После фельетона
После фельетона
Номер «Правды» с фельетоном Льва Сосновского вышел в тот самый день, когда проводился дисциплинарный товарищеский суд. Скворцова-Степанова судьи оправдали, а Вейсу поставили на вид. И оставили обоих в рядах профсоюза. Но гонорар поэту выплатить всё же обязали.
Маяковского явно спасли – ведь Владимир Ильич был разгневан не на шутку, поэтому футуристам, создававшим «штукарские», никому не понятные вирши, перекрыли бы все пути-дороги. Но у них нашлись защитники. Кто?
В статье «Только не воспоминания…» Маяковский написал:
«После двух судов… я вёз домой муку, крупу и сахар – эквивалент строк».
О том, почему поэт вёз не деньги, объяснил Вадим Шершеневич:
«Книга была в те времена необычайно дешева, но деньги были ещё дешевле. Ко всему этому деньги в Центропечать поступали из киосков особо мелкой купюрой. Поэтому когда мы привозили на извозчике издание в Центропечать, то этого извозчика мы не отпускали домой. Он терпеливо ждал, пока бухгалтер сделает все проводки, кассир заплатит нам деньги, и затем мы буквально грузили мешками деньги на этого самого извозчика».
Всё, что требовал суд, Государственное издательство вынуждено было исполнить. Но обиду на футуристов Госиздат затаил. И когда через какое-то время Маяковский с Асеевым захотели издать собрания своих сочинений, им отказали.
Маяковского это возмутило, и он тут же пожаловался Луначарскому, которого возмущавшийся футуристами
Ленин, как мы помним, предложил «сечь за футуризм». С просьбой печатать этих «штукарей-футуристов» как можно меньше вождь обратился к заместителю наркома Николаю Покровскому. Ничего не знавший об этом Луначарский написал заведующему ГИЗом:
«Дорогой товарищ! Выходят какие-то странные недоразумения с полным собранием сочинений Маяковского. Все соглашаются, что это очень крупный поэт, в его полном согласии с советской властью и коммунистической партией ни у кого, конечно, нет сомнений. Между тем его книги Гизом почти не издаются. Я знаю, что на верхах партии к нему прекрасное отношение. Откуда такой затор? Переговорите с тов. Маяковским. Я уверен, что вы найдёте правильный выход из этого положения».
Но Госиздат, получивший указания от самого Владимира Ильча, безмолвствовал.
А Сергей Есенин в тот момент всё ещё надеялся, что советские театры заинтересуются его пьесой о крестьянском вожде, и продолжал читать её всюду. В сентябре 1921 года он знакомил с нею коллектив театра Мейерхольда.
Состоялась читка и в кафе «Стойло Пегаса». Выслушавшие пьесу друзья поэта вновь повели речь о её слабой драматургии. Есенин (по словам Ройзмана) на это ответил:
«Он считал, что в „Пугачёве“ первостепенное место отведено слову, и не хотел переделывать пьесу таким образом, чтобы в ней на первый план выступало действие. Он не скрывал, что „Пугачёв“ – пьеса лирическая: так должно её рассматривать, так должно её ставить на сцене…
Есенин как-то сказал:
– Пугачёва поставит Всеволод!
– Л если нет? – задал ему вопрос один из имажинистов.
– Тогда никто не поставит.
Сергей надеялся на Всеволода Эмильевича…»
Но Всеволод Мейерхольд всё раздумывал.
А Лариса Рейснер написала письмо Михаилу Кириллову, своему сослуживцу по Волжской флотилии, поступившему в студию Мейерхольда:
«Я очень люблю Мейерхольда. Но смотрите, берегитесь, они не любят голоса, они очень восточны в своих „новациях“, очень верят телу (это хорошо) и совсем не понимают гения слов (это плохо)… Дух, дух, дух – как хотите и где хотите, без этого нельзя».
В это же время в стране то тут, то там продолжали вспыхивать вооружённые восстания, поэтому пьесу о крестьянском мятеже не только не рвались ставить, но и не хотели печатать. Есенин всюду получал отказы.
Юрий Анненков воспоминал о разговоре с Маяковским, состоявшемся в тот момент:
«– Ты с ума сошёл! – говорил он мне в одно из наших московских свиданий. – Сегодня ты ещё не в партии? Чёрт знает что! Партия – это ленинский танк, на котором мы перегоним будущее]»
Но именно в 1921 году этот самый «ленинский танк» стал избавляться от тех, кто казался ему лишним.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.