Два классических урока

Два классических урока

В отличие от истории болезни Доры случай маленького Ганса принес Фрейду глубокое удовлетворение. За четыре года, прошедшие между публикациями этих историй болезни, в жизни основателя психоанализа произошло много событий. В 1905-м он опубликовал кроме истории болезни Доры эпохальные очерки по теории сексуальности, а также психоаналитическое исследование юмора – работу «Остроумие и его отношение к бессознательному». В 1906 году, когда мэтру исполнилось 50 лет, он преобразовал Психологическое общество по средам, сделав Ранка его секретарем, расширил базу психоаналитического движения, установив контакты с заинтересованными специалистами из Цюриха, окончательно порвал с Флиссом и опубликовал первое большое собрание статей о неврозах. В 1907 году Фрейд впервые принял у себя на Берггассе, 19, Эйтингона, Юнга, Абрахама и других своих главных приверженцев. В 1908-м, когда его вниманием завладел маленький Ганс, мэтр превратил группу сторонников, собиравшихся у него по средам, в Венское психоаналитическое общество, председательствовал на первом международном конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге и во второй раз посетил свою любимую Англию. В 1909 году он единственный раз в жизни приехал в Америку, где прочитал лекции в Университете Кларка и получил почетное звание, а также основал журнал Jahrbuch f?r psychoanalytische und psychopathologische Forschungen, в первом номере которого и была опубликована история маленького Ганса. Фрейд был этой историей очень доволен.

«Я рад, что вы понимаете важность маленького Ганса», – писал мэтр Эрнесту Джонсу в июне того же года. Сам он тоже понимал, какое значение имеет анализ фобии пятилетнего мальчика. Фрейд отмечал: «Никогда еще я не заглядывал так глубоко в душу ребенку». Привязанность к самому юному пациенту сохранилась у него и после окончания лечения – в записях основателя психоанализа мальчик остался «…нашим маленьким героем». Главная идея, которую хотел подчеркнуть Фрейд публикацией этой истории болезни, заключалась в том, что «детский невроз» маленького Ганса подтверждал выводы, сделанные по результатам лечения неврозов у взрослых пациентов: «болезнетворный» материал, который заставляет их страдать, можно было «свести к тем же самым инфантильным комплексам, которые раскрывались за фобией Ганса»[130]. Как мы уже видели, история Доры с подробным анализом двух снов продемонстрировала значение «Толкования сновидений» Фрейда для клинической практики, а также существенный вклад эдипова комплекса в формирование истерии. Рассказ о маленьком Гансе мог послужить приложением, иллюстрирующим выводы, которые основатель психоанализа кратко сформулировал во втором своем фундаментальном труде – «Трех очерках по теории сексуальности». Как обычно, Фрейд-клиницист и Фрейд-теоретик не выпускали друг друга из виду[131].

В истории болезни Доры Фрейд сознательно мало говорил о технике лечения. В истории маленького Ганса он сказал о ней еще меньше. На это была веская причина: несмотря на то что Фрейд видел малыша и даже принес подарок на его третий день рождения, работал он с ним почти исключительно через отца, который служил посредником между пациентом и врачом, так что случай маленького Ганса с его необычной техникой вряд ли мог стать образцом, примером для подражания – независимо от его вклада в теорию. Ему суждено было остаться уникальным. Пятилетний пациент был сыном музыковеда Макса Графа, уже несколько лет приходившего к Фрейду по средам на собрания психологического общества. Красивая мать – это определение мэтра – мальчика была пациенткой Фрейда и вместе с мужем вошла в число первых приверженцев психоанализа. Чета договорилась воспитывать сына согласно принципам Фрейда, как можно меньше ограничивая свободу ребенка. Родители были с ним терпеливы, проявляли интерес ко всему, что он говорил, записывали его сны и находили забавной его детскую любвеобильность. Мальчик влюблялся во всех: в мать, дочерей друга семьи, двоюродного брата. Фрейд с нескрываемым восхищением заметил, что Ганс является «…образцом всех низостей!». Когда у ребенка начали проявляться признаки невроза, родители, верные своим принципам, решили не запугивать его.

Как бы то ни было, психоаналитические методы воспитания сына не уберегли Графов от распространенных социокультурных запретов. Когда Гансу было три с половиной года, мать, заметив, что он трогает свой член, пригрозила позвать доктора, который отрежет ему «пипику». Примерно в это же время в семье появился второй ребенок – девочка (важное событие в жизни Ганса), и для подготовки сына родители не придумали ничего более оригинального, кроме как обратиться к легенде об аисте. В этот момент Ганс проявил себя более рассудительным, чем его якобы просвещенные родители. Изучение окружающего мира и особенно процесса рождения продвигалось с впечатляющей скоростью, и он – с проницательностью маленького ребенка – дал понять отцу, что истории с аистом не доверяет. Впоследствии родители отчасти просветили Ганса, рассказав, что младенец растет внутри матери, а затем болезненно выдавливается наружу, подобно тому, как это происходит с «люмпфом» – так Ганс называл фекалии. Такое объяснение лишь усилило интерес мальчика к «люмпфу». Однако, несмотря на раннее развитие наблюдательности, речи и эротических интересов, маленький Ганс был милым и жизнерадостным мальчиком из буржуазной семьи.

Затем, в январе 1908 года, произошло нечто необъяснимое и неприятное. У маленького Ганса развился сильный страх быть укушенным лошадью. Он также боялся, что большие лошади, впряженные в экипажи конки, упадут… Словом, мальчик стал избегать мест, где был этот вид общественного транспорта. Макс Граф – герой, злодей и личный врач сына в одном лице – стал расспрашивать малыша и истолковывать фобии Ганса, часто и подробно докладывая о результатах Фрейду. Сам Граф был склонен приписывать тревогу сына чрезмерной сексуальной стимуляции, вызванной безудержной нежностью матери. Отец также подозревал (и эти подозрения были подтверждены маленьким Гансом!), что еще одним источником тревоги стала мастурбация. Но Фрейд, как обычно, не спешил с диагнозом – выводы Макса его не убедили. В соответствии со своей первой теорией тревоги мэтр пришел к заключению, что причина проблемы Ганса заключается в вытесненном эротическом стремлении к матери, которую мальчик по-детски пытался соблазнить. Его вытесненные желания, эротические и агрессивные, трансформировались в тревогу, которая затем сосредоточилась на одном конкретном объекте, которого мальчик боялся и избегал, – лошадях и страхе перед ними.

Подход Фрейда к симптоматике у маленького Ганса был характерен для его аналитического метода: основатель психоанализа серьезно относился к сообщениям о психических состояниях, независимо от того, какими бы нелепыми или тривиальными они ни казались на первый взгляд. «Скажут, что это глупая тревожная мысль маленького ребенка. Но невроз не говорит ничего глупого, равно как и сновидение. Мы бранимся всегда, – замечает Фрейд, обращаясь к читателям, – когда ничего не понимаем. Это значит – облегчить себе задачу». В одном из немногих комментариев относительно аналитической техники мэтр критикует отца Ганса за излишне сильное давление на мальчика: «Отец задает слишком много вопросов и исследует по собственным заготовкам, вместо того чтобы дать высказаться малышу». Фрейд сам совершил подобную ошибку с Дорой, но теперь он осознал ее, и, кроме того, эмоциональные ставки были не столь высоки – по крайней мере, для него. Если следовать методу Графа, предупреждал он, анализ станет неясным и ненадежным. Психоанализ, как неустанно повторял его основатель с 90-х годов XIX столетия, есть искусство и наука внимательно слушать.

Фобия Ганса постепенно усиливалась. Он отказывался выходить из дома, а когда выходил, ему иногда хотелось смотреть на лошадей. В зоопарке мальчик сторонился больших животных, которых раньше любил, но продолжал с удовольствием разглядывать маленьких. Малыша явно интересовали половые органы слонов и жирафов. Озабоченность Ганса гениталиями – собственными, отца, матери, маленькой сестренки, животных – угрожала превратиться в навязчивое состояние. Однако Фрейд посчитал необходимым оспорить очевидный вывод Макса Графа, что его сын боится больших пенисов. Бесценным ключом к разгадке для мэтра послужил записанный отцом разговор с Гансом на интересующую мальчика тему. «Наверное, ты испугался, – предположил отец, – когда однажды увидел большую «пипику» лошади. Но тебе не нужно этого бояться. Большие животные имеют большую «пипику», а маленькие животные – маленькую». Ганс разговор поддержал: «И все люди имеют «пипику», и «пипика» вырастет вместе со мной, когда я стану больше; она ведь прикреплена». Для Фрейда это был явный признак того, что маленький Ганс боится потерять свою «пипику». Для данной фобии есть специальный термин – комплекс кастрации.

На этом этапе анализа юный пациент и его отец пришли на консультацию к Фрейду, теперь впервые услышавшему и увидевшему «материал», который очень помог в излечении маленького Ганса. Страх перед лошадьми отчасти отражал страх мальчика перед отцом, у которого были большие черные усы, напоминавшие ему большую черную морду животного. Как выяснилось, Ганс смертельно боялся, что отец рассердится на него за то, что он не способен сдерживать свою безмерную любовь к матери и подспудное желание смерти ему самому. Кусающаяся лошадь была заменой разгневанному отцу, а упавшая лошадь – мертвому. Таким образом, страх перед лошадьми у маленького Ганса представлял собой сложное уклонение, способ справиться с чувствами, в которых малыш не осмеливался признаться ни себе, ни кому-либо другому[132]. Он переживал эти конфликты все более болезненно, потому что любил отца, соперником которого себя воображал, а страстная любовь к матери сосуществовала с садистскими желаниями по отношению к ней же. Для Фрейда страдания маленького Ганса подчеркивали вездесущую двойственность человеческой психики. Мальчик мог ударить отца, а затем поцеловать место, куда пришелся удар. Его действия могут служить символом всего поведения человека. В эдиповом треугольнике двойственность является правилом, а не исключением.

С того момента, как Фрейд доброжелательно объяснил эти факты пятилетнему пациенту, фобия Ганса начала ослабевать. Тревога тоже исчезла. Непозволительные желания и страхи ребенка искажались, превращаясь в симптомы. Его отношение к фекалиям – «люмпфу», который выходил из него, было характерным для защитного искажения: они вызывали у мальчика любопытство, однако он превращал приятные и волнующие ассоциации со своими догадками о них – младенцы похожи на «люмпф» – в неосознанный стыд, а затем в открытое отвращение. Точно так же фобия Ганса, этот источник неприятных ощущений, была обусловлена определенным зрительным образом (резвящаяся лошадь), который раньше доставлял мальчику огромное удовольствие. История его болезни – прекрасная иллюстрация действия защитных механизмов в эдиповой фазе.

По мере того как продвигалось лечение Ганса и он обретал бо2льшую внутреннюю свободу, мальчик смог признаться в том, что желал смерти маленькой сестренке. Малыш рассказал о своей теории «люмпфа», а также о представлении, что он будет одновременно отцом и матерью своим детям, которых родит через задний проход. Эти признания были нерешительными – Ганс тут же брал свои слова обратно. Он говорил, что хочет иметь детей и (в продолжении фразы), что не хочет иметь детей. Как бы то ни было, признание подобных мыслей и предположений – большой шаг к исцелению. И действительно, на протяжении всего лечения маленький Ганс продемонстрировал необыкновенную проницательность и способность к анализу. Он отвергал идеи отца относительно своего невроза, если те преподносились в неподходящее время или слишком настойчиво, а также разумно проводил границу между мыслями и действиями. Пятилетний мальчик прекрасно понимал, что думать и делать – отнюдь не одно и то же. Поэтому он мог настаивать на своем праве оставаться невиновным даже при наличии самых агрессивных желаний. Когда Ганс рассказал отцу о своих мыслях (на самом деле желании, чтобы это произошло), что маленькая сестра во время купания может упасть в воду и умереть, старший Граф так истолковал его слова: «И ты остался бы тогда один у нас с мамой. Но хороший мальчик этого все-таки не желает». Маленький Ганс спокойно заметил: «Но думать об этом ему можно». На возражение отца: «Но это нехорошо», у него уже был готов ответ: «Когда он об этом думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору». Профессор не мог скрыть свое восхищение: «Славный маленький Ганс! Ни у одного взрослого я не желал для себя лучшего понимания психоанализа». Разрешение его эдиповых конфликтов оказалось чрезвычайно вдохновляющим: малыш представил, что его отец женится на собственной матери; таким образом он, Ганс, сможет «сохранить» его и одновременно жениться на своей матери. И у них будут дети.

Путь, по которому шел Фрейд, чтобы выявить злодея в психологической драме маленького Ганса, оказался гораздо короче и был менее мучительным, чем если бы лет через десять или позже его попросили провести психоанализ большого Ганса: «Врач, занимающийся психоаналитическим лечением взрослого нервнобольного, в результате своей работы по раскрытию напластованных психических образований в конечном счете приходит к определенным гипотезам об инфантильной сексуальности, в компонентах которой он, как ему кажется, выявил движущие силы всех невротических симптомов последующей жизни». С маленьким Гансом так глубоко копать не было нужды. Если Фрейд с явным удовлетворением называл этот случай типичным и образцовым, то именно потому, что в нем с такой ясностью сконцентрировалось то, что психоанализ взрослого человека выявил бы лишь в результате долгих усилий.

Одной из теорий, которую проиллюстрировал сей необычный случай психоанализа ребенка, была теория эдипова комплекса – как нам известно, Фрейд значительно усложнил ее после того, как впервые сформулировал приблизительно 10 годами раньше. Маленький Ганс оказался не менее информативен в отношении работы вытеснения. Фактически это был хрестоматийный пример с чрезвычайно прозрачными маневрами самозащиты. Пятилетний ребенок уже начал возведение психологических барьеров, таких как стыд, отвращение и ханжество, но еще не укрепил их. Естественно, Фрейд в своей антибуржуазной манере предположил, что они еще не превратились в прочные стены, обороняющие социум и культуру взрослых, особенно современного среднего класса. Этот взгляд на историю вытеснения у развивающегося ребенка позволил основателю психоанализа сказать несколько резких слов по поводу откровенности обсуждения вопросов сексуальности с детьми. Вследствие этого конкретный случай маленького Ганса не просто богатая антология психоаналитических идей: Фрейд намекает на влияние этих идей за пределами кабинета врача, хотя произойдет это не в 1909 году, а несколько лет спустя.

Мэтр был доволен, что анализ маленького Ганса не имел сомнительных преимуществ гипотезы. Клиническая картина оказалась осмысленной, а пациент соглашался с толкованием только тогда, когда оно подходило. Кроме того, Ганс преодолел свою тревогу и фобию. В коротком постскриптуме, добавленном 13 лет спустя, в 1922-м, Фрейд торжествующе рассказывает о встрече с повзрослевшим маленьким Гансом, который теперь был статным 19-летним юношей. Впоследствии Герберт Граф, вошедший в историю психоанализа под псевдонимом маленький Ганс, стал известным оперным продюсером и режиссером. Фрейд не мог не злорадствовать: мрачные прогнозы его критиков не сбылись. Они предсказывали, что психоанализ лишит мальчика невинности и разрушит его будущее. Теперь основатель движения мог всем сказать, что они ошиблись. Родители Герберта развелись, и каждый затем снова вступил в брак, но их сын выдержал это тяжелое испытание, а также без проблем пережил пубертатный период. Но особое внимание Фрейда привлекло замечание юноши, что, когда он читал свою историю болезни, ему казалось, что речь идет о другом, абсолютно незнакомом человеке. Точно так же Мартин Фрейд не мог вспомнить, что именно говорил ему отец, чтобы восстановить его самоуважение после унизительной сцены на катке. Замечание Герберта напомнило мэтру, что самый успешный психоанализ тот, о котором пациент забывает после окончания сеансов.

У Доры была истерия, у маленького Ганса фобия, а у «человека с крысами», еще одного классического пациента Зигмунда Фрейда, – невроз навязчивого состояния. Таким образом, он оказался подходящим объектом для включения в число опубликованных историй болезни пациентов основателя психоанализа. Нам известно, что Фрейд считал случай «человека с крысами» очень поучительным – точно так же, как и историю болезни Доры. Но этот пациент нравился ему намного больше: именно Фрейд неформально, с определенной долей приязни часто называл своего ставшего знаменитым пациента Rattenmann, что в дословном переводе означает «человек-крыса». Лечение началось 1 октября 1907-го и длилось меньше года – скорость, которую психоаналитики следующих поколений считали скорее захватывающей, чем умеренной. Фрейд же утверждал, что ее было достаточно, чтобы ослабить симптомы, от которых страдал «человек с крысами». Но против истории мэтр был бессилен. В примечании, добавленном в 1923 году, он с печалью заметил, вспоминая о грандиозной бойне Первой мировой войны: «Пациент, которому приведенный анализ вернул психическое здоровье, как и многие другие ценные и полные надежд молодые люди, погиб в Великой войне»[133].

В данном случае все обстоятельства были на стороне Фрейда. Эрнст Ланцер, 29-летний юрист, с самого начала произвел на основателя психоанализа впечатление проницательного человека с ясным умом. Ланцер рассказывал своему психоаналитику занимательные истории и привел уместную цитату из Ницше о победе гордости над памятью – Фрейд сам не раз с удовольствием цитировал эти слова. Симптомы навязчивого состояния у Ланцера были назойливыми и странными. По опыту Фрейд знал, что страдающие неврозом навязчивости могут быть чрезвычайно интересными личностями, с внутренними противоречиями и извращенной логикой. Они одновременно рациональны и суеверны. У них проявляются симптомы, которые скрывают и в то же время раскрывают свое происхождение. Их одолевают сводящие с ума сомнения. У «человека с крысами» эти признаки проявлялись ярче, чем у других: по мере того как шел процесс лечения, от рассказов пациента к толкованиям психоаналитика, от болезни взрослого человека к детским фантазиям, неудовлетворенным сексуальным потребностям и агрессивным желаниям, этот случай становился образцом трактовки неврозов навязчивых состояний, как их понимал мэтр.

Практика настоятельно требовала подобного образца. Как отметил сам Фрейд во введении к этой истории болезни, страдающих неврозом навязчивости лечить гораздо труднее, чем истериков: сопротивление, которое они оказывают в клинических условиях, бывает чрезвычайно изобретательным. Хотя «язык невроза навязчивости» зачастую лишен загадочных симптомов переноса, он, если можно так выразиться, «похож на диалект языка истерии». Усложняет задачу и тот факт, что страдающие неврозом навязчивости диссимулируют свое состояние, пока это возможно, и обращаются за помощью к психоаналитику только на далеко зашедших, запущенных стадиях болезни. Все эти обстоятельства, а также необходимость соблюдения врачебной тайны не позволили Фрейду полностью изложить историю болезни. Он мог предложить лишь «кусочки знания», которые сам считал не вполне удовлетворительными, хотя «к ним может присоединиться работа других исследователей». Фрейд написал это в 1909 году, но в наше время появились те самые другие исследователи, на которых он рассчитывал.

Если не считать нескольких любопытных отклонений, опубликованная Фрейдом история болезни представляет собой изложение заметок, которые он делал каждый вечер. При первом знакомстве пациент представился и изложил свои жалобы: страхи, что с его отцом и молодой женщиной, которую он любит, может произойти нечто ужасное, преступные импульсы, вроде желания убивать людей, и стремление покарать себя, например перерезать бритвой горло, а также навязчивое беспокойство, нередко по смехотворным мелочам, таким как уплата незначительного долга. Затем Ланцер согласился рассказать о своей сексуальной жизни. Когда Фрейд спросил, что может побудить его к разговору на данную тему, Rattenmann сказал, что, по его мнению, это соответствует теориям мэтра, о которых он, правда, практически ничего не знает.

На следующий день Фрейд объяснил «человеку с крысами» единственное условие психоанализа: пациент должен говорить все, что приходит в голову, даже если это кажется неприличным или бессмысленным. Соответственно, молодой человек начал рассказывать о друге, чьи советы он высоко ценит, особенно когда его мучают мысли о самоубийстве, а затем – как бы невзначай, по выражению Фрейда, перешел на сексуальную жизнь в детстве. Подобно многим первым сеансам психоанализа, такой выбор первоначальной темы – друг-мужчина и желание женщин – указывает на то, что будет постепенно открываться в результате анализа. Темы, которые затронул «человек с крысами», указывали на эпизодическое появление сильных гомосексуальных импульсов в детстве и подростковом возрасте, а также на еще более сильные, преждевременно развившиеся гетеросексуальные желания.

Вскоре стало очевидно, что сексуальная жизнь «человека с крысами» началась необычно рано. Он вспоминал красивую молодую гувернантку, которую увидел в легком, соблазнительном одеянии, а затем в мечтах ласкал ее. К сестрам он тоже испытывал сильный сексуальный интерес. Подглядывая за ними и играя с ними, он словно совершал инцест. Но вскоре маленький Эрнст заметил, что его сексуальное любопытство, в том числе непреодолимое желание видеть обнаженных женщин, ослаблялось «зловещим чувством», что подобные мысли необходимо пресекать, иначе произойдет нечто плохое, например, умрет его отец. Таким образом, уже на первой стадии лечения Rattenmann перекинул мостик от прошлого к будущему: его отец скончался несколько лет назад, но страх за него сохранился. В этом неприятном чувстве, впервые испытанном в шестилетнем возрасте и по-прежнему сильно беспокоившем «человека с крысами», он усматривал начало своей болезни.

Впрочем, основатель психоанализа поставил другой диагноз: событие, которое пациент пережил в возрасте шести или семи лет, является не только, как он думает, началом болезни, но уже и самой болезнью. Чтобы понять условия сложной организации нынешнего заболевания, полагал Фрейд, необходимо признать, что шестилетний мальчик, этот юный сладострастник, уже страдал «полновесным неврозом навязчивости, где налицо все существенные элементы», и вместе с тем оно есть ядро и прототип последующего недуга.

Это было многообещающее начало. Rattenmann продолжал свой рассказ, не сбавляя оборотов. Он поведал Фрейду о сильном переживании, которое заставило его обратиться за помощью к психоанализу. Во время военных учений он услышал, как капитан рассказывал об ужасном наказании, практиковавшемся на Востоке. В этот момент пациент вскочил с кушетки и попросил Фрейда избавить его от необходимости описывать подробности. Однако мэтр вместо этого преподнес ему краткий урок по технике психоанализа. Отвергнув обвинения в жестокости, он сказал, что не может дать то, чем не распоряжается. «Преодоление сопротивлений – это требование лечения». Единственное, что он может сделать, – догадаться о том, на что намекает пациент: приговоренного к наказанию связывали, а его ягодицы закрывали перевернутым ведром с крысами, и крысы – в этом месте пациент опять в ужасе вскочил – прогрызались… «В задний проход», – закончил за него Фрейд[134].

Пристально наблюдая за пациентом во время этого рассказа, основатель психоанализа заметил, что лицо Ланцера принимало «…весьма необычное смешанное выражение», которое он мог истолковать только как «ужас от своего собственного неизвестного ему удовольствия». Это был туманный намек, который Фрейд пока отложил, чтобы использовать позже. Несмотря на то что «человек с крысами» мог испытывать смешанные чувства относительно этого изуверского наказания, он рассказал мэтру, как представлял, что жестокому испытанию подвергаются молодая женщина, которую он обожал, а также его отец. Впоследствии, когда Ланцера посещали такие ужасные мысли, он призывал на помощь сложные навязчивые мысли и ритуалы.

Действия по спасению не поддавались рациональному объяснению и стали для Фрейда серьезными эстетическими и клиническими загадками. Rattenmann рассказал мэтру не очень связную историю о деньгах, которые он задолжал знакомому офицеру или почтовому служащему за посылку, в которой были заказанные им очки. Излагая нелепые навязчивые мысли и странные идеи пациента, Фрейд сочувствует читающим историю его болезни: «Я не удивлюсь, если в этом месте читатель утратит свою способность к пониманию». Даже сам основатель психоанализа, стремившийся уловить смысл в действиях и мыслях «человека с крысами», был вынужден признать, что описание этих событий «страдало внутренними противоречиями и выглядело ужасно запутанным». Однако для Rattenmann симптомы, даже самые необъяснимые или нелепые, были буквально непереносимыми. Фрейд оценил это. Тем не менее иногда они доводили его до отчаяния. Непропорциональная трата энергии на незначительные вещи, кажущиеся неуместность и неясность, а также повторяемость – все эти симптомы невроза навязчивости могут становиться настолько же утомительными, насколько они являются иррациональными.

Фрейд, самый литературно одаренный из психоаналитиков, не мог удовлетвориться лишь сухой историей болезни или коллекцией наблюдений. Он желал реконструировать человеческую драму, но материал, в изобилии поставляемый «человеком с крысами», – странный, обширный и, вероятно, бессмысленный – грозил выйти из-под контроля. Завершая работу над этой историей болезни, мэтр жаловался Юнгу: «Она очень трудна для меня, почти за гранью моего искусства изложения и, очевидно, будет недоступна для всех, за исключением самых близких к нам. До чего же слабы наши репродукции, до чего неудачно мы воспроизводим эти великие произведения искусства психической природы!» Юнг втайне был согласен с ним. В письме к Ференци он ворчал, что статья Фрейда о «человеке с крысами» несомненно блестящая, но в то же время ее очень трудно понять. «Скоро я прочту ее в третий раз. Может, я особенно туп? Или это стиль? Я осторожно склоняюсь к последнему». Основатель психоанализа стал бы винить предмет обсуждения.

Пребывая в растерянности, Фрейд обратился к технике, чтобы составить план лабиринта. Цель состояла не в том, чтобы попытаться рационально разгадать загадки, представленные «человеком с крысами», а в том, чтобы позволить пациенту идти своим путем – и внимательно слушать. Фактически Фрейд превратил историю болезни «человека с крысами» в яркий образец применения и объяснения психоаналитической техники; он постоянно прерывает свой рассказ краткими описаниями клинической процедуры. Фрейд объясняет пациенту разницу между сознательным и бессознательным, рассказывает об изнашиваемости первого и относительной неизменности второго, приводя в качестве примера древности, украшавшие его кабинет: «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». А после того как пациент предлагает толкование, вполне правдоподобное, но неубедительное для него самого, Фрейд объясняет читателям пользу таких споров: «Цель подобных дискуссий никогда не заключается в том, чтобы убедить. Они только должны ввести вытесненные комплексы в сознание, завязать спор по их поводу на почве сознательной душевной деятельности и облегчить появление нового материала из бессознательного». Демонстрируя, как он учит «человека с крысами» основам психоанализа, мэтр одновременно учит и читателей.

Новый «материал» о своем отце, который он исследовал в ответ на толкования Фрейда, Rattenmann называл мыслительной связью. Это было безобидно, настаивал он, но каким-то образом связано с маленькой девочкой, в которую он влюбился в 12 лет. Фрейд не соглашался с такой туманной, смягченной формулировкой, характерной для рассуждений «человека с крысами». Он интерпретировал эту мыслительную связь как желание смерти отцу. Пациент энергично протестовал: он боялся именно этой катастрофы! Мэтр не возражает, но настаивает, что любовь к отцу сопровождалась ненавистью и что эти два сильных чувства сосуществовали у Ланцера с ранней юности.

Теперь, когда Фрейд полностью осознал фундаментальную двойственность личности «человека с крысами», он мог приступить к загадке навязчивых состояний пациента. Основатель психоанализа терпеливо подступал к эпизоду, в котором капитан-садист описывал восточную пытку, что вызвало у «человека с крысами» обострение невроза. Заметки Фрейда, посвященные этому случаю, открывают, что для пациента крысы служили символом многих вещей: азартных игр, пениса, денег, детей, матери. Психика, как всегда подчеркивал мэтр, совершает невероятные акробатические прыжки, отбрасывая логику и рациональность, и «человек с крысами» полностью подтвердил это его убеждение. То, что в данном случае представлялось самым незначительным, ритуалы и запреты, оказалось кратким изложением невротических идей Rattenmann, что окольными путями привело к неисследованным областям его психики. Это были ключи к его вытесненному и яростно отрицаемому садизму, что объясняет ужас Ланцера и одновременно похотливый интерес к жестокости – источник того странного выражения на лице «человека с крысами», которое наблюдал Фрейд в самом начале лечения.

Исследуя эти намеки, основатель психоанализа теперь предложил ответ на вопрос, что же означала для «человека с крысами» рассказанная капитаном история. Этот ответ был связан с чувствами к отцу. Фрейд считал чрезвычайно важным, что, когда через несколько лет после смерти отца пациент впервые испытал удовольствие от полового акта, у него мелькнула странная мысль: «Как это замечательно! Ради такого можно убить и своего отца!» Не менее показательным мэтр считал и тот факт, что вскоре после смерти отца «человек с крысами» стал мастурбировать, но вскоре сумел почти полностью избавиться от этой привычки, которая вызывала у него стыд. Почти, но не полностью: в прекрасные и возвышенные моменты, такие как чтение отрывков из биографии Гёте, Ланцер не мог противиться своему желанию. Фрейд истолковал это странное явление как запрет и неповиновение требованию.

Поощряемый аналитической конструкцией основателя психоанализа, «человек с крысами» рассказал о неприятном, запавшем в память инциденте, который относился к тому периоду, когда ему было три или четыре года. Отец выпорол его, наказав за какой-то проступок, связанный с мастурбацией, отчего мальчик пришел в ярость и стал огрызаться. Но, поскольку бранных слов он еще не знал, то стал использовать вместо них всякие названия предметов, которые ему приходили на ум. Он кричал: «Ты – лампа! Ты – полотенце! Ты – тарелка!» Потрясенный отец прекратил порку и сказал, что из сына получится либо великий человек, либо великий преступник. Больше отец его никогда не бил. Поделившись своими воспоминаниями, Ланцер мог уже не сомневаться, что за сильной любовью к отцу скрывалась не менее сильная ненависть. Именно эта двойственность определяла всю его жизнь, мучительная двойственность характеризовала все его навязчивые мысли и отражалась в отношениях с женщиной, которую он любил. Эти конфликтующие чувства, заключил Фрейд, не являются независимыми друг от друга – «они попарно друг с другом спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу, и наоборот».

Основатель психоанализа настаивал на своем выводе. «Человек с крысами» не только сражался с отцом, но и отождествлял себя с ним. Его отец был военным, обожавшим рассказывать истории о собственной службе в армии. Более того, он был «крысой», заядлым игроком – Spielratte[135], – однажды проигравшим сумму, уплатить которую смог только после того, как друг ссудил ему денег. Впоследствии у «человека с крысами» появились основания полагать, что отец, преуспевавший после того, как вышел в отставку, не смог вернуть долг щедрому спасителю, поскольку якобы не нашел его адрес. Пациент Фрейда строго судил отца за этот грешок юности, хотя очень любил его. Здесь прослеживается еще одна связь с его навязчивым стремлением вернуть незначительную сумму тому, кто оплатил его посылку, и, кроме того, еще одна связь с крысами. Когда на маневрах Rattenmann услышал садистскую историю о наказании крысами, она пробудила у него данные воспоминания, а также остатки детской анальной эротики. «В своих навязчивых делириях, – отметил Фрейд, – он вводил настоящую крысиную валюту». Рассказ о наказании крысами всколыхнул у Ланцера все давно подавленные импульсы себялюбивой и сексуальной жестокости. По мере того как пациент обдумывал эти толкования и принимал их, он все ближе и ближе подходил к выходу из лабиринта своего невроза. Делирий, связанный с крысами, – навязчивые мысли и запреты – был устранен, и Rattenmann закончил свою, как изящно выразился Фрейд, школу страдания.

Несмотря на проблемы, которые он создал психоаналитику, «человек с крысами» с самого начала был любимым пациентом Зигмунда Фрейда. Удивительная строчка в его заметках от 28 декабря указывает на отношение мэтра к пациенту: «Hungerig und wird gelabt» – «Он был голоден и накормлен»[136]. Фрейд пригласил Ланцера остаться на ужин. Такой жест для психоаналитика считался еретическим. Открыть пациенту доступ к личной жизни психоаналитика и проявить о нем заботу, предложив пищу в дружеской и неформальной обстановке, – все это нарушало строгие профессиональные правила, которые мэтр разрабатывал в последние годы и пытался внедрить среди своих последователей. Но Фрейд, по всей видимости, не видел ничего дурного в нарушении собственных правил. И действительно, несмотря на эти отступления, его рассказ остается образцом описания невроза навязчивых состояний[137]. Сия история болезни блестяще подтвердила теории Фрейда, в частности те, которые постулировали детские корни неврозов, внутреннюю логику самых ярких и необъяснимых симптомов, а также мощное и зачастую скрытое влияние двойственных чувств. Основатель психоанализа не был мазохистом, чтобы публиковать только неудачи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.