* * *

* * *

На другой день отряд выступил в путь. Я ехал на лошади рядом с командиром и несколько раз пытался с ним заговорить. Но капитан Шестаков не отзывался даже на шутки. Лишь вечером, когда мы перед броском через открытое место сделали последний привал на опушке леса, Шестаков подобрел и вдруг спросил:

— Ты в котором часу родился?

Я не ожидал такого вопроса и ответил:

— Не знаю. Как-то не приходилось говорить об этом с матерью.

— Когда же тебя поздравлять? — буркнул он, не вынимая изо рта трубку. — Ну ладно, после боя поздравлю... [180]

А ты, слышь, особо не зарывайся. Ко мне поближе держись: обстановка будет яснее.

Наконец вернулись разведчики. Мадей доложил, что в селе кроме охранного гарнизона расположились на ночлег две маршевые пехотные роты. У них три тягача с орудиями и бронемашина.

Данные Мадея почти полностью совпадали с теми, которые Рыкин получил от своих разведчиц — Ани Сидоровой и Ольги Шандыба, вернувшихся в отряд в связи с тем, что гестапо напало на их след.

— Вот и отлично, — сказал Шестаков, словно уже разгромил врага. — Значит, не зря столько километров протопали!

Когда до села оставалось не более полусотни шагов, в воздух взлетела ракета. Это означало, что все вражеские посты сняты. Цепочки бойцов молча пошли вперед, а потом побежали. Вскоре по селу прокатилось мощное «ура!», утонувшее в трескотне автоматов и пулеметов.

Вокруг подорванной бронемашины метался с пучком горящей соломы старшина Яковлев. Диваков и Блащук прилаживали к тягачам и орудиям гранаты и кирпичики тола... Бойцы работали быстро, сноровисто. Застигнутые врасплох гитлеровцы сначала вели редкий беспорядочный огонь. Но потом, когда пламя пожара охватило караульное помещение и казарму, когда вспыхнули тягачи и бронемашина, они, укрывшись в домах, начали вести прицельную стрельбу по нашим бойцам, фигуры которых уже отчетливо выделялись на фоне пожара. Нам становилось труднее. Али Исаев и Кабир Абашев бросились к одному из домов, с крыши которого беспрерывно строчил вражеский пулемет.

Шестаков зычным голосом подавал команды, стараясь в первую очередь уничтожить пулеметные точки противника. Одна из них была особо опасной. На другой стороне шоссе, куда пожаром отогнало ночную мглу, красноватыми вспышками полыхал проем двери. Оттуда доносился басовитый зык крупнокалиберного пулемета... Шестаков оглянулся, но адъютанта не оказалось рядом.

— Побьет, холера, ребят! — ругнулся командир. — Гляди, как садит! Ему только гранатой можно заткнуть глотку...

Я тоже хорошо видел этот красноватый вздрагивающий [181] прямоугольник двери. И только тут до меня дошел смысл слов капитана. Отцепив противотанковую гранату, я пригнулся и побежал по канаве. По дороге увидел Шатова. Выкуривая фашистов, он стрелял из автомата по окнам избы.

— Этих без нас добьют... Давай сюда! — крикнул я ему, и мы вместе перемахнули через шоссе. Потом поползли, не спуская глаз с мерцающей от выстрелов двери. На мгновение пулеметное рычание прекратилось, и красноватый прямоугольник исчез.

Неожиданно рядом послышалось частое дыхание и хриплый шепот старшины Яковлева:

— Командир приказал вернуться... Вам, доктор, вам!

Я хорошо расслышал его слова, но в этот момент вновь засветился дверной проем и басовито загудел пулемет. Мне показалось, что он находится так близко, что слышно звяканье стреляных гильз. Повернувшись на бок, я что было силы бросил гранату. Шатов и Яковлев приникли к земле...

А позади, там, где вздымалось пламя пожара, в небе заколыхалась ракета: Шестаков подал сигнал выходить из боя. Я еще раз взглянул на то место, откуда только что стрелял крупнокалиберный пулемет. Он уже не мешал отряду.

Мы выскочили на освещенное пожаром шоссе. Но гулкая, сыпучая очередь загнала нас обратно в канаву. Я опять оглянулся: неужели ожил? Нет. Теперь пулеметные очереди обдавали шоссе откуда-то сбоку. Отряд уходил все дальше, а мы втроем лежали в придорожной канаве, отрезанные огнем.

— Похоже, станкач Башкирова бьет... Собака! — выругался старшина.

Я вспомнил: перед пулеметной тачанкой Николая Башкирова командир поставил задачу — во время выхода отряда из боя отсечь противника огнем станкача. Но раздумывать было некогда. Мы ринулись через шоссе. Бежали и падали, крича и ругаясь. Мы выкрикивали наш пароль «Кремль», но голоса тонули в пулеметном рокоте.

Отряд настигли в лощине. Он уже давно был в сборе, ожидали нас. Когда мы подошли, Шестаков вдруг грубовато и неуклюже обнял меня.

— Поздравляю... с днем ангела! А пулемет ты здорово рубанул, не то бы он много накосил, холера! [182]

— Мы бросали... одновременно, — ответил я.

— А я не знал, что у доктора день рождения, — отряхивая с куртки землю, сказал Шатов. — По этому случаю прошу, товарищ командир, уничтоженный крупнокалиберный пулемет противника занести на личный счет доктора.

— И я об этом прошу, — поддержал его старшина.

Подходили поздравлять и другие, но мне было не до того. Нервное напряжение проходило. По телу разливалась неприятная усталость. А в стороне от нас с присвистом рвались мины: оставшиеся в живых гитлеровцы пускали их наугад.

Над лощиной послышался тревожный голос начальника штаба!

— Не видно их — до самой Брезготки ползали...

— Здесь они, — ответил ему командир. — Сейчас тронемся: рассвет скоро!

Минут через пять в лощину лихо вкатила пулеметная тачанка. Николай Башкиров спрыгнул на землю и, похлопав ладонью по кожуху станкача, бойко доложил:

— Товарищ командир! Задача выполнена. Когда отряд отходил, какие-то три ошалелых гитлеровца бегали по шоссе... Вот уж я им подбросил огоньку! Так и пришил к шоссе!

— Спасибо, — угрюмо усмехнулся я, растирая ушибленное колено.

Башкиров растерянно замолчал, а Петрович слегка подтолкнул меня:

— Тогда вдвойне — с днем рождения!

Потом он скомандовал:

— Шагом марш!

Отряд, все более растягиваясь, направился к лесу. Позади на догорающих складах противника взрывались боеприпасы.

А впереди, над кромкой векового леса, близкого и родного, все больше алело небо. Оно возвещало наступление нового дня, светлого и большого, насыщенного благородной борьбой с врагами Родины. Бойцы «Славного» шли к новым боям и походам. [183]