Я помогаю минометчикам

Клава Маринкина вернулась в батальон, но была слабой после болезни. Майор Булавин оставил ее в хозвзводе, где находилась Нина Обуховская, прибаливавшая последнее время. Зою Бычкову, забывшую в боях и походах о своем простреленном пальце, он буквально прогнал в армейский госпиталь. И вовремя: палец почернел, могла начаться гангрена.

— Остались мы с тобой, Люба, сироты, — сетовал комиссар. — Ни моего Петра Алексеевича, ни твоей Зои Николаевны…

Я знала, что Булавин привязан к комбату, который снова — в который уже раз — был легко ранен. Но знала также, что и без Зои Бычковой он скучает. Всегда он выделял ее из всех нас, вот и по имени-отчеству зовет одну-единственную.

От Зои пришло письмо, сообщавшее, что ампутация пальца прошла нормально, и Булавин несколько успокоился. Я удивилась, что он так легко отнесся к этому — пальца ж больше нет.

— Пуля дура: где ударит — дыра, — начал он с обычного присловья. — Могла и в голову ударить, что тогда? — Не дождавшись моего ответа, майор сказал: — Поскольку, Люба, твои подруги временно вышли из строя, в бою будешь при КП батальона. Для поддержания воинского духа. Ясно?

Я понимала, что Булавин бережет меня и приятно ему присутствие если не самой Зои, то хотя бы ее подруги.

Батальон вел бой за небольшую деревеньку Мостовую. Деморализованные последними неудачами, понеся большие потери, немцы сопротивлялись слабее обычного. За деревней остановка: у гитлеровцев, как всегда, подготовлены запасные позиции.

Майор вызвал на КП лейтенанта Николая Седина. В свои двадцать лет Коля казался мальчишка мальчишкой: в плечах не успел раздаться, только вытянулся, как росток, да, кажется, еще больше похудел со времени боев в «Долине смерти». Комиссар приказал Седину пристроить меня в минометную роту.

— У тебя там все же потише, пусть отдохнет «оптика».

Но было не до отдыха. Ночью бой возобновился; минометчики поддерживали наступающую пехоту. Я подавала мины — не сидеть же без дела, когда каждый боец на счету. Вот и утро занялось, и день прошел, а пальба все идет. В перерыве боя Булавин запросил по рации:

— Как поживает «оптика»?

— Какая такая «оптика»? — удивился Седин. — Она ж прирожденный минометчик, хотим зачислить ее к себе на довольствие.

Вечером лейтенант проводил меня в землянку связи. Немцы строили ее с размахом: двухэтажные нары, большой стол в проходе, скамьи. На нарах спали свободные связисты и артиллерийские командиры; ни одного знакомого лица. В углах, чтобы не мешать друг другу, артиллеристы по телефону и по рации передавали нужные данные своим батареям.

— Поспи, Любушка! Начнем двигаться — приду за тобой.

Седин ушел. Я забралась на верхние нары. Ноги и руки гудят от усталости, голова тяжелая. Трещит полевой телефон, верзила-связист без конца повторяет: «Я — Фиалка, я — Фиалка!» Где тут уснуть? Только стало смаривать — кто-то трясет меня за плечо.

— Пора, Люба, вставай! Батальон продвинулся. И нам позиции менять.

Седин принес дымящийся суп и хлеб. Я хлебнула ложку и отставила котелок: есть не хотелось. Вышла на воздух. Светало. Из тумана выступали черные стволы деревьев, глухо били пушки. Винтовочных выстрелов не слышно: за ночь бой отдалился.

Неподалеку от землянки разорвался снаряд, раненый позвал: «Сестрица!» Склонилась над ним, делаю перевязку. Еле слышный стон в стороне: тяжелораненый. Бегу в землянку.

— Товарищи, дайте бинт!

В ответ раздраженные голоса:

— Вечно у медицины бинтов нет… Свой заимей!.. Давно бы делом занялась, а то дрыхла всю ночь…

Нашлись все же добрые люди, отдали свои индивидуальные пакеты. Закончила перевязку, а возвращаться в негостеприимную землянку не хочу. Присела на пенек. Тут меня и нашел Седин.

— Не обижайся, Люба, народ у нас хороший, только устали очень. — Ввел меня в землянку, громко сказал: — Зря обижаете девушку, хлопцы, это же снайпер наш. Минометчикам помогает.

— А чего ж не сказала? Мы думали: медицина!.. Не сердись, снайпинга, морщины будут…

За Сединым пришел связной: рота в сборе, пора выходить.

Цепочка минометчиков втягивалась в лес. Кто тяжелую плиту несет на спине, кто немецкие мины под мышкой зажал; по примеру старого командира Седин собирал брошенные врагом боеприпасы. Передние пошли быстрее, не стоять же зря под грузом.

Рота заняла позицию. Я выдвинулась на пригорок, откуда хорошо видно поле боя. Пехота пошла в атаку, выковыривает огнем немцев из их нор. На выбор бью удирающих фашистов.

А потом произошло то, что бывает на войне. Не то связь оказалась нарушена, не то не хватало шоровского корректирующего глаза, только запоздавший залп наших батарей пришелся по траншеям, куда успел выдвинуться сединский минометный расчет.

Наши снаряды рвутся сильнее немецких и осколков дают больше — не дай бог, как говорится, испытать их действие на себе! Нескольких минометчиков изранило осколками. Лейтенанта Седина, бросившегося к связистам, чтобы перенести огонь батарей, так изрешетило, что его трудно было узнать. Лишь по большим стоптанным валенкам да по окровавленному комсомольскому билету в кармане гимнастерки товарищи опознали Колю.

Майор Булавин сообщил о гибели молодого командира в колхоз «Ударник» Мостовского района Краснодарского края: оттуда ушел в армию бывший колхозный механизатор комсомолец Николай Седин. Комиссар попросил меня написать родным Коли, ведь я была одной из последних, кто видел его в бою.

И раньше мне приходилось писать семьям воинов по поручению замполита. Я старалась найти такие слова, чтобы они смягчили боль утраты, если и не могли исцелить ее. Кажется, иногда это у меня получалось.

На отдыхе в запасном полку, где нас обычно ждала скопившаяся почта, я получала, пожалуй, наибольшее количество писем. Однажды мне вручили сразу… восемьдесят посланий со всех концов страны, где жили мои адресаты. Подруги давно окрестили меня писарем. Уйдут вечером в клубную землянку, танцуют или смотрят кино, а я в тиши скриплю себе пером. Сказать по правде, мне нравилось это занятие, я с удовольствием отдавала ему короткие часы отдыха.

А вот родным Суркова так и не смогла написать, что-то удерживало мою руку. Боялась позволить себе в письме что-нибудь лишнее, не сдержать своих чувств. Кто я для них? Никто. А для меня он был не только геройски погибшим командиром…

Между прочим, я подговорила подруг проведать печально памятную «Долину смерти». 153-й армейский запасной полк, куда после зимних боев мы попали на отдых, стоял в лесу, всего в двух километрах от Демешкина.

Деревни больше не было — ни домов, ни сараев, ни даже печных труб, этих грустных памятников войны. Снежный саван не мог до конца укрыть выжженные квадраты на месте изб, какие-то треснувшие чугуны, железные кровати со скрючившимися от огня спинками, колесо от брички или орудийный ствол, целящийся в небо. Смертную тоску наводила эта картина.

На огородах кое-где уцелели земляные погреба, еще недавно служившие блиндажами. Я разыскала землянку с осевшим бревенчатым потолком и маленьким окошком-лазом. Здесь капитан Сурков, идя на верную смерть, простился с комиссаром, со мною… Трудно было представить, как довольно крупный майор Булавин с солдатом-связистом пробрались сквозь эту щель на волю. Даже мне, девчонке, трудно было бы в нее протиснуться.

Жители еще не вернулись, мы были удивлены, встретив на пепелище древнего старика, волочившего какую-то жердь. Оказалось, он просидел все время, пока шли бои, в полузасыпанном взрывом погребе. Голос у старика дрожал, из глаз текли слезы, когда он рассказывал, как фашисты добивали тяжелораненых советских солдат и офицеров, а тех, кто мог еще передвигаться самостоятельно, угнали в плен. Гитлеровский офицер приказал своим солдатам зарыть тело окровавленного, в боевых орденах советского командира. Даже враг отдал дань невольного уважения его мужеству.

Кто был офицер в орденах? И у Александра Голдобина были награды, но товарищи успели снять их, когда он погиб. Наверное, это Сурков. Не иначе как он.

Я просила старика показать место, где погребен герой, но он не смог найти его. Каждый сугроб походил на могильный холмик, а могилы, запорошенные снегом, казались сугробами. Да и что дало бы это? Мертвого не воскресишь!

Вот почему я ничего не написала на родину гвардии капитана Суркова, в город Богородицк Тульской области. Быть может, до кого-нибудь из его родных хоть сейчас дойдут эти запоздалые строки. Пусть знают, что их земляк и родич живет в благодарной памяти своих однополчан.