Глава 16. Десять месяцев учебы: история и сионистское движение (хешван – элул 5664 (1904) года)

Глава 16. Десять месяцев учебы: история и сионистское движение

(хешван – элул 5664 (1904) года)

На следующий день после моего возвращения домой мой брат должен был явиться в «воинское присутствие» (так в те дни называлась армейская призывная комиссия). Я тоже обязан был, как я уже говорил, явиться в комиссию, которой предстояло рассмотреть прошение моего брата: познакомиться с отцом и со мной и понять, способны ли мы обеспечить семью.

Что касается меня, то брат утверждал, что я не вижу правым глазом, а также болен легочной болезнью и по состоянию здоровья отношусь к инвалидам. После небольшой медицинской проверки – врач проверил мне только глаз – комиссия единогласно вынесла решение о моей нетрудоспособности. Отца вообще не проверяли: его внешний вид – кожа да кости, согбенный и выглядит как горбун – все это подтверждало правоту слов брата. После освобождения брата от армии я решил остаться на зиму дома. Этому способствовали и праздники. Один из моих знакомых, учитель иврита, у которого изучали иврит почти все женщины нашей семьи, должен был в ближайшее время жениться и переехать в другой город. Он пришел ко мне и сообщил, что, если я останусь в городе, он отдаст мне всех своих учеников: ему нужно будет только сказать родителям учеников, что я согласен, и дело будет сделано. Я согласился и уже через несколько дней начал вести уроки.

Эта «педагогическая» деятельность меня совершенно не устраивала – не все учащиеся занимались по собственному желанию, а некоторые из них – особенно ученицы гимназии – не готовили уроки, и их родители даже просили не слишком нагружать их. Метод, к которому мне пришлось прибегнуть – чтение неогласованных литературных статей и изучение языка в процессе чтения, – вызывал протест: мой предшественник действовал по гораздо более простой схеме: книга, поделенная на уроки, – вот и вся учеба, и ничего кроме этого. Необходимость давать ученикам дополнительные упражнения и материалы для чтения зависела от того, какие учебники мне удавалось найти. Самыми распространенными учебниками были «Детский учитель» и «Детский рай» Тавьева; у одного ученика, которому было 8 лет, – «Детский сад» Шлама Бермана{429}, книга для чтения, рекомендуемая детям 6–8 лет.

Книга для чтения «Детский рай» мне очень сперва приглянулась. Значительная часть текста в книге была неогласована, язык приятный и простой, содержание увлекательное и интересное. Но через очень короткое время я обнаружил, что, оценивая книгу, совершил большую ошибку в одном: рассказы в учебнике, многие из которых были взяты из мировой литературы и предназначались для детей и юношества (например, сказки Андерсена), были интересны в основном учителям и ученикам из хедера, которые их в детстве не читали. Но они совершенно не подходили ученикам, ходившим в общую школу и изучавшим русскую литературу. Рассказы из «Детского рая» были знакомы им, в результате чего изучение языка не сопровождалось усвоением новых ценностей. Я пытался подбирать литературные отрывки, которые могли бы заинтересовать учеников, с еврейским оттенком, что-то похожее на книги Зеева Явеца, которые мне очень нравились в детстве. Однако, как я уже сказал, мои попытки «добавить» материала ученицам не вызвали сочувствия ни у учениц, ни у их родителей…

Но больше всего неприятностей доставил мне учебник «Детский сад». Перевод слов и выражений в учебнике был очень скверным: русские эквиваленты новых слов были, как правило, устаревшими и высокопарными. Иногда такой перевод доводил моего ученика до истерического хохота. Помню, как громко он смеялся, услыхав перевод слова «паруа» (оно в учебнике переводилось как «необузданный»). Я рассказал ученику о том, что существует слово «бильти-мерусан», и назвал этим словом его необузданный смех, чтобы продемонстрировать ему, насколько неадекватен русский язык учебника! И ребенок обиделся:

– Разве я виноват в том, что люди используют смешные слова?

Он заявил – и был прав, – что есть в этом сравнении несправедливость по отношению к нему.

Только одна ученица – не из моих родовитых родственников, а дочь простого зажиточного еврея, и даже не из самых способных, но с серьезным и благоразумным характером, охотно приняла мою систему и училась по ней. Я встретил ее в Киеве спустя пятнадцать лет (в 1919 году) – она уже была врачом в больнице – на одной из моих лекций по истории Израиля в Народном еврейском университете{430} и очень порадовался, узнав в ней свою давнюю ученицу, любящую иврит и преданную этому языку, несмотря на то, что она находилась в совершенно иной среде.

Успешность этих уроков была гораздо скромнее, чем друзья ожидали от меня в соответствии с моей «программой», но это совершенно меня не беспокоило. Я даже не пытался «подвергнуть ревизии» учебную программу. Я искал – и нашел – множество причин неуспеха ее: отношение учениц, учебники, родители. Множество причин – кроме меня… Ни разу у меня не возникла мысль, что решающая причина заключалась в усвоенной мною «новой методике»; наоборот, я хотел сделать ее постоянной, – но при этом не давал себе труда уделить ей необходимое внимание и поработать над ней, а удовлетворялся лишь общими идеями. Я считал (и даже утверждал это), что нет смысла тратить силы в ситуации, когда ученики недостаточно заинтересованы в росте своих достижений. Если им нужны лишь формальные занятия – мне достаточно только того, чтобы мои «достижения» были не ниже, чем достижения моего предшественника. И ничего более.

Моих доходов от уроков иврита хватало на то, чтобы в какой-то степени обустроить свою жизнь: я снял комнату, где мог проводить время с наибольшей для себя пользой; помогал семье деньгами вместе с братьями, которые все уже работали: старший – в частной адвокатской конторе, младший – служащим в магазине дяди в Гадяче, а два брата-«малыша» были наборщиками в единственной типографии нашего города. И даже старшая из моих сестер, которой было одиннадцать лет, уже требовала, чтобы ее научили ремеслу.

Атмосфера в доме изменилась. Отец зарабатывал очень мало. Из всех источников заработка у него осталась только букинистическая лавка, и то доход от нее был совсем невелик. С этой точки зрения мое пребывание дома в течение 10 месяцев было очень полезным. Мои отношения с отцом также значительно улучшились. Причиной тому послужил… идишский перевод «Истории евреев» Греца («Фолькстимлихе гешихте дер юден»), опубликованный незадолго до этого и продававшийся у нас в городе. В отцовской книжной лавке эта книга тоже была, поэтому он ее читал и даже давал почитать всем членам семьи. Он всем рекомендовал ее и был доволен, когда убедился в том, что я не только отлично знаю эту «гешихте», но даже могу критиковать ее… Он сказал мне: «Ну ладно, раз уж ты ушел от Торы, тогда тебе разумно будет заниматься еврейской историей и ничем иным».

И действительно, по времени, уделяемому мной различным занятиям, изучение еврейской истории начинало занимать у меня первое место.

Я распределил свое время между четырьмя сферами занятий: науками и учебой, уроками и сионистской деятельностью. Самые ранние утренние часы – я взял себе за правило вставать в пять утра – были посвящены истории, в основном еврейской; в предполуденные часы я изучал по программе гимназии дисциплины, которые мне предстояло сдавать для получения аттестата за шесть классов гимназии. После полудня, с двух до семи, у меня были уроки, а после восьми вечера я отдавал все время сионистской работе, которую осуществлял вместе с друзьями. Я старался соблюдать такой распорядок, однако в распределении времени между наукой и учебой начались серьезные изменения; я определил себе первым делом заниматься Учением: для меня таким Учением, как я уже говорил, была еврейская история, а общая и русская лишь постольку, поскольку были с ней связаны. Занятия по истории Израиля были направлены на составление плана литературно-научного сочинения «История Израиля в схемах и описаниях». Я уже отмечал, что чтение русской исторической литературы – и особенно учебников Петрушевского{431}, Павловича{432} и Костомарова – пробудило во мне желание попытаться пересказать всю историю Израиля посредством списков, схем и описаний. Я хотел начать с «Маше и Йехошуа» и завершить… Герцлем и Ахад ха-Амом!

По счастью, нужные книги в нашем городе нашлись. У родственника моего дяди – Йоны Иерусалимского – я нашел «Современный путеводитель растерянных» Нахмана Крохмаля{433}, который остался у него от учителя Донского и был отдан мне по праву дружбы учителя с моим отцом. Я, конечно, прочел Греца и книгу Дубнова{434}, в которую были включены труды Бека{435} и Бранна{436} по истории евреев. Но большая часть исторической литературы, по которой я занимался, была русско-еврейской.

В нашем городе был еврей, продававший русские газеты; у него также можно было брать для чтения русские книги. Оказалось, что в этой библиотеке была почти вся еврейская литература на русском языке, в том числе вся еврейская пресса. С огромным удовольствием я вспоминаю те утренние часы, когда я читал в «Восходе» статьи по истории Израиля и выписывал в тетрадь мысли, которые могли пригодиться мне для осуществления моих планов. Для каждого типа записей я выделил отдельную тетрадь и записывал туда свои мысли и замечания, возникавшие в процессе чтения. Некоторые из этих тетрадей до сих пор хранятся у меня.

Вот выписки из трудов разных авторов: Гаркави «Караимы»; Каценельсон{437} «Вавилонское пленение» и «Саддукеи и фарисеи»; Марек{438} «Еврейская община», «Московское гетто»; Дубнов «Ранние труды по истории евреев России и Польши», «История франкистского движения», «Внутренняя жизнь евреев в Польше». Все они связаны и перекликаются друг с другом. Рядом с Дубновым и Мареком, черпающими сведения в основном из внутренних источников, идут статьи Гессена{439} и Кулишера{440}, Шауля Гинзбурга{441} и Бруцкуса{442}, Никитина{443} и Глента, теории которых построены на внешних источниках.

И вот удивительная подборка статей А. Хараша: «Промышленный облик черты оседлости», «Текстильная промышленность в Польше» – новые горизонты исследований еврейского народа открылись передо мной. И я читаю, и изучаю, и записываю для себя библиографию и примечания, делаю выписки и набрасываю планы.

А вот статьи про Эрец-Исраэль: описания плавания Хаима Хисина{444} в Землю Обетованную, статьи Беркенгейма «Поселенческое движение российских евреев в Палестине и Аргентине», «Старый палестинец» (о Мееровиче), «Сельское хозяйство в Эрец-Исраэль», – вещи, которые мне были вроде бы знакомы, приобретали новый облик, вследствие чего все, что я знал до этого, представало в новом свете.

И вот Америка, статья Исидора Зингера{445} «Еврейское возрождение в США», в которой он предвидит великое будущее идей сионизма в этой стране и призывает своих коллег Герцля и Нордау{446} приехать в Соединенные Штаты для разворачивания сионистской агитации. И я записал в блокноте: «научное и литературное объяснение взглядов р. Лейба Гемарского из Вильно». А вот статья Рубинова{447} «Еврейский вопрос в Нью-Йорке»… И многочисленные переводы Теодора Рейнаха{448}, Руппина{449} («Социальное положение евреев Пруссии»), Шерера{450} (отрывок из книги «Основы западноевропейского законодательства о евреях в Средние века», переведенной для «Восхода») и многое другое. В статье Бернфельда в «ха-Шилоах» («В осаде и в нужде», «ха-Шилоах», том 4) давался обзор книги Шерера, но после того, как я прочитал статью в «Восходе», я убедился в том, что я сильно преувеличивал ценность исторических статей Бернфельда…

Из-за статьи Руппина я поссорился с домовладельцем. Руппин в своей статье (опубликованной в 1902 году) утверждал, что количество евреев в мире – только 7,5 миллиона. Я рассердился. Всего лишь двумя днями ранее в разговоре с ученицами гимназии я «доказал», что евреев в мире не меньше десяти миллионов! И вот… одним махом их число стало меньше на два с половиной миллиона! Увы, про Руппина я тогда ничего не знал. Но статья была переведена с немецкого языка, из «Годового отчета по национальной экономике и статистике». Возможно ли? Я нашел источник заблуждения автора: он по непонятной причине уменьшил общее количество евреев в России, в Польше и в Соединенных Штатах! Согласно Руппину, в России и в Польше было только три миллиона евреев, а в Соединенных Штатах лишь 350 тысяч, хотя в «Восходе» я читал и выписывал это себе в тетрадь, что в Соединенных Штатах было свыше миллиона евреев, а в России – порядка пяти миллионов! Я начал искать тетради и в процессе поиска уронил стул. Было полшестого утра – и я немедля услышал рассерженный голос домовладельца – полуразорившегося лавочника: «Черт знает что такое! Не дают людям спать! Встает черт знает когда и шумит на весь дом, как будто один живет! Стыдоба!» Я попросил прощения у домовладельца и сообщил ему, что собираюсь съехать из комнаты (я платил три рубля в месяц!), – но в конце концов мы помирились. Я пообещал, что «больше не буду ронять стульев в пять часов утра», а он обещал быть повежливей.

Тем не менее я решил через какое-то время съехать из той комнаты. Друзья, приходившие ко мне, спросили меня как-то: «Как тебе удается спать на этой кровати? Она больше смахивает на узкую скамейку, на которой сидеть-то можно лишь с трудом!» Эти слова запали мне в душу, и после того я не мог спать ночами, ворочался с боку на бок и ощущал, что действительно невозможно спать. Тут же у меня открылись глаза на множество других недостатков, которых я прежде не замечал по причине одного важного достоинства: комната была большая и можно было ходить по ней вдоль и поперек, размышляя…

В одной из чудом уцелевших тетрадей тех времен я нашел запись: «В те дни я вспоминал слова р. Леви-Ицхака из Бердичева{451}, которые он поместил в начале своей книги «Святость Леви»: «Когда человек смотрит в себя и не смотрит в „ничто“, то он находится на ступеньке „есть“ [ступень материальной реальности]; но сила человека появляется только тогда, когда он приходит к „ничто“ и понимает, что и он ничто, так как „ничто“ – превыше законов природы, а „есть“ подчиняется законам природы…» – жаль, что хасидское учение об «отмене материальной реальности» не занимает места в нашем образовании. В нем есть источник силы. Как грустно, что люди большей частью не понимают, что если кто-то не обращает внимания на тот или иной факт, это доказывает лишь то, что факт не существует для него, что человек устремлен в «ничто». Но если приходят и пробуждают его, показывая, что факт существует, – заново создается та реальность, которую человек столь долго пытался отменить. Вместо добра причиняют ему зло». Эта запись была сделана как раз по поводу замечания моих друзей относительно неудобства моей узкой кровати и комнаты в целом.

Подготовка к экзаменам шла у меня медленно и была неодинаковой по разным предметам. Я хорошо продвинулся в гуманитарных науках – русский язык и литература, общая и русская история – и отчасти математика и немецкий, – так как ими занимался регулярно. Остальные предметы я не готовил вовсе. Моим успехам в общей и русской истории способствовали постоянные занятия историей Израиля. В моих тетрадях для записей было полно списков, мыслей и планов, свидетельствующих о том, как расширялась сфера моих интересов, особенно в области общей и русской истории. Я внимательно прочел «Введение в изучение истории»{452} Ланглуа и Сеньобоса, которое вышло в 1897 году, а русский перевод был опубликован как раз в те годы. И я помню, как взволновала меня эта небольшая книга; для всех вопросов, поднимаемых авторами книги, я немедленно отыскал соответствующие примеры из истории евреев. Я делал это не раздумывая, совершенно спонтанно, главу за главой. Я хранил эту книгу в своей библиотеке все эти годы и даже многократно рекомендовал (впрочем, безуспешно), чтобы ее перевели на иврит. И помню, насколько глубоким было мое впечатление от исторического русского журнала «Киевская старина»{453} – особенно раздел, посвященный исследованию Украины, он был весь пропитан симпатией к Украине. Я прочел там ряд статей по истории района города Лубны (города в окрестностях Хо рола), по истории колонизации этого региона (домом Вишневецких{454}), и передо мной вставали другие воспоминания – воспоминания о погромах Хмельницкого и о том кладбище в поселке Драбов, где находились могилы еврейских праведников еще до Хмельницкого… Не забуду тогдашнее сильное переживание глубокого наслаждения от чтения новой истории и большой печали и глубокой обиды, которые возникли у меня, когда я читал в том же журнале статьи, относящиеся к нашей округе и источникам по ее историографии: я наполнялся вдруг завистью к народу, живущему в своей стране и по кирпичикам восстанавливающему историю ее заселения и созидания из поколения в поколение. Было раннее утро, и я вдруг стал напевать – на мотив Слихот:

Вспоминаю Бога и стенаю,

Видя всякий отстроенный город

А Град Всевышнего унижен до самой преисподней!..

Журнал «Киевская старина» стал одним из факторов, постоянно толкавших меня к сионистской деятельности.

И действительно, в эти десять месяцев больше, чем преподаванием, больше, чем изучением истории Израиля и чтением общей и русской истории и русской литературы, я занимался сионистским движением.

Эта деятельность началась с разговора о «проблемах сионизма нынешнего времени», который я вел с тремя-четырьмя друзьями-сионистами, действовавшими в нашем городе, в одну из суббот, предшествовавших моему погружению в эту деятельность на длительное время. Все началось 24 хешвана (1 ноября) и закончилось в четверг, 28 элула (26 августа), когда выбрали нового казенного раввина города и окрестностей вместо моего дяди, р. Элиэзера-Моше Мадиевского; смена раввина была следствием крайнего неприятия дядей сионистских идей и его войны с сионизмом.

Сразу после моего прибытия в город ко мне пришел мой друг Цви (Гершель, или Гриша) Рахлин, «вечный экстерн», «репетитор для подготовки ко всем экзаменам» в городе и… сионистский лидер. Он пришел поговорить, а разговор был для того, чтобы прощупать почву. Он слышал, что я пламенный «националист», но вращаюсь в кругах, близких к Бунду. Так ему ясно сказал опытный бундовец, студент-медик, сын шойхета р. Маше, который был летом в городе. Я объяснил ему его ошибку, а также то, откуда она возникла: вероятно, Миркин из Бобруйска, который давал мне бундовскую литературу, не думал, что я смогу долгое время противостоять бундовской агитации, и видел в моей живой заинтересованности рабочим еврейским движением признаки согласия с ним, а мои сионистские взгляды, которые были ему хорошо известны, он рассматривал как некоторое отклонение в сторону национализма, которое было свойственно Бунду в те дни. Мы договорились, что я встречусь еще раз с Рахлиным и другими двумя-тремя друзьями и изложу им свои предложения по организации сионистской работы в городе. И действительно, через несколько дней состоялся этот разговор. Я изложил им свои взгляды и высказал соображения в отношении нашей сионистской деятельности: с какими слоями населения нам следует работать и в чем должна заключаться наша работа. Во-первых, не следует нам, молодым, ограничивать нашу деятельность средой «домовладельцев» и «солидных горожан». Если они хорошие сионисты, то будут действовать сами, найдут применение своим силам и способностям в организации, проявят свою преданность делу. Стало быть, нам надо задействовать только два слоя еврейского населения: учащуюся молодежь и народные массы, причем работу в народе следует вести также в основном среди молодежи. Во-вторых, мы должны вести разъяснительную работу и быть «ловцами душ»: среди народа и среди учащейся молодежи наша сионистская деятельность должна сопровождаться просветительской работой и примерным образом жизни (соблюдением заповедей сионизма в максимальной мере, в том числе и в частной жизни). И в-третьих, в настоящее время следует уделять особое внимание самообразованию активистов сионистского движения. В обязательном порядке нам, активистам, следует прояснять для самих себя свою позицию по важнейшим вопросам, по «плану Уганды» в частности, и собирать вокруг своей позиции сионистскую общественность. Я объяснил друзьям, что отрицательно отношусь к проблеме Уганды, поскольку вижу большую опасность в стирании территориально-государственных основ сионизма ради его духовных основ. Я предложил для осуществления нашей программы создать «ячейку активистов» и стараться потихоньку расширять ее. Раз в неделю в определенный час будем собираться ячейкой для обсуждения текущих проблем. На этих собраниях мы будем читать также послания главы местного сионистского комитета и после тщательного обсуждения составлять на них ответы. На первом собрании активистов было решено, что каждый из членов организации – за исключением меня, так как у меня практически не было знакомых в городе кроме старых друзей – должен организовать небольшую сионистскую ячейку, руководить ею и вести в ней сионистскую работу. Также решено было организовать ячейку для обсуждения «текущих вопросов и сионистских ответов на них» среди еврейских учениц женской гимназии, и я должен был вести эту ячейку. В ней же будут участвовать в качестве членов ячейки и слушателей Яаков Чернобыльский и Моше Хазанов, и они будут ответственными за организационные вопросы. Яаков Чернобыльский, очень красивый парень: черные горящие глаза, короткие усики и прическа а-ля Горький, пламенный оратор и «подающий надежды» литератор (его рассказы были напечатаны в нескольких русских газетах), – был по профессии рисовальщик плакатов, а по велению души – художник, человек текущего момента, весь как ртуть: вспыхивающий и гаснущий, с некоторой склонностью к авантюризму, из-за которой он как-то даже попал в тюрьму. У Яакова было отчасти «сионистское прошлое»: он какое-то время в Одессе был приближен к Коле Теферу в его сионистский период. Яаков часто рассказывал о нем и искусно описывал разгон сионистского собрания, на котором ораторствовал Тефер, – и как разбегающихся с собрания казаки били нагайками. Его другом и оруженосцем был Моше Хазанов, который учился экстерном и помогал отцу в делах, деятельный юноша, трезвый, не лишенный чувства юмора, несколько низкопробного впрочем и не всегда бывшего мне по вкусу. Мы решили также основать молодежную библиотеку. Мои товарищи обязались найти квартиру и книги, я пообещал, что буду помогать им в выборе книг для чтения и буду сидеть в библиотеке три раза в неделю.

Наши планы сбылись неожиданно быстро и успешно. В ячейку для обсуждения «текущих вопросов и сионистских ответов на них» записалось много еврейских учениц из восьмого класса гимназии. Все они были не местные: пять девушек из Бобруйска и окрестностей, наиболее активными среди них оказались Сара Шмуклер{455} и Роза Исраэлис; три девушки из Гомеля и его окрестностей; и трое из нашего округа и окрестностей во главе с Верой Слуцкой, дочерью фельдшера из небольшого городка неподалеку от Хорала; из хорольских учениц не было ни одной участницы. Из активистов, которые также участвовали в организации ячейки, были Цви Рахлин и еще один, сын того маскила, продавца книг, в книжной лавке которого я нашел еврейские газеты на русском. Этот юноша, Лейб Фридман, хорошо разбирался в русской литературе вообще и в русском еврействе в частности, но увлеченность сионизмом его была очень сдержанной, да и по природе своей он не был склонен к активности.

Я решил, что агитация должна происходить посредством обучения. Я предложил начать читать три сочинения: «Автоэмансипация» Пинскера{456}, «О возрождении еврейского народа на Святой Земле его древних отцов» Лилиенблюма и «Еврейское государство»{457} Герцля. Организаторы ячейки взяли на себя труд найти необходимое количество экземпляров этих книг (один экземпляр на двух участников), и на первом собрании я изложил программу: я буду читать нечто вроде введения к каждому сочинению, отмечу вопросы, поднимаемые авторами, и обозначу те места в книгах, которые надо прочитать прежде всего и на которых будут основываться наши беседы. Я помню, что когда я составлял программу, надо мной витал образ главы йешивы ребе Шимона Шкопа{458} из Тельши. Я думал: если бы ему, ребе Шимону, выпало объяснять проблему «автоэмансипации», какие моменты он при анализе счел бы основными, а какие – второстепенными? Я много готовился к каждому чтению, и особенно к первой беседе: мне казалось, что от ее успеха зависит вся наша будущая сионистская деятельность в городе. И на этот раз мне на помощь пришел «Восход». В ежемесячнике «Восход», который вышел после смерти Пинскера – двенадцать лет назад, в феврале 1892 года, были напечатаны все надгробные речи, которые произносились над могилой Пинскера; в альманахе «Цион» (на русском языке) была напечатана статья Василия Бермана{459} про Пинскера; я знал также статью Ахад ха-Ама про Пинскера, статью Лилиенблюма и др. В своей вступительной речи я определил три вопроса, стоящие перед евреями в наше время, которые сформулировал Пинскер и дал на них ответ. Вот они: 1) Ненависть к евреям – каковы ее аспекты, сущность и причины? 2) Слабость позиции евреев – в чем она заключается и каковы ее последствия? 3) Каков путь укрепления позиции евреев и их освобождения? Подобным образом я определил также вопросы для обсуждения мыслей, высказанных в сочинении Лилиенблюма: каково экономическое положение евреев в России – и почему нет надежды сделать его более устойчивым? Существуют ли конкретные и фундаментальные различия между положением евреев в России и их положением в странах эмансипации? Каковы исторические права народа Израиля на собственную страну – и почему это связано с положением евреев в мире? «Еврейское государство» Герцля я также включил в обсуждение с помощью нескольких вопросов: что такое государство и в чем заключается связь между народом и государством? Почему еврейское государство в силах освободить евреев от бед и решить их проблемы и что за силы кроются в нашем народе, которые позволят основать и построить государство? Каким станет облик еврейского общества и каков должен быть социальный строй еврейского государства?

Около пяти месяцев продолжались эти семинары. Ни одна ученица и ни один из других участников ни разу не пропустили ни одного занятия. Все были полны глубокой и искренней заинтересованности. Мы успели прочитать три заявленных сочинения и обсудить все вопросы. Мы поделили между участниками также и другие материалы для чтения: русский перевод нескольких статей Ахад ха-Ама («Рабство и свобода», «Подражание и ассимиляция» и др.), сочинение Сапира «Сионизм»{460} и книгу Белкинда «Современная Палестина»{461}. Кроме одной ученицы из Гомеля, которая определенно сообщила, что не хочет приобретать «шекель», потому что она принципиальная противница сионизма, все заявили о своей принадлежности к сионизму и стали активистками сионистского, а затем – сионистско-социалистического движения. Самые большие надежды в плане сионистского будущего мы возлагали на троих из них: Сару Шмуклер, Розу Исраэлис и Веру Слуцкую. Члены организации предрекали сионистское будущее самой активной из них – Розе Исраэлис из Бобруйска, которая при каждом своем появлении производила впечатление не юной девушки, а зрелой женщины с бурным и горячим темпераментом, логичной трезвостью взглядов и мощной интуицией. Нам казалось, что у нее большие способности и ей присущ энтузиазм в сфере практических действий и даже в области идеалов – хотя я считал, что «она готова быть и идеалисткой до тех пор, пока это не затронет непосредственно жизненный уклад, который должен вести каждый благоразумный человек, быть преданным ему и наслаждаться им…» Однако с тех пор я не встречал ее. Зато осуществились большие надежды, возлагавшиеся нами на Сару Шмуклер, которая репатриировалась в Эрец-Исраэль (она умерла от малярии в 1919 году), и ее именем был назван санаторий в поселке Маца («Арза»). Хотя ее природные качества – скромность, застенчивость и молчаливость – давали повод усомниться в том, будет ли она когда-нибудь сионистским деятелем, но на нас производили глубокое впечатление чистота ее души и хороший вкус, приятность манер и ощущение ответственности, которое проявлялось у нее в каждом шаге и в каждом слове. Мы переживали, что она глубоко чувствует, но мало выражает свои эмоции, ценили ее народную простоту и сердечность и хорошо понимали, чем она завоевывала любовь и обожание подруг – ее отношение к словам и к людям было для них образцом для подражания. Сара училась затем в фельдшерской школе в Киеве, и в день, когда отправилась в Эрец-Исраэль, она написала мне сердечное письмо, в котором благодарила меня и выражала радость от того, что удалось осуществить обет, данный ею на тех самых семинарах, когда она была ученицей восьмого класса гимназии.

Оправдались также надежды, возлагавшиеся нами на Веру Слуцкую: она впоследствии присоединилась к движению сионистов-социалистов и была ярой активисткой в Екатеринославе. При обыске в ее квартире обнаружили партийную подпольную типографию и… записи тех бесед, а среди них – мой портрет; по этому портрету меня опознали и арестовали на одной из железнодорожных станций. Затем Вера Слуцкая стала врачом и работала в Обществе здравоохранения евреев. Успех наших бесед был велик. Многие из учениц младших классов тоже хотели участвовать в беседах, но мы брали из седьмого класса очень немногих, в качестве «ядра» для следующего поколения активистов. В конце учебного года мне вручили подарок: двухтомник «На распутье» Ахад ха-Ама и «Образы и мелодии» Шауля Черниховского{462} – и надписали их длинными и наивными посвящениями.

Попытка организации библиотеки тоже оказалась успешной. Хотя перед ее открытием велись споры: по закону запрещено открывать библиотеку без специального разрешения, а было весьма сомнительно, что такое разрешение нам дадут. В любом случае эта процедура длится годами. Я предложил открыть ее пока неофициально, только для членов организации – и одновременно пытаться оформить разрешение. Нам удалось собрать около 600 книг. Примерно 400 русских книг, около 150 книг на иврите и 50 книг на идише, – для каждого языка были свои читатели, нам удалось пробудить интерес к библиотеке у нескольких людей вне нашей организации. Количество книг росло день ото дня; в течение нескольких первых месяцев число книг удвоилось. Мы установили определенные сроки возврата книг и дважды в неделю проводили консультацию; консультация проводилась обычно в форме ответов на вопросы, связанные с прочитанным; после общей беседы с членом организации он получал исчерпывающую информацию о выбранной книге. В нашей сионистской организации («Бней Цион»; название «Поалей Цион» нравилось не всем) насчитывалось около пятидесяти членов во всех ячейках. Почти все были записаны в библиотеку, и спустя непродолжительное время вокруг нее сосредоточилось большинство городской молодежи, в основном из организации «Амха», – и через библиотеку также становились членами нашей организации.

Главой районного сионистского комитета, которому подчинялась наша организация, был Владимир Темкин{463}, казенный раввин Елисаветграда. Секретарем комитета был Давид Смилянский. Между нами шла очень интенсивная переписка. Потом уже, когда мы однажды встретились в Тель-Авиве, он сказал мне, что сионистская организация нашего города считалась одной из самых активных и упорядоченных в отношениях с местным сионистским комитетом. Цви Рахлин организовывал собрания нашего кружка, на которых мы обсуждали основные проблемы движения и формулировали письма главе комитета: недовольство решениями, принятыми в Харькове{464}; необходимость работать над подробной программой практической работы в Эрец-Исраэль; наше предложение… Герцлю – устроить агитационную кампанию в Соединенных Штатах; наши предложения по созданию «сионистской библиотеки» и список книг, которые мы хотели бы видеть напечатанными (среди них – «Дневник билуйца» Хисина{465}), и т. д. и т. п.

На волне раскола, который начался после «решений Харьковской конференции», представлявших собой фактически ультиматум Герцлю, нам написал д-р Йосеф Штейн из Елисаветграда, известный сионист и народник, который был «политическим сионистом», а затем территориалистом{466}, он хвалил нашу позицию против харьковских решений и нашу веру в Герцля. Он защищал идею Уганды и предложил нам поддерживать связь с ним и с возглавляемым им «центром». Мы ответили ему длинным письмом, результатом которого стала продолжительная эпистолярная дискуссия.

Мы занимались также немного и практической деятельностью. Доходы Еврейского национального фонда («Керен каемет ле-Исраэль»){467}, о которых тогда только начали заботиться как следует, были постоянными и высокими и росли от месяца к месяцу. У нас было заведено так, что каждый член организации должен был ежемесячно вносить в пользу Еврейского национального фонда определенную сумму.

Успехи нашей сионистской деятельности совершенно ошеломили моего дядю-раввина и его союзников – крайних противников сионизма, считавших, что эта идеология подрывает основы иудаизма. Дядя прекратил говорить со мной о чем бы то ни было – ни о плохом, ни о хорошем. Я учил ивриту двоих его младших сыновей и приходил три раза в неделю в его дом. Я учил его внучку и внучек его брата, дяди Кальмана, и многие другие члены семьи были моими учениками. Но про сионизм со мной не говорил ни один человек, и дядя тоже, как я уже сказал, избегал разговоров со мной. На протяжении зимы я беседовал с ним только дважды. После объявления войны Японии наш город посетил губернатор, князь Урусов{468}. Он пришел и в синагогу, где для него устроили молитву о победе русской армии, и мой дядя, который держал речь по случаю этого, причем должен был говорить по-русски, советовался со мной по поводу перевода одной фразы из книги «Захар» на русский – а в итоге решил вообще убрать ее из речи… Второй раз, когда в городе скопилось много мобилизованных резервистов и была попытка устроить погром, мне нанесли тяжелое ранение ножом, и дядя присылал осведомиться о моем состоянии, а после спрашивал о моем здоровье. Поскольку раньше, все прошлые годы, мы с ним беседовали долгими часами, теперь его старания избегать меня в собственном доме выглядели нарочито и были болезненны для меня.

Разрыв между нами обозначился после Песаха. Дядя позвал меня в субботу после полудня на чашечку чая и сообщил мне, что если я не прекращу сионистскую деятельность, то он не только отменит мои уроки в его доме и в домах всех родственников, но и постарается, чтобы у меня вообще не стало уроков в городе. Я удивился. Ответил ему только, что он ведет себя как нечестный торговец: пытается повысить спрос на свой товар – в данном случае товар нематериальный – и обесценивает перед покупателями товар других торговцев. Поскольку в городе шли слухи о бедственном положении дяди и о том, что он стоит на грани банкротства, мой ответ отчасти был направлен на то, чтобы задеть его. Я разволновался и покинул дом. Я опасался похожих «заявлений» от остальных родственников и отказался от нескольких учениц, особенно от тех, чье отношение (как самих учениц, так и их родителей) к изучению иврита меня не устраивало. Вместо них я взял нескольких учеников по русскому языку и общим предметам. Все эти ученики были членами «Амха» и находились в сфере влияния этого движения. К тому же у них было совершенно иное отношение к учебе, и это не могло меня не радовать. Однако первый открытый разлад между мной и дядей случился тогда, когда разнесся слух о смерти Герцля. Я был потрясен до самой глубины души. Плакал горькими слезами, и мое потрясение произвело дома глубокое впечатление: был траур. Даже мама, братья и сестры были в трауре. Даже отец. Однако нам рассказали, что в новом бейт-мидраше, где молился дядя-раввин, злословили в адрес Герцля. Я настолько разозлился, что высказал несколько жестких слов в адрес раввина и передал ему их через одного ученика из города: хотя по закону «проклинающий мертвого неподсуден», то количество плетей, которые полагались бы раввину по закону за слова, которые он говорил или которые были сказаны при нем с его согласия, настолько велико, что если бы в таком случае поступали согласно Галахе, то его бы забили плетьми до смерти! И я сослался на конкретные источники в Талмуде и в Галахе. В конце концов я сказал, что «раввину надо бы помнить слова Рамбама (Санхедрин 25), особенно после того, как он отчасти уже получил свое наказание». Рамбам говорит в этой галахе: «Запрещено грубо и высокомерно относиться к людям, должно вести себя скромно и смиренно. И всякий общественный лидер, нагоняющий страх на общину, если он делает это без добрых намерений, будет наказан свыше, и не будет у него детей-мудрецов». О моих словах стало известно в городе, и, конечно, их передали раввину – и он сказал обо мне, что «моя дерзость переходит всякие границы». Но многим горожанам понравилась острота моей реакции, в которой был намек на ханжество и мнимую «ученость» его младшего сына, а также на невежество его братьев.

По прошествии семи дней после похорон Герцля (похороны были в четверг, 24 тамуза) мы устроили большое траурное собрание, на котором я говорил о нем. Это была моя первая публичная речь на русском языке. Все мои друзья по самым разным ячейкам собрались послушать. Мы разрешили каждому из друзей привести еще по два человека, не больше, – а главы ячеек должны были дать свое разрешение на приход каждого из них. Местом собрания был назначен дом родителей Маше Хазанова – их дом стоял на отшибе, на расстоянии чуть больше километра от города по дороге, ведущей в Лубны, и рядом не было других домов. Когда-то в этом доме располагалась гостиница, и в нем была просторная зала. Друзья должны были собираться – из-за опасности полицейской слежки – поодиночке, каждый в назначенное ему время и заранее оговоренным путем (до дома можно было добраться двумя дорогами). В собрании участвовало примерно сто пятьдесят человек. В большинстве своем – молодежь. Но были также маскилим и домовладельцы. И моя лекция – огромное количество материала для которой дали мои тетради – произвела большое впечатление в городе. Она была в основном рассчитана на друзей и на маскилим, которые находились под влиянием Ахад ха-Ама. Я цитировал слова д-ра Самуила Грузенберга{469}, редактора сборника «Будущность»{470}, который в своей похвале книге «Еврейское государство» употребил эпитет «пророческий стиль» и назвал ее «необычным явлением в политической литературе» – эта фраза стала основой моей лекции про «Герцля-пророка».

Однако основное столкновение между нами и раввином случилось спустя неделю – в четверг Девятого ава. В тот день, примерно в 4 часа пополудни, я находился дома у одного из моих новых учеников, и вот посреди урока с шумом распахнулась дверь, вбежали двое моих друзей и рассказали, что Тремпольский, один из членов нашей организации, работающий в пекарне, пришел в новый бейт-мидраш продать марки Еврейского национального фонда, а раввин взял у него марки, порвал их и стал проклинать имя Герцля на все лады. Я тут же дал указание, чтобы все наши шли в бейт-мидраш, встали у входа и объявили, что никому не дадут выйти, если не будут возвращены марки или не выплачена их стоимость. Я прервал урок и ушел в свою комнату. Через десять минут пришли позвать меня – от имени судьи, р. Шмуэля Гурарье, и от имени отца. Я тотчас пошел в новый бейт-мидраш.

Еще издали я услыхал спорящие рассерженные голоса. Войдя в помещение, я обнаружил там множество народа, столпившегося вокруг судьи и моего отца. Судья тут же начал требовать от меня, чтобы я велел ребятам убираться отсюда, – и обратился к моему отцу: «Реб Залман, тебе предстоит неприятная миссия – приказать твоему сыну сделать это и приказать ему сделать это из уважения к отцу…» Я сказал судье: «Вы меня удивляете, р. Шмуэль, тем, что подстрекаете отца к грешным речам! Разве не знакомо вам толкование, которое содержится в "Йоре деа" и в "Шулхан арухе"» (240: 19): отец, заставляющий сына ослушаться и не оказывать ему должного уважения, заслуживает порицания, ибо нарушает заповедь «перед слепым не клади препятствия»… Судья опешил, и все взорвались хохотом. «Я согласен, – сказал я, – что вся эта история – осквернение имени Творца. Поэтому я предлагаю, чтобы старосты выплатили два рубля сорок семь копеек, и ребята покинут синагогу. Со своей стороны, чтоб разрядить атмосферу, я готов внести за марки Еврейского фонда сорок семь копеек…» В конце концов вернули те марки, которые не были порваны, а за остальные заплатили. Ребята ушли, и один из старост, частный адвокат и староста бейт-мидраша, сказал: «Мы платим твоим друзьям до полного расчета, и он, с Божьей помощью, будет вскоре оплачен. Готовься к этому. Окончательный счет мы предъявим тебе!..»

И действительно, в 11 часов вечера мама постучала в мою комнату и рассказала, что старый полицмейстер Лященко приходил четверть часа назад, отозвал маму и предупредил, что в три часа ночи будут производить обыск и меня арестуют. Мама пришла сказать мне об этом и попросить меня, чтобы я отдал ей печать организации и все подозрительные бумаги. Она обещала мне вернуть их в целости после моего освобождения. Битый час я «уничтожал квасное». Мама взяла весь «груз», пожелала мне спокойной ночи и взволнованно попрощалась со мной. Я, после того как вернулся и еще раз проверил все свои бумаги, пошел спать. Ровно в три часа ночи пришла полиция, перерыла весь дом и потребовала, чтобы я сдал печати (Лященко знал, чего они потребуют!) и бумаги организации. Они не нашли ничего – и в 5 часов повели меня в полицейский участок.

В 9 часов меня привели к исправнику Назаренко, высокому широкоплечему украинцу с красивым смуглым лицом, черной бородой и густыми усами, маленькими серыми холодными и спокойными глазами. Он дал мне постоять перед ним несколько мгновений, затем встал, подошел ко мне и стал поносить меня на чем свет и крыть отборным трехэтажным русским матом!

– Как ты посмел раздавать в синагоге антиправительственные листовки и собирать деньги в пользу наших врагов-японцев в час, когда наша кровь льется в боях с ними! Мы уничтожим вас, предателей! Вот раввин ваш, человек умный, и праведный, и храбрый, выступил против вас, – а вы поднимаетесь против него и устраиваете скандальные выходки! Отправим вас в тюрьму, и вы сгниете там, вырвем вас, бунтарей и предателей, с корнем!

Выкрикнув это, он протянул руку к моим волосам (у меня тогда еще была шевелюра!) и с силой дернул меня за волосы…

И я возопил:

– Как вам не стыдно, господин исправник, поносить меня языком пьяниц, да еще перед портретом Его Величества царя! А ведь это осквернение имени царя – и вы после этого требуете уважения к власти! Все, что господин рассказывает, – наглая ложь и отвратительная клевета! Листовки, которые мы раздавали, были напечатаны в Елисаветграде с разрешения цензуры! И не я их раздавал; раввины пригласили меня уладить конфликт, я выполнил их просьбу и успокоил народ, а в момент раздачи листовок меня там вообще не было! Деньги собирались в пользу Земли Обетованной и в день поста по разрушенному Храму, это религиозный обычай и практикуется уже две тысячи лет! Кто это подсказал уважаемому исправнику наглые лживые речи, поставившие его в смешное положение в глазах людей?!

– Ты говоришь, что это лживые речи? Наглый бунтовщик! Введите уважаемого раввина!

Вошел мой дядя. Бледный и дрожащий. Исправник попросил его сесть и сказал:

– Господин раввин, извольте повторить этому наглому бунтовщику все, что вы говорили мне!

И дядя рассказал. Его голос дрожал, и он рассказывал очень медленно – но решительно.

– Юноши, – сказал он, – раздавали листовки и собирали деньги. За все, что происходит в синагоге, я несу ответственность. Листовки – так сказали мне, я их не читал, – были против правительства. Деньги собирали на неизвестные мне цели, на цели, о которых меня не известили. Я приказал конфисковать листовки и деньги. Пришло много молодых людей под предводительством моего внучатого племянника, который вот тут стоит перед вами, и устроили скандал.

– Ну? – сказал исправник, обращаясь ко мне. – Что скажешь?

– Я сожалею, – сказал я, – о том, что благодаря всей этой истории я убедился в правоте древних мудрецов, которые говорили: «Тот, кто злится, теряет мудрость свою!» Мой дядя – мудрый человек, но в этой истории воплощается правило: не следует человеку – и тем более мудрецу – не говорить правды! И вот что было на самом деле: раздававшиеся листовки были напечатаны с разрешения цензуры, деньги были посланы в Комитет организации по поддержке крестьян и рабочих в Сирии и Палестине, находящийся в Одессе, в Овчинниковском переулке, дом 2… Конечно, право раввина – запрещать сбор денег в синагоге, но поскольку деньги уже были собраны и их нужно было только переправить в комитет, то они уже принадлежали комитету, и комитет может даже в судебном порядке потребовать, чтобы ему вернули деньги! Уважаемый ребе не читал листовки, но обязан был прочитать и засвидетельствовать, что то, что рассказывали про них, – это ложь! Ну в самом деле, все это было бы смешно, если бы не было так печально!

Исправник заорал:

– Как ты смеешь обвинять уважаемого раввина во лжи! Степень твоей наглости доказывает его правоту!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.