Брежневские годы
Брежневские годы
Хрущев был свергнут путем дворцового переворота. Разумеется, партаппаратчики были ему обязаны: теперь они не боялись, как во времена Сталина, что их разбудят ночным звонком, чтобы с небольшим узелком отправить в тюрьму, но чувствовали, что могут утратить свои места в результате новой реформы, которую подготавливал их кипучий патрон. К тому же они опасались, как бы в итоге намеченных начерно номером первым преобразований, и, прежде всего, в результате десталинизации, которую он затеял (хотя накануне своего падения он уже начал давать задний ход), дело не кончилось бы гибелью всей системы. Выразителем стремлений этой касты, имя которой номенклатура, стад Брежнев. Чтобы спокойно пользоваться своими привилегиями, номенклатуре была нужна стабильность. Некоторые из «заговорщиков» хотели, казалось, вернуться к модели «чистого и сурового» коммунизма, но возврат к сталинским методам с соответствующими чистками был опасен для самой номенклатуры. Вот почему обличать преступления Сталина перестали, но реабилитировали его лишь наполовину.
Наиболее ярким знаком конца оттепели был суд в феврале 1966 года, приговоривший к суровому наказанию писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их обвиняли в том, что они публиковали свои сочинения заграницей под псевдонимами. Парадоксально, но этот первый большой политический процесс после смерти Сталина отмечен впервые явным и открытым проявлением общественного мнения: мало того, что обвиняемые отказались признать себя виновными, они подучили поддержку внутри страны. Была организована целая кампания по сбору подписей под петициями: подписались сотни. Новое руководство решило навести порядок и в социалистическом лагере, подавив Пражскую Весну 1968 года крупной военной операцией, на этом закончился «коммунизм с человеческим лицом». Отказ от политики десталинизации и оккупация Чехословакии положили конец надеждам на перемены, которые породил было XX съезд. Смутное недовольство, пассивное, но массовое, нацеленное не столько на режим, сколько на каждодневные жизненные трудности, начало расти в стране.
Население начало пока в скрытой форме, но отказываться от официальных идеологических моделей. Его годами кормили обещанием рая на земле, годами призывали бросить все силы на коллективное строительство будущего коммунистического общества и т. п., но сейчас люди уже перестали вглядываться в это светлое будущее, поскольку оно не прекращало отдаляться по мере того, как предполагалось его приближение. Личность стала цениться больше коллектива.
С момента прихода к власти нового руководства, лица, ответственные за идеологию, не переставали говорить о своей обеспокоенности скептицизмом и «нигилизмом» молодого поколения, которое, как констатировал Брежнев, знало о великих подвигах советского народа только по кино. Пропаганда регулярно обличала пристрастие молодежи к джинсам и дискам. Партия восставала против несознательности, эгоизма, против стремления к приобретательству и накоплению.
В обществе появилось желание обратиться к своему прошлому, отыскать корни, восстановить традиции и историческую преемственность в культуре, разорванную большевистской революцией.
Внезапно родился интерес к древнерусскому искусству, к иконам и церковной архитектуре. Впрочем, власть пыталась направлять этот интерес в безопасное русло, а порою просто подчинить себе. Так было создано общество по охране исторических памятников. Оно быстро стадо насчитывать миллионы членов. Литература выдвинула новый тип героя. Строителей будущего, статуи которых стояли на площадях — напряженные мускулы и устремленные вперед тела — заменили кроткие крестьяне и крестьянки. А ведь прежде к ним относились с презрением, видя в них реликты прошлого, последних свидетелей нищей жизни и цивилизации, поглощенной коллективизацией. Этот литературный тип был введен Солженицыным, в пору, когда он еще публиковался в своей стране, до падения Хрущева, и был достаточно распространенным в литературе на протяжении всего брежневского периода. Героиня Матрениного двора — это образец смирения, самоотречения и милосердия. Бедная женщина, которую никто не замечал, была в действительности, как пишет автор в конце рассказа, «праведницей, без которой, как говорит пословица, не стоит ни одно село, ни город, ни вся наша земля». Писатели, разрабатывавшие в своих сочинениях эту тему, могли издаваться в СССР. В это же время за пределами официальной культуры развивалась, разумеется, в узких кругах, целая параллельная культура — хотя со своими собственными «средствами массовой информации» самиздат, затем тамиздат — (так называли книги на русском языке, изданные за границей и тайно ввезенные в Россию), магнитиздат — песни, записанные на магнитофонные ленты, а потом на кассеты, и циркулировавшие, как и книги самиздата. Сюда же нужно отнести выставки живописи художников, устраивавшиеся на частных квартирах, концерты и показ фильмов в институтских клубах для своих.
Диссидентство, наконец, пошло в гору. Оно никоим образом не было организованным движением, преследовавшим определенные цеди, ибо главное место в диссидентстве заняла личность, отстаивающая свое право на инакомыслие. Об этом говорило и то имя, которое они сами себе дали: инакомыслящий. Так называли себя люди, рискнувшие в один прекрасный день нарушить правила поведения, предписанные режимом. Советский человек находился в таком состоянии, когда надо было непрерывно следить за самим собой, обуздывать себя и заниматься самоцензурой.[103] Механизм «двоемыслия» описан с клинической точностью английским писателем Оруэллом: «Знать и не знать, чувствовать себя вполне правдивым и говорить при этом тщательно сочиненную ложь, придерживаться одновременно двух мнений, взаимно друг друга исключающих… Применять логику против логики, отрицать мораль и одновременно ссылаться на нее… Сознательно привести себя в бессознательное состояние, а затем заставить себя забыть тот факт, что вы только что подвергли себя гипнотическому воздействию».[104]
Храм в Семхозе. 70-е гг.
Коммунистический режим стремился полностью подчинить себе все население. После официальных выступлений или докладов каждый должен был выразить одобрение, чтобы таким образом заявить о своей благонадежности. Надо сказать, что это отнюдь не просто, когда говоришь, полностью отделить субъективное мнение. Подобные «ножницы» вынести очень трудно. Безусловно, в брежневские времена эти «ножницы» стали не столь большими, по мере того как идеологические выступления вбирали в себя все более пустые формулы и их непосредственно и немедленно не внедряли в жизнь. Что и объясняет почему официальные правила стали меньше действовать на людей. При всем том, люди вынуждены были повторять все то, что им вдалбливали по радио, через телевизор и прессу и на собраниях. Чтобы избежать этих «ножниц» между тем, что говоришь и тем, что думаешь, люди вступали в сделку с идеологией, пытаясь верить хотя бы в некоторые утверждения пропаганды, короче говоря, думать почти так же, как и говорить.
Диссиденты же, наоборот, пошли в противоположную сторону и решили говорить и действовать так, как они думают, рискуя (может быть не сразу, но без сомнения) быть пойманными в хитроумные сети репрессивных органов, что выражалось в неприятностях на работе, ночных анонимных звонках по телефону, угрозах, в том, что перед вашим домом целый день стоят в слежке люди, наблюдающие за всеми из черных машин, допросах, обысках. Поединок между человеком и огромным репрессивным аппаратом СССР требовал необыкновенной силы воли. Но героизм таил в себе опасность дестабилизации личности и это иногда оборачивалось против самой личности — борьба порою становилась самоцелью.[105] Поэтому среди некоторых диссидентов были такие, кто проявив удивительную смелость, не смогли привыкнуть к нормальной жизни по возвращению из неволи.
Государство довольно долго играло с человеком в кошки-мышки, затем следовал арест, обвинение, допросы. КГБ оказывало на всех моральное, а при случае и физическое давление, затем следовал суд, приговор, и человек отправлялся в ГУЛАГ. Борьба с диссидентством была поручена Ю. В. Андропову, который возглавил КГБ с тем, чтобы ликвидировать последствия десталинизации. Процесс Синявского и Даниэля стал первым из целой серии политических дел.[106] КГБ силился выбить из обвиняемого признание и «искреннее раскаяние», как в старые добрые сталинские времена, но достичь этого удавалось редко. В ответ начиналась новая форма репрессий: помещение на бессрочное время в «специальные» психиатрические больницы, где «пациентов» нашпиговывали сильными нейролептиками и пичкали инсулином в больших дозах.
Тем временем, то движение протеста, что начало формироваться на процессе Синявского и Даниэля, продолжалось. Опытные диссиденты прилагали все усилия, чтобы придать гласности каждый арест, каждый процесс и каждый случай помещения в психиатрическую лечебницу по политическим причинам. Создавались группы по защите прав человека. В 1974 году, благодаря Солженицыну был основан Русский Общественный Фонд помощи политическим заключенным и их семьям. Две крупные фигуры влияли на ход этой борьбы. Первым был А. Солженицын, который сравнил себя с человеком, стоявшим на коленях и постепенно, по ходу всей своей жизни выпрямлявшимся в полный рост, с человеком, заговорившим во весь голос после долгих лет вынужденного молчания.[107] Он первый посмел начать лобовую атаку на советскую идеологию и неоднократно призывал не участвовать во лжи. Свой вызов властям он постоянно усиливал, появление книги «Архипелаг ГУЛАГ» произвело эффект разорвавшейся бомбы. В 1974 году власти его арестовали и насильно изгнали из страны. Вторым был А. Д. Сахаров, принадлежавший к числу советских ученых очень высокого ранга, которых режим лелеял и всегда старался удовлетворить малейшее их желание. Однажды он почувствовал (а вернее, чувствовал это всегда с рождения), что все то изобилие, в котором его топят, есть прах, что душа ищет правды.[108] Он отказался от всего и целиком отдался борьбе за права человека. Присутствовал на всех политических процессах, оставаясь снаружи, если его не пропускали внутрь. Со всей страны люди разных национальностей приходили к нему за помощью.
На борьбу с диссидентством КГБ понадобилось пятнадцать лет. Кроме репрессий в этой борьбе он использовал также и другое средство.
Начиная с 1970 года, после того, как была начата бурная антисемитская кампания, под давлением международного общественного мнения, власти ежегодно давали разрешение известному числу евреев эмигрировать в Израиль. Советские люди, не имевшие ни малейшего отношения к еврейской нации, устремились в эту брешь. Они добивались того, что им присылали из Израиля приглашения, необходимые для того, чтобы покинуть Советский Союз. Порой сам КГБ подталкивал людей к этому, чтобы таким образом избавиться от некоторых диссидентов, напрямик предлагая им выбор: «Либо вы едете на Запад, либо мы займемся тем, чтобы вас отправили на Восток». На Восток, то есть в Сибирь. Репрессии особенно усилились после вторжения в Афганистан в 1979 году и по случаю Олимпийских Игр в Москве в 1980 году. Именно в этот момент Сахаров был выслан на жительство в Горький, под надзор. После смерти Брежнева в 1982 году, когда Андропов встал во главе партии, они достигли высшей точки.
За годы, прошедшие после падения Хрущева, заметно изменилось отношение людей к религии. В одном из самиздатовских текстов, датированных началом восьмидесятых годов, наблюдатель констатировал: расспросите десяток ваших друзей, явно неверующих, и спросите их, существует ли Бог. Они вам тут же ответят: «Нет, Бога нет!». Затем, поразмыслив минутку, девять из десяти добавят: «Нет, но что-то, конечно, есть!» Речь здесь не идет — продолжает автор, — о суеверии или о предосторожностях «на всякий случай», но о чувстве глубоком, о том что существует духовная реальность вне видимого мира. Только люди не осмеливаются назвать это Богом. Это им так же трудно, как первый раз осенить себя крестом. У них появилось чувство, которое обязывает к чему-то очень серьезному, если произнести имя Бога без насмешки. Это было первое «да», и оно повлечет за собой целую серию других «да» и приведет к тому, чтобы многое пересмотреть в своей жизни. Те, которые говорили, что существует нечто, обычно добавляли: «у каждого своя вера». Часто под этим таились духовные принципы, моральные правила, определявшие, что хорошо и что плохо, несколько религиозных идей, достаточно смутных, но среди прочего содержащих убеждения в том, что ребенка надо крестить, родителей и близких отпевать в церкви, а над могилой ставить крест.
Отказавшись от проекта коллективного будущего, индивидуум замыкался в себе, его заботили, главным образом, карьера и личный комфорт, но многих все это приводило к мыслям о цели и смысле существования. Не все ставили перед собой эти вопросы четко, но в их поведении по отношению к вере, религии, Церкви чувствовалось нечто новое. Презрение и насмешка уступали место любопытству, даже уважению.[109] «Молодежь наша — писал А. Левитин — часто безрелигиозна, часто заражена антирелигиозными предрассудками, в следствии которых она рассматривает религию как порождение темноты и невежества. В ней, однако, нет антирелигиозного фанатизма и озлобления ее дедов, и все попытки профессиональных антирелигиозников во времена Хрущева раздуть антирелигиозный фанатизм окончились полным провалом. В ней нет и полного нежелания знать или замечать религию, в ней нет того холодного, презрительного равнодушия, которое характерно для отцов. Средний представитель молодого поколения относится к религии со смешанным чувством недоверия и интереса».[110] Молодые люди стали носить не только джинсы, но и кресты, к великому огорчению газеты «Комсомольская правда», органа Союза коммунистической молодежи. Газета эта обличала подобную практику, парадоксально объясняя ее успехами атеизма: «Что религия — это опиум для народа, знают все. Для большинства молодых эта формула столь очевидна, что ее смысл не доходит до глубины их сознания. Разве не в этом причина, по которой часть молодежи „открывает“ религию не как обскурантизм, а как красивое прошлое, как привлекательный обряд. Над современной, полированного дерева, мебелью стены украшены иконами. А тот или иной надевает крест, конечно, как предмет искусства, как дань моде…».[111]
Вот еще знак того, что отношение к религии изменилось: «коммунистические» надгробные памятники в форме пирамиды или обелиска, увенчанные пятиконечной звездой в эти годы вышли из употребления. На кладбищах почти над всеми свежими могилами вновь стали появляться кресты. В конце 70-х гг. в СССР внезапно появился новый обычай: массы людей стали ездить на Пасху на кладбища. В Москве, например, дошло до того, что городским властям пришлось организовывать специальные рейсы автобусов.[112]
Многие проявляли все возрастающий интерес к йоге, парапсихологии, аномальным явлениям, неопознанным летающим объектам, астрологии, оккультизму, ко всему тому, что представляет собой суррогат веры. Короче говоря, всем стало заметно непрерывно растущее стремление к духовному. Нам всегда внушали, что в церкви можно увидеть только старушек. Но теперь это уже были не те бабушки! Это женщины, которым в годы коллективизации было двадцать лет, до 70-х гг. они следовали общим курсом, а дорогу в церковь нашли лишь выйдя на пенсию, когда их уже ниоткуда не могли исключить или уводить.
Стало очевидным, что религия больше не является достоянием старых необразованных женщин. Молодежь, интеллигенция, не только женщины, но и мужчины тоже обратились к Богу.
Перед храмом в Новой Деревне
В СССР в 70-е гг., состав присутствующих на богослужениях заметно изменился. В Москве и Ленинграде ходить в церковь было не так опасно, как в провинции. И хотя женщины в возрасте продолжали составлять большинство, но число мужчин особенно молодых и среднего возраста значительно возросло. Молодые люди от 18 до 30 отныне образовали заметную группу.
Те, кто пришел к вере, не получив домашнего религиозного воспитания и часто против води семьи, составляли примерно треть присутствовавших на службах в двух столицах.[113]
«Когда вы видите свежие непривычные лица, уже неприметно вписавшиеся в пейзаж православных храмов в крупных городах, то можете быть уверены, что это не бабушки затащили сюда своих подросших внуков, что те сюда пришли сами, едва ли получив какой-либо толчок извне… В семьях новообращенных атеизм не выветрился еще, вероятно, с тридцатых годов. Они пришли сюда из внутренних биографий, они вышли из истории своих душ» — объясняет Владимир Зелинский в одной из своих работ о путях нового поколения христиан, к которому принадлежит он сам.[114]
Все чаще и чаще в Москве крестились дети коммунистов и даже старых чекистов. И еще, подчеркивал А. Левитин, дети из еврейских семей. Он с удивлением отмечал, что эти юноши и девушки, еще совсем недавно не думавшие ни о какой религии, становились христианами, что обычно вызывало резкие конфликты с родителями, нередко доходившие до разрыва. Их обращение, большей частью, совершалось стихийно.[115]
Толчком для одного становилось чтение Достоевского. Для другого Бердяев; для третьего — изучение икон. Для четвертого — упражнения по системе йогов. Одна студентка рассказала, что занимаясь йогой, она случайно наткнулась на учебник, где предлагалось непрерывно, автоматически, без всякого выражения повторять «Отче наш», так как полагается повторять мантру. Она была потрясена. «Не то, чтобы моим глупым умом, но всем своим существом я поняла, что Он существует».[116]
Один священник рассказывал, что до сих пор не может объяснить свое обращение. Почему к двадцати годам начал он посещать церковь, почему однажды осмелился подойти к священнику после литургии и попросить крестить его? Вся его семья решила, что он переутомился, измотан, сошел с ума и должен лечиться. Он пытался найти объяснение. Может быть, он обрел веру благодаря молитвам своей прабабушки. Может быть, это произошло потому, что он полностью отверг официальную доктрину вместе с ее «священными» авторами. А, возможно, в силу того, что слишком рано и слишком сильно полюбил Достоевского и В. Соловьева. «Со стороны поглядеть — все рождаются и умирают довольно просто и почти одинаково… но уверен, ни один наш рассказ о чьем-то рождении или смерти нимало не соответствует внутреннему опыту… Таков и путь каждого к Богу, каждое крещение, полагаю. Типология и социология сами по себе, а жизнь души сама по себе… Почему и как пришел не знаю».[117]
Французский священник Жак Лев, сам обратившийся в зрелом возрасте, несколько раз приезжал в СССР, когда это было трудно и требовало большой осторожности, приезжал специально, чтобы встретиться с христианами. Он был потрясен тем, что от них услышал: в массе своей они обратились к Богу неожиданно, без какого-либо предзнаменования. «Я встречал мужчин и женщин от двадцати до тридцати пяти лет — живых, умных, образованных, нередко это были ученые, отнюдь не избранники судьбы и в то же время далеко не самые несчастные, люди выросшие в стерильной от всякой религии атмосфере. Имя Иисуса было им так же чуждо, как чуждо для нас имя какого-нибудь индийского божка. Но в один прекрасный день они „схватили“ Бога, подобно тому, как можно схватить грипп, не зная, где, от кого и как… Эти люди однажды во время прогулки или занятий йогой полностью уверовали в существование Бога, и не в какого-то теоретического Бога как в понятие, а именно в личного Бога».
«Это открытие ими Бога можно сравнить лишь с тем призывом, который был услышан Авраамом: „Пойди… (Быт. 12, 1)“. Авраам тут же пускается в путь. Путь этот долог. То же самое происходило с этими людьми. Где отыскать христианина, которому можно довериться, кого попросить, чтобы тебя крестили без того, чтобы об этом стало известно властям. Где найти Библию? Порою этот путь приходилось преодолевать годами, и лишь затем он кончался крещением».[118]
Познакомиться со священником было достаточно рискованно, особенно в провинции. Кроме того, в силу своего происхождения, образования, полученного в семинарии, и вынужденной изоляции, обычный священник бывал плохо подготовлен к встрече с новым поколением верующих, которых от традиций Церкви отделяла настоящая пропасть. Священников, умевших разговаривать с этими мужчинами и женщинами, жаждущими живого слова, кое непосредственно соответствовало бы их личному опыту, было мало.
В Москве 60-ых годов таким был отец Всеволод Шпиллер, пользовавшийся большим уважением, особенно среди интеллигенции.[119] Бывший эмигрант, возвратившийся в Россию после второй мировой войны, он был человеком большой культуры и независимого ума. На пассии в воскресные вечера, во время Великого поста, в его церковь Николы в Кузнецах, стекалась многочисленная толпа и внимательно слушала каждое слово.
В эти же годы в далеком от центра районе служил отец Д. Дудко, крестивший немало взрослых. Его проповеди, простые и доступные, привлекали много народу. Он стад особенно известен, когда в 1973 году начал каждую неделю по субботам после всенощной проводить беседы, во время которых свободно отвечал на любые вопросы верующих. Людей здесь собиралось очень много, что вызвало раздражение гражданских властей, год спустя они потребовали перевести его в далекий от Москвы приход. Находившаяся недалеко от Кремля Церковь Ильи Обыденного в течение всего периода была для многих надежным местом духовного окормления. Служившие здесь священники, особенно отец Владимир Смирнов,[120] делали свое дело скромно, но необычайно действенно.
В своих духовных поисках кое-кто из молодежи находил для себя наставников среди мирян, способных руководить духовной жизнью не формально, а в рамках чисто дружеского общения. Исполнял эту роль с прежним пылом, который не ослабили годы ГУЛАГа, Анатолий Левитин. Однако, в 1969 году он был вновь арестован и после трех лет лагерей, выслан из страны. По-другому поступала одна старая дама Ольга Николаевна;[121] к ней, в ее комнату в коммунальной квартире в одном из районов старой Москвы приходили многие неофиты, которых она приобщила к жизни в Церкви.
о. Александр Мень и о. Сергей Желудков
Отец С. Желудков жил в Пскове, но регулярно приезжал в Москву. В 1968 году он прочитал письмо группы диссидентов, находившихся под судом, с призывами о помощи. Письмо это его сильно взволновало. И вот, в эту же ночь он видит во сне Папу Иоанна XXIII, умершего пять лет назад, который ему говорит, указывая на диссидентов: смотри, это хорошие люди, но среди них нет священника. С этого момента отец С. Желудков примыкает к правозащитному движению, по существу, становится свидетелем от лица Церкви среди диссидентов.[122]
Неофиты сумели найти нескольких монахов, известных своей доступностью и приветливостью, — среди них настоятель Псково-Печерского монастыря[123] и отец Таврион в Латвии.[124] Главной трудностью, в жизни неофитов, была их изолированность. Непонятые в своей среде, где им зачастую приходилось скрывать свое обращение, они, большей частью, в повседневной жизни не общались ни с кем, кто разделял бы их веру. В Церкви практически не было общинной жизни. Закон недвусмысленно запрещал прихожанам организовывать какие бы то ни было собрания, особенно молитвенные, или для изучения Библии, равно была запрещена любая благотворительность. В ответ на создавшееся положение несколько мирян проявили инициативу.
Сандр Рига, латыш, живший в Москве, поначалу вед беспорядочный образ жизни, вера пришла к нему внезапно. После крещения он очень скоро почувствовал губительность разделения христиан.
И вот, начиная с 1971 года вокруг него, католика, новообращенные христиане разных конфессий начали регулярно встречаться маленькими группами на квартирах. Это движение стало называться «экумена», хотя они практически не вели диалогов об экуменизме, как это бывает на Западе, а старались сосредоточиться на общей молитве, взаимопомощи, делах милосердия. Этим Сандр Рига и его друзья способствовали раскрытию смысла и важности общинной жизни для христиан.[125]
Александр Огородников, сын коммуниста, родился в 1950 году. Он пришел к вере, увидев фильм Пазолини «Евангелие от Матфея» на просмотре в Московском институте кинематографии, где он учился и откуда его не замедлили исключить. Антиконформизм привел его к жизни хиппи. Затем он крестился в православной церкви и организовал религиозно-философский семинар. Это была группа молодых неофитов. Они регулярно собирались, дабы усовершенствовать свои познания в области религии, но, главное, им страстно хотелось жить «христианской общиной, соединенной любовью». Бывшие участники семинара сегодня подчеркивают, как много дал им он именно в этом смысле.
Новообращенных подстерегало много искушений. Одним нужно было самоутвердиться, порою они пускались в активизм и видели в нем подлинную христианскую жизнь. Другие принимали христианство за идеологию и надеялись противопоставить его советской идеологии. Третьи искали, как бы ускользнуть от советской реальности, и из своей веры устраивали себе убежище. Наконец, были такие, кто путал эстетическое чувство, проснувшееся в них от созерцания красоты богослужений, с духовной жизнью. Это приводило порой к глубоким потрясениям.
После отстранения Хрущева лобовые и массовые нападки на Церковь прекратились, но преследования продолжались в форме более скрытой, предпочитали административное давление. В 1965 году Совет по делам Православной Церкви был преобразован, его слили с другим органом и создали Совет по дедам религий, подучивший более широкие и исключительные права. Примерно в это же время решено было создать при райсоветах комиссии, которым поручалось наблюдать за деятельностью священников и приходов. Были приняты разные постановления, направленные против «нарушений законодательства о религиозных культах».
Новая Конституция, принятая в 1977 году, не явно, но целым рядом ссылок на марксизм-ленинизм, возводила атеизм в ранг государственного вероисповедания. К верующим продолжали относиться, как к гражданам второго сорта, объекту для всякого рода дискриминации. Если становилось известным о чьих-либо религиозных убеждениях, человек этот мог быть уверен, что ему будет закрыт доступ ко многим профессиям, и что это будет мешать его карьере. В Москве и Ленинграде люди могли ходить в церковь, не подвергаясь большому риску, но в других местах все было по-другому. Жители тех городов, где обычно было не более двух действующих храмов, не могли посещать богослужения так, чтобы их не заметили и не начали угнетать многочисленными неприятностями. Какая-нибудь пара венчается в церкви, родители крестят ребенка не таясь и проч., незамедлительно за этим следует выговор на работе и обработка на разных собраниях. Работники идеологического фронта стремились изолировать детей от всякого религиозного влияния. Семейный кодекс, утвержденный в 1968 году, обязывал родителей давать детям коммунистическое воспитание, обязательно атеистическое. Один советский юрист комментировал: «Закон не запрещает родителям самим обучать своих детей религии. Но о каком воспитании может идти речь тогда, когда некоторые верующие родители внушают им мысль о божественном происхождении всего сущего, в противовес подлинно научным знаниям, полученным детьми в школе?»[126]
Наконец, издание религиозной литературы как и прежде велось в весьма ограниченном объеме: несколько литургических книг для духовенства, ежемесячный «Журнал Московской Патриархии», время от времени Библия или Новый Завет. Тиражи были столь незначительными, что книги эти (их никогда не продавали в книжных магазинах) не были доступны огромному большинству населения.
В защиту верующих, бывших жертвами репрессий, стали писать разные письма и петиции. Отцом Г. Якуниным был создан в 1976 году Христианский комитет для защиты прав верующих. Им за пять лет по каналам самиздата было распространено более четырехсот документов, содержащих факты, связанных с посягательством на свободу совести в СССР.
Регулярно раздавались голоса, обличавшие пассивность иерархии перед властью. В частности, громкий резонанс вызвало письмо, написанное в 1972 году Солженицыным Патриарху Пимену, который только что заменил Алексия I, умершего в 1970 году.[127]
Начиная с 1979 года антирелигиозная политика вновь заметно усилилась. Казалось, что власть вдруг осознала, что среди молодежи пробудилось религиозное чувство и решила противодействовать этому. Кроме того, чтобы Московские Олимпийские Игры 1980 года протекали без инцидентов, посчитали нужным удалить из столицы некоторое число нежелательных персон. И, наконец, общим ужесточением идеологии сопровождалось вторжение в Афганистан 1979 году.
Властям прежде всего казалось необходимым напугать и нейтрализовать активных христиан. Был арестован о. Г. Якунин и еще несколько членов Христианского комитета по защите прав верующих, несколько участников Семинара Огородникова (сам Огородников уже был в Сибири), и о. Д. Дудко. В июне 1980 года христианские круги были неприятно изумлены: о. Д. Дудко появился на экранах телевизоров и публично покаялся в своей прошлой деятельности. Его духовные дети были смущены. Он уже прошел через ГУЛАГ, и второй раз не устоял, после нескольких месяцев заключения и моральной обработки. На другой день после этого выступления по телевизору, его выпустили. В те же годы была организована целая серия процессов. Двое из обвиняемых признали свою вину и отделались тем, что были осуждены условно. Кто бросит в них камень? Они просто переоценивали свои силы, ведь именно они за пятнадцать лет до этого упрекали отца Александра за то, что он чересчур осторожничал, а один из них даже дошел до того, что сказал ему: мы принадлежим к разным Церквам. Зато остальные держались хорошо и были приговорены к нескольким годам лагерей и ссылке. В своем последнем слове, достойно и спокойно, о. Г. Якунин воздал благодарение за то, что ему позволено было принять участие в защите верующих. Огородникова судили повторно, он проявил себя бесстрашным, бросился к окну, широко раскрыл его и обратился с речью к друзьям, стоявшим снаружи. Оба продолжали борьбу в ГУЛАГе, в частности, объявляли голодовки, с тем, чтобы им разрешили читать Библию. В годы после смерти Брежнева репрессии по всему азимуту усилились. До 1987 года никакого затишья для верующих не было.
20.01.85 Семхоз. Празднование 50-летия
Данный текст является ознакомительным фрагментом.