этой кромешной темноте мы двигались так стремительно, что было трудно поддерживать связь с подразделениями и разведкой.

Горящую Оршу проходили на рассвете. На город было страшно смотреть. Но мы смотрели, чтобы запомнить и отомстить врагу.

Через час полк достиг нужного рубежа южнее города.

В это время поступили данные от разведки: противник в полутора километрах движется в колонне на восток, главные силы его форсируют Днепр.

В это не хотелось верить. Полтора километра — это же рукой подать, можно рассмотреть, так сказать, невооруженным глазом.

Я огляделся. Неподалеку росла сосна. Ее высохшие нижние ветви образовали удобную лестницу, и я полез наверх. Но не успел еще добраться до вершины, как увидел фашистскую колонну. Она, словно серая жирная гусеница, ползла по дороге, повторяя ее изгибы.

На землю я спустился с готовым решением. Доложив его командиру полка и получив добро, быстро поставил задачу артиллеристам и танкистам, уточнил направление движения батальонов, и полк двинулся на врага. Штаб остался на месте, в лесу, на импровизированном командном пункте.

Прошло несколько минут.

Вдруг опушка леса, на которой мы расположились, вздрогнула от разрывов снарядов немецкой артиллерии.

Мы не успели окопаться, и пришлось, бросившись под куст, прижаться к теплой земле. Дышать от пыли и едких пороховых газов буквально нечем. Грудью ощущаю, как гудит и вздрагивает земля.

Но вот разрывы становятся все реже. Я уже собираюсь встать. В это время рядом со мной что-то оглушительно рявкает. Чувствую удар в локоть. Боли нет, но рука немеет и становится непонятно тяжелой. А кругом наступает удивительная, неправдоподобная и тем не менее самая настоящая тишина: артиллерийский налет кончился.

Неужели я ранен этим последним снарядом? Да, вижу кровь на рукаве комбинезона. Водитель Федоров помогает снять комбинезон и гимнастерку, делает перевязку.

Плохо слышу. Кружится голова. Видимо, ко всему и контужен. Делаю колоссальное усилие, чтобы собраться и отдать нужные распоряжения, но теряю сознание…

Как мы добрались до госпиталя в Смоленске, мог бы рассказать мой водитель Леонид Федоров, потому что я то находился в забытьи, то вообще терял сознание. Но Федоров ничего не рассказал. У него вообще была совершенно необыкновенная и не всегда понятная «избирательность»: временами он охотно и много говорил о некоторых вещах, даже о себе лично (преимущественно это были воспоминания о довоенном прошлом), и абсолютно не хотел рассказывать о своих делах здесь, на фронте, в которых проявлялись лучшие черты его простой и мужественной натуры.

Пожалуй, среди моих непосредственных подчиненных не было человека более исполнительного, чем Федоров. Я даже в шутку говаривал, что приказать Федорову — все равно что сделать самому. И это действительно было так. На каком бы месте ни оставил я машину, я мог не сомневаться, что там и найду ее, что бы ни случилось: обстрел, бомбежка и прочие военные передряги.

Так же неизменно точно Федоров прибывал к месту назначения, какие бы трудности ни встречались на пути.

Не один раз в труднейших ситуациях аккуратность, твердость и находчивость моего водителя спасали мне жизнь.

Вот и в этот раз мы добирались до Смоленска под сплошными бомбежками. Несколько раз я приходил в себя в придорожных канавах или в чаще непролазного ельника, куда Федоров перетаскивал меня из машины.

Поздно вечером мы оказались в старом двухэтажном здании на одной из окраин Смоленска, где и до войны, кажется, был госпиталь или больница. Здесь мне была оказана первая помощь, а на следующий день, захватив с собой еще нескольких раненых, мы выехали из Смоленска и ночью были в Москве.

Военная Москва. Я никогда, кажется, не любил ее так сильно, как в этот год тяжелых испытаний. Все изменилось в городе. Знакомые дома смотрели настороженно и тревожно окошками, заклеенными бумажными полосами, напоминающими бинты госпитальных повязок. На улицах появились мешки с песком, указатели бомбоубежищ.

Но главное, изменились люди.

Из окна машины, везущей меня в Теплый переулок, где находился один из многочисленных госпиталей, я видел москвичей, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Было ли это выражение сосредоточенности в лицах или деловитая поспешность, скорбная твердость во взгляде, неяркость одежды — не знаю. Помню только, что думая даже о знакомых, я мысленно называл их не по имени или фамилии, а просто — москвичи, мои москвичи, наши москвичи…

Через несколько дней пребывание в госпитале начало всерьез тяготить меня. Днем, слушая сводки Совинформбюро, я без конца думал о товарищах, оставшихся там, на фронте. Меня навестила жена с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться куда-то на Урал или в Сибирь; часто разговаривал по телефону с мамой.

Однажды утром, еще до врачебного обхода, в палате неожиданно появились двое военных в выгоревших гимнастерках, поверх которых были наброшены куцые белые халаты с закрученными, как свиные хвостики, завязками. Это были Александр Баранов и Николай Штейн, не просто подчиненные, а друзья, разделившие всю тяжесть отступления от Березины до Смоленска. Особенно я был близок с Барановым, которого высоко ценил за ясный ум и большие способности. Говорю это с откровенной гордостью, потому что, как я и предполагал, А. В. Баранов стал кадровым военным, окончил впоследствии два высших учебных заведения. Сейчас Александр Васильевич — генерал-майор авиации.

Я почему-то сразу почувствовал, что друзья приехали неспроста, что это не обычное «посещение больного». Усаживая гостей на стулья, сказал:

— Ну, ладно, конспираторы. Рассказывайте, с чем пожаловали.

— Да дело вот какое, — начал несколько смущенно Баранов. — Вызывает меня вчера комдив…

— Крейзер?

Я уже знал, что Яков Григорьевич, который тоже был ранен, поправился и вернулся на фронт. Вернулся генерал-майором, с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди.

— Да, Крейзер. Вызывает и спрашивает: «Вы, товарищ Баранов, как, по капитану Бакланову не соскучились?» «Соскучился», — говорю. «И я, — говорит, соскучился. А еще больше дела о нем тоскуют. Сами знаете, каждый боевой командир на учете. Берите машину, Штейна с собой прихватите и поезжайте в Москву. Документы на вас оформлены».

Я взял у Саши письмо. Комдив писал, что, понеся значительные потери в боях под Красным, наша дивизия оказалась в окружении, отрезанная от своих тылов. Ему было поручено на базе этих тылов сформировать новую дивизию, включив личный состав и технику из других вышедших из окружения соединений, в том числе танковых. Благодаря организаторским способностям Якова Григорьевича буквально за неделю была создана 1-я танковая дивизия (временное название 1-й Московской мотострелковой дивизии). Для меня Крейзер оставил в ней должность командира 175-го мотострелкового полка.

Письмо комдива заканчивалось фразой: «Если здоровье позволяет, приезжай».

Дочитав письмо, поднял глаза на ребят. Они смотрели на меня напряженно, пытаясь угадать мое решение. Но что я мог решить? Все зависело от врачей. К ним сейчас же и отправился, держа в руке распечатанное письмо Крейзера.

Военврач, полная женщина с усталым лицом и желтыми от йода руками, выслушала меня молча.

— Я вас понимаю. Но ехать вам еще рано. Можете остаться без руки. Вернемся к этому разговору дней через десять.

Сочувственно покачав головой, она ушла в операционную. Я разглядывал серый конверт с письмом Крейзера, как будто тот мог научить меня, что делать. Потом вернулся к однополчанам.

— Вот что, ребята, — сказал я, — врачи меня не отпускают…

Лицо Баранова вытянулось. Я постарался сказать как можно проще и беззаботнее:

— Придется бежать.

— Как?!

— Обыкновенно. Через забор.

Когда друзья поняли, что я не шучу, был разработан план действий. Договорились, что они поедут к моей матери, которая из города так и не эвакуировалась, как и многие москвичи, возьмут у нее ключ от моей квартиры, разыщут там обмундирование и вернутся обратно. А я буду ждать их, прогуливаясь в госпитальном саду недалеко от забора.

Ждал я довольно долго. Наконец ребята явились. Однако пришлось ждать еще: во дворе гуляли раненые. Но вот начался обед, и двор опустел. Я бросил прощальный взгляд на госпитальный двор и с помощью Штейна перелез через забор прямо на руки Баранову. На следующий день я уже докладывал Крейзеру о прибытии…

В конце августа генерал Я. Г. Крейзер получил новое назначение и передал командование дивизией Герою Советского Союза полковнику А. И. Лизюкову.

В эти дни в районе Ельни шли тяжелые бои. Вклинившиеся в наше расположение немецкие войска угрожали столице. Советское командование решило ликвидировать ельнинский выступ, уничтожив расположенные в нем десять фашистских дивизий. Спасая эти дивизии, гитлеровцы бросили сюда резервы с других участков фронта. И мы и противник то и дело от обороны переходили к контратакам и вновь оборонялись.

Чтобы отвлечь силы врага от Ельни, было решено силами трех дивизий (в том числе и нашей) и танковой бригады, входившей в состав 16-й армии, провести наступление на ярцевском направлении, в результате которого уничтожить противостоящего противника и выйти на шоссе Ярцево — Духовщина.

Наступление началось утром 1 сентября. Наш 175-й мотострелковый полк действовал в первом эшелоне при поддержке танкового батальона и двух батарей из артполка. Фашисты не только оказывали яростное сопротивление, но и сами непрерывно контратаковали. Нам удалось вклиниться во вражескую оборону и, овладев Новосельем восточным и Новосельем западным, к исходу для продвинуться до шести километров. Но вскоре мы едва не попали в окружение. Было трудно ориентироваться: гитлеровцы оказались и впереди, и справа, и слева. Связь с командованием дивизии нарушилась. Теперь уже главное заключалось не в том, чтобы продвигаться вперед, а в том, чтобы соединиться с частями дивизии.

Это удалось нам к вечеру 4 сентября. В полку осталось не более 250 человек. Но ни об отдыхе, ни о пополнении речи быть не могло. Положение на участке, занимаемом дивизией, оставалось тяжелым. Немцы продолжали контратаковать, обе стороны несли тяжелые потери.

Едва я явился на КП к полковнику Лизюкову, как тот немедленно приказал полку занять рубеж обороны на левом фланге дивизии.

В глубокой темноте шли мы по сжатому полю. По плащ-палаткам струились потоки третий день не перестававшего дождя. Грязь чавкала под ногами, засасывая сапоги по самую щиколотку.

Полк двигался длинной цепочкой. Впереди шла группа разведчиков. Справа, совсем близко от нас, раздавалась пулеметная стрельба. Над линией фронта трепетно умирал огонь осветительных ракет. То тут, то там рявкали, взрываясь, мины и снаряды.

Навстречу нам кто-то тяжко шлепал по грязи, фыркая и отдуваясь.

— Стой! Кто идет? — крикнул идущий впереди разведчик.

— Некогда стоять, — ворчливо ответил низкий, густой бас.

— Кто идет? — еще раз бросил в ночную темноту наш разведчик.

— Санитар я, сержанта в санбат доставляю.

— Ранило?

— На мине подорвался.

— А тут что, минное заграждение поблизости? По голосу мы почувствовали, что санитар невесело усмехнулся:

— Уж куда ближе! Почти по минному полю и идете.

Я подошел к разведчикам. Санитар стоял, держа обвисшую фигуру человека в шинели.

— Границы минного поля знаете? — спросил я санитара.

— И границы знаю, и безопасные дорожки. Только, я же говорю, в санбат мне надо. Тяжело сержанту-то.

— Я дам человека, сержанта в санбат доставят. А вы проводите нас.

— Это можно, — спокойно ответил санитар и, передав раненого двум нашим бойцам, пошел впереди.

Теперь все продвигались с опаской, осторожно ступая в след идущего впереди. Я шел рядом с комиссаром полка батальонным комиссаром Михаилом Ивановичем Доценко.

Доценко прибыл в полк за две недели до этой ночи из Сибири. Сам он был не сибиряком, а белорусом, даже говорил с белорусским акцентом, твердо произнося «р», но ощущалось в нем то, что отличало всех воинов-сибиряков: какая-то особая добротность, надежность, обстоятельность.

Доценко очень быстро вошел в боевую жизнь полка, хорошо сориентировался в обстановке, познакомился с личным составом. Он всегда умел найти подход к красноармейцу и к командиру. Словом, проявил себя незаурядным политработником.

Я вообще должен сказать, что наши армейские политработники зарекомендовали себя на войне замечательно. Сама специфика политработы определила и особенности людей, которые избрали ее своей профессией, получив специальное образование. Это, как правило, были личности в полном смысле слова, люди сложные, своеобразные, живущие напряженной внутренней жизнью. Но даже и в тех случаях, когда на политработу в армию направлялись люди, не получившие специальной подготовки, то и тогда партия посылала на этот участок работы своих лучших сынов. Они в полной мере обладали способностями, необходимыми в той суровой борьбе, которую вел советский народ: способностью к подчинению личных интересов общественным, к самопожертвованию, к самому высокому, героическому подвигу.

Итак, мы шли с комиссаром полка Михаилом Ивановичем Доценко по мокрой, раскисшей целине, ворча и поругивая дождь, фашистов, ночь, минное поле.

Вдруг сзади полыхнуло пламя, осветившее спины идущих впереди разведчиков, и мокрую щетину сжатого поля, и пузырьки дождя на большой луже слева. Самого взрыва я не то что не услышал, а как-то не осознал, потому что все мое внимание сосредоточилось на собственном странном состоянии. Я ощутил, что лечу в воздухе, вытянув руки вперед и вверх и сильно прогнувшись в спине.

Я упал плашмя в холодную грязь с ощущением, что умираю, и потерял сознание. Однако, видимо, сознание вернулось быстро. Ко мне никто еще не успел подбежать, я сам поднялся на ноги и сделал попытку идти вперед. В голове, на фоне густого колокольного звона, что-то гудело пронзительно и тонко. Извне не доносилось ни одного звука. Меня обступала полная темнота. Однако я был в сознании, потому что чувствовал, что ноги двигаются плохо, потрогал бедра руками, ощутил что-то мокрое и липкое и снова упал. На этот раз сознание покинуло меня почти на трое суток.

Я пришел в себя в полутемной крестьянской избе, в деревне, где разместился наш медсанбат. На соседней койке, лицом ко мне, лежал Михаил Иванович Доценко. Глаза его были открыты и смотрели на меня. С трудом шевеля губами, я сказал ему:

— Ну, как ты, Михаил Иванович?

Доценко продолжал смотреть на меня. Я повторил свой вопрос, как мне казалось, громче. Доценко молчал. Не слышит, подумал я, контузило, должно быть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.