Глава 4. ВОРКУТА

Глава 4. ВОРКУТА

Наконец, через три дня прибыли в Воркуту в лагерь. Собственно, здесь было два лагеря. Воркутлаг, где на обыкновенном режиме содержалась бериевская «социально-близкая прослойка»: бандиты, воры, власовцы и т. п., и имелся свой начальник «Воркутуголь», и Речлаг — особорежимный лагерь. Никакой речки там не было и в помине, а название лагеря после его расшифровки означало: «режимный чрезвычайный лагерь».

В Речлаге находились коммунисты, комсомольцы, преданные советские люди. Правда, была и часть власовцев, бендеровцев, но немного. Уголовников почти не было.

Когда мы прибыли в Воркуту, нас долго держали на путях. Затем доставили на пересылку. Оттуда начали направлять на шахту. Вместе со мной сюда прибыли старые товарищи по московскому этапу: Озеркин, Захаров, Езерский, Разумова Анна Лазаревна. Должна была пойти с нами Андреева (Ошихмина) Александра Азарьевна, старая большевичка, но ее, больную, с большим трудом удалось оставить на ОЛП-7 в больнице.

На пересылке уголовники ограбили кое-кого из нашего этапа. Мы заявили начальству, но вещей не нашли. Наутро построили наш этап и повели его к вагонам, стоявшим на путях местной железнодорожной ветки. Шли с вещами. Впереди меня шел Николай Иосифович Гладков, бывший артист театра им. Вахтангова, осужденный во время войны в Москве. Мы несколько отстали от основной группы. Позади нас шли конвоиры и, видя, что нам страшно тяжело таскать свои вещи, кричали: «Вперед, вперед, фашисты» и науськивали овчарок. Сердце билось учащенно, одышка. Гладков замедлил шаг и говорит: «Не могу, Павел, умру, упаду, задыхаюсь». Я ему: «Ну, еще немного, до состава дойдем». А конвоир кричит: «Бегом».

Кое-как дошли до состава, состоявшего из 4 вагонов. Вечером вагоны подцепил паровоз, и долго кружили мы по окружной дороге Воркуты. Где-то останавливались, кого-то сгружали, снова двигались и, наконец, ночью нас выгрузили на шахте № 29.

Подошли к вахте. Бараков не было видно. Торчали из-под снега только одни трубы. Надзиратели повели нас по вырытому в снегу коридору.

Дошли до бараков. Ни окон, ни стен, ни дверей. Все занесено снегом. К дверям в снегу вырыт ход, оттуда идет пар. Раздалась команда «Входи по одному». Мы вошли.

Большой двухсекционный барак, пустой, не обжитый, не отопленный, на стенах и потолках иней. Загнали всех в одну секцию. Вошли надзиратели, молодые люди из войск КГБ. Скомандовали: «Раздевайся догола». Обыскали нас, заглянули даже в рот. У меня была подшивка «Огонек», присланная еще из дома в Ухту. Забрали ее и не вернули. А на мою жалобу пригрозили карцером.

Мы полагали, что после обыска или «шмона» как говорили надзиратели, нас поместят в теплый барак. Но, увы. Нас вывели из одной секции и через вестибюль ввели в другую секцию этого же барака, не обжитую, холодную, покрытую инеем.

— Вот здесь располагайтесь, — сказал комендант.

Был назначен староста, дневальные, которые пошли за углем, чтобы растопить печку. У «старых тюремщиков» вроде нас, просидевших уже лет по 12, была постель, и мы кое-как могли согреться. Новички же, набора 1945-50 гг., думали, что им постель принесут на блюдечке. Пришлось им устраиваться на голых досках. Перед сном пили чай, согретый из талой снеговой воды.

В карантинном бараке мы прожили 10 дней. Затем нас распределили по баракам и бригадам. Жизнь на шахте № 29 была очень тяжелой. Шахта не благоустроенная, душевых не было. Люди приходили с работы усталые, грязные и в таком виде, одетые, ложились спать на трехъярусных нарах. Почти не отдохнув, мы утром рано такие же грязные отправлялись на работу. Режим был здесь исключительно строгим.

На этой шахте я пробыл около месяца, затем был составлен этап из больных и полубольных заключенных и направлен на шахту № 6. Эта шахта была старая, обжитая, население ее составляло 2500–3000 человек.

Здесь имелась столовая, клуб, библиотека, бараки, изолятор, парикмахерская, сапожная и другие службы. Но режим также был строгий. Окна на бараках были в решетках, на дверях замки. Бараки состояли из двух секций. Вместо сплошных нар — вагонки двухъярусные, постель: матрац, одеяло, простыня, подушка. В отличие от шахты № 29, здесь была баня, обширная, даже с паром, а на шахте душевые. Чистота стояла на высоком уровне. Шахта работала круглые сутки. Круглосуточно работала и столовая. Имелась амбулатория и 6 стационаров. После ухода заключенных на работу бараки закрывались на замок. Каждый заключенный получил кусок материи шириной 8 см, на котором был написан краской номер заключенного. Материал вшивался в рукав куртки и в левую штанину выше колена. Мой номер был 565. Его я не забуду, пока жив буду.

В день приезда на лагпункт мы в бане прошли санобработку и дезинфекцию вещей. Тут же заседала врачебная комиссия, состоявшая из 4–5 врачей.

Я подошел к врачу-грузину. Мягко, вежливо, по-человечески спросил меня, на что я жалуюсь. Я указал на сердце. Он послушал, спросил, сколько мне лет и сколько лет я уже в заключении. Он наклонился к начальнику санчасти и что-то ему сказал, а мне предложил одеться. Затем меня отвели во второй стационар и уложили на койку. Вечером меня вызвали в приемную врача. Я узнал его имя — Давид Филимонович Квиташвили. Был там еще один врач Христов или Христолюбов, фельдшера, санитары. Меня лечили, а я немного помогал им как медбрат. После того, как я выписался из стационара, меня назначили в баню, где смотрел за купающимися и проводил санобработку их.

Помимо решеток на окнах и замков на дверях, в нашем Речлаге был изолятор, куда любой надзиратель мог водворить заключенного по любому своему капризу. Был еще «институт» так называемых помощников по быту, состоявший исключительно из уголовно-бандитского элемента. На их обязанности лежала забота о снабжении порученных им бригад обмундированием, постельными принадлежностями и т. д., а самое главное — информировать оперуполномоченного о выявленной им крамоле среди заключенных. Доносы этих негодяев принимались за чистую монету, и людей судили, ссылали на штрафные лагпункты, добавляли годы заключения.

Начальником 6 шахты был некий Горбунков, инженер в звании майора. Алкоголик, пил без просыпу. На шахте были несчастные случаи — обвалы породы и гибель людей, а Горбунков звонил по телефону начальнику лагпункта подполковнику Жилину:

— Сообщаю, сего числа на шахте № 6 при обвале породы задавлено 2–3 врага народа.

Проверка проводилась не до отбоя, как в других лагерях, т. е. в 8 или 9 часов вечера, а тогда, когда люди спали после тяжелого труда. Глубокой ночью открывались двери барака, и раздавался крик: «Встать, построиться по 5». Люди со сна не могли сразу построиться, за что получали подзатыльники. Иногда выгоняли на улицу строиться перед бараками в одном белье и ботинках на босу ногу.

С каждым днем режим на лагпункте становился жестче. Начальником Речлага УГБ был генерал-майор Деревянко, бериевский ставленник. При посещении шахты Деревянко окружал себя большой свитой. На жалобы заключенных не обращал внимания, а за малейшую провинность сажал в изолятор, карцер.

Писать разрешалось два письма в год, и те не доходили до адресатов.

На нашем лагпункте была цензором женщина. Это настоящее исчадие ада, ненавидевшее людей, а нас, заключенных по ст. 58, в особенности.

Почти все письма рвала и сжигала.

В Речлаге были свои законы. Там не освобождали заключенных, у которых истекал срок, определенный им приговором суда. Меня должны были освободить в 1953 году. Спрашиваю начальника УРЧ об этом. Он мне отвечает: «Когда найдем нужным, освободим». Несколько дней спустя к нам приехал прокурор Речлага. Я обратился к нему с тем же вопросом.

Он на меня посмотрел и сказал: «Идите, когда надо будет и мы найдем нужным — освободим». Я ему говорю, что по приговору я должен быть освобожден, а он мне снова отвечает: «Это зависит от нас, пока идите».

Как-то мы спросили начальника лагпункта подполковника Жилина: «Зачем нас из Ухты этапировали в Речлаг, ведь мы все честно работали, никто из нас не отказывался». Этот бериевский сатрап спокойно ответил: «Вас сюда привезли, чтобы похоронить всех в тундре».

Надо сказать, что в Речлаге были осужденные по статье 58, которых можно было не посылать в лагеря, а расстреливать на месте. Это власовские офицеры, бендеровцы, гитлеровские каратели, СС-овские офицеры и другие палачи, расстреливавшие многих советских людей, партизан и военнопленных. Были осужденные и на вечное заключение, как начальник блока из лагеря Бухенвальд. В одном из стационаров в связи с эпилепсией лежал молодой немецкий СС-овский офицер, служивший у генерала Роммеля под Тобруком в Северной Африке. Попал в плен к англичанам. Свою болезнь он объяснял тем, что при взятии его в плен английский врач якобы ввел ему какой-то яд в мозжечок. Правда ли это, я не знаю. Но припадки бывали у него по несколько раз в день.

Несмотря на то, что его лечили, кормили, ухаживали, он оставался ярым гитлеровцем, остро ненавидел Советскую власть, коммунистов, русских людей. И вот к таким человеконенавистникам бериевские молодчики были более чем гуманны. К ним относились несравненно лучше, чем к нам, честным советским людям.

Март 1953 года. По радио сообщили о болезни Сталина. Все насторожились. 5 марта по радио сообщили, что Сталин умер. Выслушали мы это молча. Охрана лагеря была усилена, на вышках стояли пулеметы.

9 марта в день похорон Сталина шахта не работала, бараки были на замке. Началась передача похорон по радио. Все собрались в вестибюле у репродуктора. Никто не проронил ни слова. У каждого были свои думы, каждый ожидал, что же будет дальше. После окончания передачи о похоронах бригады вышли на работу. Режим оставался строжайшим. Неожиданно для всех было передано по радио сообщение, что Берия и вся его банда разоблачена ЦК КПСС и арестована. В числе арестованных был и мой «крестный отец» — начальник следственной части КГБ Володзимирский. Вместо Берия был назначен Круглов. Посыпались сразу тысячи жалоб с каждого лагпункта на имя ЦК, прокуратуры республики.

Но режим пока оставался без изменения. По-прежнему к нам относились хуже, чем к уголовникам и всяким изменникам Родины.

В январе 1954 года я написал в ЦК КПСС подробную жалобу по моему делу и просил о пересмотре его. Через месяц получил сообщение, что моя жалоба передана в Главную военную прокуратуру для проверки.

А в июне 1954 года в Речлаге произошли большие события. Был жаркий воскресный день. Всех нас закрыли на замок в бараках, где мы томились от жары и духоты. Вокруг зоны ходили овчарки. Против каждого барака за проволокой окопчик и станковые пулеметы, жерла которых были направлены на наши окна.

Вдруг днем мы услышали выстрелы автоматов. Стало ясно, что на какой-то шахте применили оружие. Это была, как оказалось, шахта № 29. Только несколько лет спустя мы узнали подробности этих кровавых событий. Утром с работы на шахте должна была вернуться в зону 3-я смена.

Вторая смена готовилась идти на работу, а первая уже находилась в шахте. Выйдя из шахты, люди собрались у ворот, чтобы пойти на лагпункт. Подождав у вахты около часа, они потребовали конвой для сопровождения их на лагпункт. На это дежурный ответил: «Сейчас закончат партию в домино и отведут вас, гадов». Услышав такой ответ, люди ушли в здание шахтоуправления. Увидев это, конвой бросился за ними и стал их выгонять назад на вахту. Люди стали роптать: «Мы хотим кушать и отдыхать, а нас гоняют, как собак». Узнав об этом, первая смена прекратила работу и вышла на поверхность. Собрав 3-ю смену, конвой повел ее на лагпункт. Вторая же смена, находившаяся на лагпункте, от выхода на шахту отказалась. Около 5 часов вечера на лагпункт прибыл генерал-майор Деревянко, приказал собрать всех заключенных и спросил их о причине отказа выйти на работу. Несколько заключенных ответили, что конвой и надзорслужба относятся по-зверски к заключенным, допускают побои, издевательства, без всяких оснований сажают в карцер, запрещают переписку с родственниками по нескольку лет, не дают свиданий. Все носят позорные номера на одежде, их держат под замком, на окнах решетки. Многие воевали за Родину. Прошли от Москвы до Берлина, есть и командный состав, а здесь издеваются над ними. Когда же, наконец, все это прекратится?

Генерал Деревянко ответил, что он ничем помочь не может, т. к. не имеет полномочий из Москвы. Может только разрешить писать письма, и все. Ему ответили, что до приезда правительственной комиссии из Москвы никто на работу не выйдет.

На лагпункте № 29 находились около 6000 заключенных. Они создали комитет, в обязанности которого входило поддержание порядка и переговоры с начальством. Во время вечерней проверки надзирателям заявили, чтобы они больше в зону лагеря не заходили. Сюда могли заходить только начальник лагпункта и начальник снабжения. Внешняя охрана за зоной была усилена пулеметами.

Комитетом было составлено письменное заявление, содержавшее следующие требования:

1. Снять решетки с окон бараков и замки с дверей.

2. Разрешить личные свидания с родными, женами, детьми.

3. Прекратить издевательское отношение конвоя и надзорслужбы к заключенным.

4. Снять позорные номера с одежды.

5. Дать свободу заключенным.

На лагпункте были вывешены плакаты, на которых было написано: «Здравица Советскому правительству, дадим Родине больше угля».

Спустя неделю было объявлено, что прибывает правительственная комиссия. На лагпункте царил полный порядок. За два часа до прибытия комиссии на лагпункте появились полковник и майор, которые объявили, что к часу дня все заключенные должны собраться на площади. Были выставлены столы и стулья. Комиссия прибыла в составе генерала армии, зам. министра госбезопасности Масленникова, генерального прокурора Руденко и зам. министра юстиции (фамилию не помню). На лагпункт Масленников войти отказался и приказал всем заключенным подойти к вахте. За зоной построились автоматчики. Все подошли к вахте, и комиссия вошла в зону лагпункта. Масленников заявил, что будет только отвечать на вопросы. Кто-то из заключенных указал ему на плакаты, вывешенные у вахты, где были изложены требования заключенных. Масленников спросил, как заключенные понимают слово «свобода». Кто-то объяснил, что речь идет о том, чтобы мы до полного освобождения работали на шахтах, как ссыльные, и могли привезти сюда свои семьи. Масленников ответил: «Как не сразу всех посадили, так не сразу всех отпустим». Кто-то из заключенных пытался выступить с речью, но Масленников отказался слушать. Поэтому переговоры закончились. Когда Масленников ухолил, мы сказали ему: «Как видно, наше правительство не знает о произволе и издевательстве, творящихся в Речлаге, не знает, сколько людей здесь невинно погибло, и Сталин, наверное, ничего об этом не знал». На это Масленников ответил: «Они все знали».

Комиссия уехала в Воркуту, так и не ответив заключенным на интересовавшие их вопросы.

На третий день около 8 часов утра большая группа войск КГБ, примерно 700–800 человек, вооруженная автоматами, заняли помещение охраны. А затем они построились, промаршировали с песнями вдоль лагпункта и окружили его. За зоной стояли 4 машины скорой помощи, 2 пожарные машины. Надзиратели вдруг стали набрасываться на заключенных и арестовывать их. В этот момент генерал армии Масленников, стоявший на машине за зоной, поднял пистолет и выстрелил вверх. Со всех сторон был открыт огонь из автоматов. Стреляли разрывными пулями. Было убито и ранено около 200 человек. Машины въехали в зону, на них сажали заключенных, а раненых помещали в двух освобожденных для этой цели бараках. Всего из лагпункта вывезли около 800 человек.

Несмотря на расстрелы, на работу никто не выходил.

Спустя несколько дней, поздно ночью неожиданно открылись ворота барака и нам объявили приказ, полученный из Москвы: снять с одежды номера, снять решетки с окон и замки с дверей. Ликованию не было предела. Мы срывали тряпки с номерами, бросали их на землю. Их было много, более 3000, так что земля, усеянная этими тряпками, показалась коричневой. Вывесили плакаты с указом Президиума Верховного Совета СССР о льготах для заключенных.

Утром все пошли воодушевленные на работу в шахты.

Через некоторое время стало известно, что генерал армии Масленников покончил жизнь самоубийством.

На лагпункты приехали офицеры из политотдела управления лагеря. Стали устраивать в клубе лекции, вести разъяснительную работу, появились центральные газеты, были организованы читальни, курсы по техминимуму, школы общего образования. Кроме обычной столовой, была открыта коммерческая, где можно было питаться за наличный расчет. Начали выдавать на руки часть заработанных денег, а остальные на лицевой счет. Шахтеры хорошо зарабатывали. За зоной были построены гостиницы для приезжающих родственников. Там разрешали свидания на 7 и больше дней.

Начали освобождать малолеток, т. е. тех из заключенных, которым к моменту ареста было 16–17 лет. Таких было много, и особенно «западников».

Но во главе управления речлага, отдельных лагпунктов, шахт оставались еще бериевские ставленники, которые, хоть и притаились, но никак не могли пересилить свою волчью натуру.

13 августа 1954 года вечером меня вызвали в УРЧ и сообщили, что рано утром меня отправят на пересылку на освобождение. Утром после бессонной ночи встал нервно возбужденный. Шутка сказать, после 16 лет за проволокой, и вдруг на волю! От семьи более 3 лет не было писем, их просто уничтожали.

Я вышел с небольшим самодельным чемоданчиком, подушкой и одеялом, да еще с расстроенной сердечной деятельностью. Это все, что я заработал в лагере. У вахты стояло несколько близких товарищей, пришедших меня проводить. Я вышел за зону в сопровождении конвоира, у которого не было никакого оружия.

Теперь я понял, что уже не арестант, и дышал глубже, свежим утренним воздухом.

Подошли к остановке поезда на окружной дороге, вошли в вагон, поехали. На одной из остановок сошли, и я был доставлен на пересыльный пункт, откуда должен был проследовать на освобождение.

Но…

На пересылке собрали много людей. Тут были и уголовники, отбывшие срок и следующие прямо на волю. Снова фотографировали в анфас и профиль. Воры, освобожденные, пытались отобрать вещи у осужденных по ст. 58, но получили сокрушительный отпор, были избиты и выброшены из бараков.

Наконец, через 10 дней пребывания на пересылке, меня и еще 3 товарищей высадили у комендатуры 6 района города Воркуты, рядом с той шахтой № 6, на которой я работал. Комендант района держал в руках мой формуляр и копию приговора.

— Что, шпионажем занимался, враг народа? — сказал он мне.

— Я гражданин Советского Союза, отбыл срок, кроме этого, написал жалобу в ЦК партии по своему делу, — ответило я.

— Поменьше разговаривай, вы все пишете, фашисты, — говорит он.

— Вам никто не давал права оскорблять, я коммунист был и буду им, — говорю я.

— Вот дашь подписку, что остаешься в ссылке в Воркуте, навечно.

Он подал мне напечатанную стандартную подписку такого содержания: «Остаюсь на вечную ссылку, в случае нарушения буду осужден на 25 лет заключения».

Несмотря на то, что оберфашист Берия и вся его авантюристическая шайка были расстреляны, оставшиеся на окраинах его верноподданные творили произвол. Вначале я, было, отказался подписывать эту бумажку, но потом, решив, что ничего вечного нет на земле, я расписался.

Но этот маленький фюрер районного масштаба не стерпел, что я разговаривал с ним не как заключенный, а как гражданин Советского государства.

— Будешь каждый день приходить на регистрацию в комендатуру, а если пропустишь один день, будем судить, как за побег. А теперь можешь идти, куда хочешь, — заявил он.

Я вышел из комендатуры часа в 4 дня. Как сейчас помню, была суббота.

С вещами в руках побрел я по шоссе по направлению к 6-й шахте. Накрапывал дождь, идти было скользко. По дороге меня нагнал молодой человек, поздоровался и спросил, кто я и куда следую. Я ему рассказал. Он мне предложил пойти к нему на квартиру в поселок шахты.

Он оказался бывшим заключенным, а сейчас вольнонаемный, литовец, инженер. Привел он меня к себе в комнату, накормил. Сам ушел, сказав, сказав, что часа через 2–3 вернется. Я лег спать.

Вспомнил, что в 7-м районе, километрах в семи от шахты № 6 живут тоже в ссылке освободившиеся на год раньше меня мои хорошие друзья, врачи Давид Филимонович Квиташвили и Аскар Рафикович Рахманов. Мой гостеприимный хозяин проводил меня до остановки автобуса. Доехав до остановки 7 района, но, не зная, где живут мои друзья, я направился в поликлинику. Там мне сказали, что они должны быть здесь через полчаса к началу вечернего приема. Я вышел на улицу. Не верилось мне, что я, хотя и в ссылке, но не вижу возле себя конвоя, надзора, начальства барака.

Квиташвили, увидев меня, ускорил шаг. Мы обнялись, расцеловались. Он повел меня в столовую, угостил обедом. В поликлинике встретили Рахманова. Снова объятия. После приема больных Рахманов пригласил меня к себе. Жил он один в благоустроенной квартире. Вечером собрались все друзья за общим столом. В понедельник поехал в 6-й район в комендатуру на отметку. И так каждый день, несмотря на непролазную грязь, дожди, мне приходилось ездить в комендатуру на отметку.

Встретил я в Воркуте Николая Захарова. Он уже был полностью реабилитирован и собирался домой в Ростов-на-Дону. Там же в Воркуте, на улице, встретил из нашего этапа Алексея Озеркина. Он шел с женой, которая приехала сюда после его освобождения. Жили они на окраине Воркуты в маленькой низенькой мазанке, которую он слепил своими руками. Он тоже был уже реабилитирован и собирался домой в Москву.

Из комендатуры 6-го района я перевелся в комендатуру Воркуты. Комендантом района был здесь лейтенант, культурный человек, и с нами, ссыльными, разговаривал по-человечески. На регистрацию я уже ходил раз в 10 дней.

Зима 1954-55 года в Воркуте была особенно холодной. Я жил у одного приютившего меня ссыльного инженера-строителя, поляка из Западной Белоруссии. Комната плохо отапливалась, и я, несмотря на свое крепкое еще здоровье, серьезно заболел гриппом на пороге своего полного освобождения и реабилитации. Лечили, как могли. При температуре 38 и выше приходилось самому ходить в магазин покупать себе еду.