XXIII

XXIII

Поезд пришел в Ревель в 5 часов утра 2 августа 1920 года. Меня встретили двое лиц. Первый был инженер Анчиц, которого я знал еще в Петербурге, где он в дореволюционное время был старшим инженером на одном из заводов «Сименс и Шуккерт». Второго я не знал. Небольшого роста, человек уже не первой молодости, с лицом типичного мелкого коммивояжера, с таковыми же манерами и с маленькими, хитрого выражения, вечно бегающими глазками, он точно всей своей фигурой говорил: «Чего прикажете?» Он преувеличенно почтительно поклонился мне и представился:

— Позвольте представиться, глубокоуважаемый Георгий Александрович, моя фамилия В.[62]. Я имею для вас письмо от Леонида Борисовича, — и с этими словами он протянул мне письмо.

«Дорогой Жорж, — писал Красин, — это письмо передаст тебе товарищ В., которого я усиленно рекомендую твоему вниманию и с которым советую тебе переговорить до свидания с Гуковским. В. очень хорошо осведомлен о всех коммерческих делах Гуковского, и его доклад очень многое осветит тебе и поможет тебе ориентироваться на первых твоих шагах. В. был командирован Шейнманом против желания Гуковского, который держит его в черном теле.

На меня лично В. произвел впечатление человека серьезного и честного и притом великолепного коммерсанта, почему я усердно рекомендую его на должность заведующего коммерческим отделом и не сомневаюсь, что в этой роли он будет тебе очень полезен. Впрочем, я, конечно, отнюдь не навязываю его тебе, и ты сам, познакомившись и поговорив с ним, решишь вопрос о нем.

Инженера Анчица, который хотел встретить тебя вместе с В., ты знаешь лично: это мой старый сотрудник по «Сименс и Шуккерт». Он находится в Ревеле в командировке в качестве эксперта по техническим вопросам, и он, в этом я твердо убежден, будет тебе очень полезен.

Ну, старина, желаю тебе от всего сердца полного успеха в твоих делах… Знаю, что тебе предстоит много горького и неприятного в Ревеле. Вооружись хорошей метлой и веди свою линию твердо. Гуковский, судя по моему свиданию с ним проездом, встретит тебя в штыки. Приготовься — Бог не выдаст, свинья не съест. Пиши о всех затруднениях и держи меня, по возможности, в курсе всех твоих шагов»[63].

— Вам знакомо содержание этого письма, товарищ В.? — спросил я, прочитав письмо.

Вид письма мне показался подозрительным, — точно неумелая рука вскрыла и потом вновь запечатала его.

— Нет, Георгий Александрович, — как-то очень поспешно, бегая своими хитренькими глазками, ответил В. — Леонид Борисович написал его, запечатал в конверт и дал мне для передачи вам немедленно по вашем приезде.

Анчиц и В. сообщили мне, что, получив вчера еще телеграмму от Маковецкого из Нарвы о дне моего приезда, они заняли для меня комнату в гостинице «Золотой лев», что в Ревеле очень трудно с помещениями, так как все гостиницы переполнены массой наехавших спекулянтов, жаждущих половить рыбку в мутной воде советского представительства. И действительно, мне сразу же пришлось хлопотать, чтобы разместить приехавших со мной сотрудников в количестве восьми человек.

И в «Золотом льве» В. и Анчиц подробно информировали меня о делах Гуковского и его сподвижников, иллюстрируя отдельными фактами ту общую картину хищничества, грабежа и мошенничества и разврата и разгула, которые царили в «Петербургской гостинице». Гостиница эта была реквизирована эстонским правительством и вся целиком предоставлена (за определенную плату, конечно) Гуковскому с его штатом для жилья и бюро.

Около девяти часов утра я, скажу правду, с тяжелым сердцем отправился в «Петербургскую гостиницу» к Гуковскому. Я подошел к весьма загрязненному, имевшему крайне обветшалый вид, довольно большому зданию. Это и была пресловутая «Петербургская гостиница». На тротуаре около нее толпилось несколько человек вида интернациональных гешефтмахеров. Я прошел сквозь них, причем, когда они мне давали дорогу, я успел поймать шепотом произнесенные слова: «Этот самый… Соломон… сегодня приехал…» Я вошел в вестибюль гостиницы, грязный и затоптанный, загаженный плевками и окурками папирос. Он был весь заполнен такого же типа людьми, каких я встретил на тротуаре перед входом в гостиницу. Стоял смешанный гул голосов, видны были резко жестикулировавшие руки. Среди этих голосов я ясно услыхал свое имя и снова «сегодня приехал… из Москвы… остановился в «Золотом льве»… Очевидно, сорока на хвосте принесла им это известие, и, очевидно, они уже и в лицо меня знали, потому что едва я успел войти в вестибюль, как все смолкли и засуетились, почтительно открывая мне проход на лестницу во второй этаж…

— Вам, верно, к господину Гуковскому? — спросил один из этих интернациональных лиц, указывая мне дорогу наверх. — Во второй этаж пожалуйте, там курьер, он вас проведет…

На площадке второго этажа меня уже ждал, по-видимому, предупрежденный о моем появлении курьер.

Это был здоровый парень по фамилии Спиридонов, с которым я впоследствии очень сошелся, недалекий, честный и прямой, грубоватый, говоривший, растягивая поволжски «оо», молодой красноармеец. Он глядел всегда мрачно и даже свирепо исподлобья, но когда он улыбался (а улыбался он всегда, когда, например, говорил с детьми), лицо его освещалось чудным внутренним светом и становилось прекрасным.

По коридору второго этажа, заходя по временам в ту или иную дверь или перебегая торопливо из одной комнаты в другую, спеша, точно дом был в пожаре, суетились и толпились те же интернациональной внешности аферисты, разговаривая иногда с кем-либо, по внешнему виду, из сотрудников.

— Вам товарища Гуковского? — грубовато спросил меня Спиридонов. — Идите за мной. — И он пошел вперед, показывая мне дорогу. Он постучал в дверь, и я вошел…

Я посвящу несколько строк описанию внешности Гуковского. Он был невысокого роста, довольно широкоплеч. Он сам, нисколько не стесняясь, с некоторым цинизмом сообщал, что страдает сифилисом, прибавляя при этом с улыбочкой и легким смешком: «Не беспокойтесь, теперь это, хе-хе-хе, не заразно…» Болезнь эта внешне отразилась у него, между прочим, на ногах, которыми он с трудом переступал. Рыжеволосый, с густыми нависшими бровями, он носил рыжую с проседью бородку. Из-под бровей виделись небольшие глаза, обрамленные гнойными, всегда воспаленно-красными веками. Выражение глаз было неискреннее, со вспыхивающим в них по временам недобрым огоньком, которым он вдруг точно просверлит своего собеседника. Он обладал при этом чуть-чуть сиплым, тягучим голосом, высокого тенорового тембра, которому — это чувствовалось — он старался придать тон глубокой искренности, понижая его до баритональных нот. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся простым, здоровым, прямо от души, смехом — он всегда как-то подхихикивал, всегда или с озлоблением, или с ехидством, точно подсиживая своего собеседника. И от этого его смешка «хе-хе-хе!» становилось как-то не по себе.

Номер, занимаемый Гуковским, состоял из двух комнат — большой, его кабинета, и маленькой, его спальни. При моем появлении Гуковский сидел за письменным столом. Он настолько не скрывал своего враждебного отношения ко мне, что даже не счел нужным замаскировать его улыбкой приветствия… И внутренне я был ему за это благодарен, так как это яснее открывало наши карты.

— А-а… приехали-таки? — спросил он меня не то что холодным, а таким тоном, как говорят: «Принесла тебя нелегкая…»

— Как видите, — ответил я.

— А почему вы остановились не здесь, не в «Петербургской гостинице», а в «Золотом льве»?.. Мне это не нравится… Я предпочел бы, чтобы вы жили здесь же, вместе с нами…

Этот первоначальный обмен любезностями показался мне настолько комичным, что я не мог не улыбнуться.

— Ну, об этом мы поговорим когда-нибудь на досуге, — ответил я, — а сейчас давайте говорить о делах…

— О каких делах? — тоном деланного изумления спросил он каким-то скрипучим голосом, взглянув на меня своими воспаленными глазами, в которых светились и хитрость, и жестокость, и скрытая злоба, и наглость…

Мне становилась противной эта головлевская игра в бирюльки, и, чтобы положить конец этому нелепому «обмену любезностями», я вынул из кармана предписание о моем назначении, показал его Гуковскому и спросил, когда я могу принять дела? Он с нарочито небрежным видом пробежал бумагу и, отдавая ее мне, сказал:

— У вас вот это удостоверение, а у меня есть кое-что поинтереснее… У меня есть письма от Чичерина, от Крестинского и от Аванесова… Вот я вам сейчас их покажу.

И, достав из письменного стола письма, он прочитал мне их. Я привожу лишь те выдержки из них, которые мне врезались в память. И Чичерин, и Крестинский писали очень интимно, называя его «дорогой Исидор Эммануилович». Чичерин писал: «Спешу уведомить Вас, что, несмотря на все мое нежелание и противодействие, Красин добился от Политбюро Вашего смещения и назначения на Ваше место Соломона. Но я беседовал по этому поводу с Крестинским, и он сказал мне, что назначение это не представляет собою чего-нибудь категорического и что Вам надо будет самому сговориться с Соломоном, чтобы он согласился остаться в возглавляемом Вами представительстве в качестве просто заведующего коммерческим отделом. Вы можете в крайнем случае даже предложить ему пост Вашего помощника по коммерческим делам…»

В другом письме Чичерин сообщал Гуковскому, что хотя я и назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии, но ему (Чичерину) удалось отстоять, чтобы, невзирая на это, Гуковский остался в Эстонии в качестве политического представителя, т. е. посланника, и что поэтому ему незачем уезжать из Эстонии, и все останется по-старому. «Таким образом, — писал он, — Вы видите, дорогой Исидор Эммануилович, ту базу, на которой Вы можете сговориться с Соломоном… В чем можно, уступите, чтобы не обострять отношений ни с ним, ни с Красиным… С этим совершенно согласен и Н. Н. Крестинский, с которым я сговорился».

В таком же духе писал и другой его благоприятель, Н. Н. Крестинский, который упоминал в своем письме, что беседовал со мной и «вменил мне в обязанность» не очень натягивать вожжи.

Аванесов писал, как бы извиняясь, что, хотя, согласно моему и Красина требованию, он и должен был назначить ревизора для проверки отчетности и вообще дел Гуковского, но назначил-де он молодого сотрудника Никитина, который-де не забыл еще, что Гуковский, в бытность свою членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции, был его начальником и что он, Аванесов, ему об этом напомнил, рекомендуя ему держать себя тактично и предусмотрительно с Гуковским и «советоваться» с ним при производстве ревизии, не позволяя себе выходить за границы… Далее он писал, что опять-таки, в силу моих очень энергичных настояний и указаний, что Никитин, как ревизор, никуда не годится, он (Аванесов) должен был, «чтобы не поднялся крик и склока, выдать мандат на право производства ревизии также и П. П. Ногину, приглашенному Соломоном в качестве главного бухгалтера»…

Словом, все эти корреспонденты Гуковского, его друзья и приятели, успокаивали его, что бояться ему абсолютно нечего, что они сделают все, чтобы обрезать мне крылья. Дальше, — не помню уж, кто именно из них писал, — упоминалось о том, что «Соломон известен как человек решительный и резкий, любит все свои общего характера распоряжения давать в виде письменных приказов за №№ и заставляет своих сотрудников расписываться, что приказ принят к исполнению»…

И вот, частью прочтя мне сам эти письма, частью показывая мне отдельные места из них, чтобы я сам прочитал их и убедился, что тот, или другой, или третий так именно и выразился, и точно щеголяя своей циничной наглостью, как нищий, показывающий свои гнойные язвы, Гуковский обратился ко мне с некоторого рода речью.

— Вот теперь вы сами видите, что ваше назначение недостаточно выяснено, — сказал он, — и что нам с вами нужно сговориться о той должности, которую я могу и хочу предоставить вам у себя. Так что вы понимаете, что ни о какой приемке от меня дел и речи быть не может и что привезенного вами с собой ревизора Никитина я могу просто не допустить до ревизии… И вот я вам предлагаю: останьтесь у меня в составе моих служащих в качестве заведующего коммерческим отделом. Вы будете получать у меня хорошее жалование, и по существу вы будете делать все, что вам угодно, в коммерческом отделе… Впрочем, — перебил он себя самого с так не шедшей к нему добродушной улыбкой рубахи-парня, готового для друга-приятеля пойти на все, заметив, наверное, что я слушаю его «предложение», с трудом сдерживая свое возмущение, свой гнев и отвращение, — я не люблю торговаться, Бог с вами, я сразу же предлагаю вам место не заведующего, а просто моего помощника, ведающего всею коммерческою частью… Идет?! — точно цыган на ярмарке, продающий или покупающий лошадь, заманчиво-весело прибавил он.

— Вы кончили? — спросил я, должно быть, очень холодным тоном, едва сдерживая накипевшее во мне негодование.

— Да, я кончил, — проскрипел Гуковский, — и жду вашего ответа.

— Мой ответ будет краток, — ответил я. — Я назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии и, согласно приказу Политбюро, прибыл для принятия должности от вас. Вы мне предъявляете частные письма Чичерина, Крестинского и Аванесова. Не вхожу в оценку их, но все эти письма в двух словах — уголовное преступление… и все ваши корреспонденты просто уголовные преступники… Ни в какие сделки ни с вами, ни с вашими «уголовными друзьями» я входить не намерен и буду вести ту линию, которая мне указана моим правительством…

— Так что же… хе-хе-хе… по-вашему, я тоже «уголовный преступник»… как и мои… хе-хе-хе… «уголовные друзья»?

— Я все сказал, и больше мне нечего прибавить, можете делать какие угодно выводы, — ответил я вставая.

— А, вот что, — просипел он, глядя на меня озлобленным, точно злая крыса, взглядом своих гнойных глаз. — Так, значит, вы объявляете мне войну?! Что же, будем воевать… Только смотрите, не было бы хуже для вас, — многозначительно постучал он пальцем по столу. — Я настою, и вас отзовут, и не только отзовут, а еще и познакомят с тем учреждением, где мой друг Аванесов членом коллегии… с ВЧК… И вас не спасут ни ваш друг Красин, ни ваш друг Менжинский, этот чекистский Дон-Кихот, от подвалов ВЧК и от того, чтобы вы под гул грузовика переселились в лучший мир… Ха-ха-ха! — зло и нагло расхохотался он.

Я направился к двери не прощаясь.

— Подождите!.. Куда же вы? — вдруг испугался он. — Ведь нам надо еще договориться… мы еще не кончили…

— Чего же еще договариваться? — спросил я. — Все уже переговорено… все выяснено… Я сегодня же выезжаю обратно в Москву, — заявил я.

— В Москву? — скорее удивился, чем испугался он. — Зачем?

— Об этом я скажу в Москве…

Вдруг он сразу переменил тон. Стал противно любезен:

— Постойте, Георгий Александрович… Ведь мы же с вами старые товарищи… нельзя же нам так… здорово живешь… Какое впечатление на всех окружающих… Это не годится, — говорил он, явно не подготовленный к такому выходу. — Ведь мы же можем договориться… Хотя мне и пишут, что вы человек очень решительный, но нельзя же так…

Я молча стоял со шляпой в руке. Он продолжал:

— Ну, я согласен… Вы хотите ревизии? Пусть будет ревизия! Ловите старика Гуковского… хе-хе-хе… этого мошенника, развратника!.. Я все знаю, что обо мне говорят…

В конце концов в это наше первое свидание мы договорились с ним, что на другой день Никитин начнет ревизию, проверит все книги, наличность, суммы в банках и пр. Само собою, я ни в какой торг с ним о моих обязанностях не вступал и сказал, что буду держаться того назначения, которое мне дало Политбюро, и действовать на основании имеющейся у меня государственной доверенности.

— Ну, а вот еще вопрос, — сказал Гуковский. — Как будет с моими сотрудниками? Оставите вы их на их местах?

— Я их не знаю, ваших сотрудников, — ответил я. — Я пригляжусь к ним и тогда решу этот вопрос.

— Ну хорошо, а моего секретаря по коммерческой части, Эрлангера, вы оставите при себе?

— Эрлангера? — переспросил я. — Вы шутите? Конечно, нет. Он мне не нужен.

— Напрасно… хе-хе-хе… напрасно…

Далее мы сговорились с Гуковским по сложному вопросу о распределении и разделении наших функций. В мирном договоре с Эстонией пункт о взаимном обмене посланниками не был оговорен, и об этом предстояло договориться особо. Сделано это было для того, чтобы не затягивать мирные переговоры и скорее начать торговые сношения. Это-то и дало основание Чичерину для его второго письма, о котором я выше упоминал. Само собою, в интересах сохранения престижа моего правительства я не хотел, чтобы шли толки о моих недоразумениях с Гуковским и вообще давать пищу для продолжения скандала. А потому я охотно пошел навстречу распределению между нами обязанностей. Мы договорились, что он сохранит за собою все дипломатические права, я же веду только торговые дела. Поэтому он (во избежание скандала) сохраняет за собой — но только чисто формально, обязуясь не пользоваться им — право подписи для банков, передает мне все хранящиеся суммы в банках и сообщает им о том, что чеки и всякого рода корреспонденции буду подписывать я и прочее.

Все было бы хорошо, если бы я имел дело с честным человеком, но, как увидит читатель из дальнейшего, Гуковский не стеснялся нарушать это соглашение…

В тот же день после обеда я вновь посетил Гуковского. По-видимому, утренняя беседа произвела на него некоторое впечатление, и мы относительно спокойно говорили с ним о помещении для моего кабинета и для моих сотрудников. Он усиленно навязывал мне оставить на занимаемых ими местах своих сотрудников, но я категорически отказывался от решительного ответа, говоря, что должен предварительно к ним приглядеться. По поводу моего кабинета он тоже сделал мне оригинальное предложение:

— Вот что я вам хочу предложить, Георгий Александрович… отчего бы нам с вами не помещаться в одном и том же кабинете, здесь у меня?.. Вот здесь мой стол, а там ваш…

Я со смехом отклонил этот идиллический проект. Тогда он снова перешел к вопросу об Эрлангере и стал настойчиво советовать оставить его при мне.

— Ведь он очень дельный молодой человек, — говорил он, зная, конечно, что Эрлангер мне хорошо известен. — Ведь у меня вся коммерческая часть только на нем и стоит, только им и держится…

— Полноте, Исидор Эммануилович, — ответил я, — вы же хорошо знаете, как я отношусь к нему… Не будем же ломать комедии и тратить время на бесполезные разговоры…

— Нет, это не бесполезный разговор, — упрямо стоял он на своем. — Я потому настаиваю, что это прямо гениальный коммерсант, который был бы вам очень полезен… он знает мою систему работы…

— Да вот потому-то он мне и не нужен, — возразил я. — Ведь вы же знаете, что я, мягко выражаясь, не признаю вашей системы и вовсе не хочу хранить традиций этой системы, мною осужденной…

— Напрасно… — твердил он свое, — напрасно… моя система есть единственно правильная…

И тут он, ища, по-видимому, во мне сочувствия, стал рассказывать, как на этого «преданного делу и советской власти» Эрлангера сыпались самые грязные доносы и как ВЧК стала настойчиво требовать его откомандирования в Москву. И, вынув и показывая мне свою переписку об этом с Дзержинским, он тоном провинциального актера на роли «благородного отца» продолжал:

— Но я не таков, чтобы здорово живешь выдавать головой моих сотрудников, людей честных и дельных… Вот видите, что я отвечал?..

И он читал и читал свою переписку, которая могла бы служить материалом для обвинительного акта…

— И я его не выдал, как видите, он остался на своем месте, — закончил он. — И я еще раз советую вам сохранить его…

Как раз в эту минуту кто-то постучал в дверь, и вслед за этим вошла молодая женщина, одетая в кричащий костюм, вся грубо раскрашенная.

— А вот как раз кстати и мадам Эрлангер, — сказал Гуковский, представляя ее мне. (По-видимому, визит этот был инсценирован.) — А я только что настаивал, чтобы Георгий Александрович оставил при себе вашего мужа, — обратился он к ней. — Но он не хочет…

— Какой вы злой! — сказала она тоном капризного ребенка, надув свои раскрашенные губы и метнув на меня профессиональный взгляд своими сильно подведенными глазами.

— Ну вот поговорите сами, — заторопился Гуковский. — Может быть, вы… хе-хе-хе… скорее его убедите… Я вас оставлю наедине… Может быть, даме он не сможет отказать, — и он встал и направился к двери.

— Нет, Исидор Эммануилович, это совершенно напрасно… это ни к чему не приведет, — оборвал я его решительно и сухо, как только мог. — У меня столько дела, что мне, при всем моем желании, некогда разговаривать с госпожой Эрлангер… да и совершенно бесполезно… мое решение неизменно…

Она встала и, не скрывая своего озлобления, сказала:

— Ну, я пойду гулять… До свидания, Исидор Эммануилович… До вечера? — полуспросила она его. И, совершенно игнорируя меня, с сердцем вышла.

Несмотря на все препятствия со стороны Гуковского и его сотрудников, о чем ниже, мне через некоторое время удалось придать «Петербургской гостинице» внешне более приличный вид. О том, что такое представляла собою до меня эта гостиница в этом отношении, скажу со слов Ипполита Николаевича Маковецкого, о котором я упоминал при описании обеда в Нарве и которого я назначил управделом. Это был очень приличный человек, не Бог весть какой далекий, но вполне честный и неутомимый работник, разделявший со мною все трудности приведения в порядок этих авгиевых конюшен.

Как я говорил выше, сотрудники Гуковского жили и работали в этой же гостинице. Жили грязно, ибо все это были люди самой примитивной культуры. Тут же в жилых комнатах помещались и их рабочие бюро, где они и принимали посетителей среди неубранных постелей, сваленных в кучу по стульям и столам грязного белья и одежды, среди которых валялись деловые бумаги, фактуры. Большинство поставщиков были «свои» люди, дававшие взятки, приносившие подарки и вообще оказывавшие сотрудникам всякого рода услуги.

С самого раннего утра по коридорам гостиницы начиналось движение этих темных гешефтмахеров. Они толпились, говорили о своих делах, о новых заказах.

Без стеснения влезали в комнаты сотрудников, рассаживались, курили, вели оживленные деловые и частные беседы, хохотали, рассказывали анекдоты, рылись без стеснения в деловых бумагах, которые, как я сказал, валялись повсюду, тут же выпивали с похмелья и просто так. Тут же валялись опорожненные бутылки, стояли остатки недоеденных закусок… Тут же сотрудники показывали заинтересованным поставщикам новые заказы, спецификации, сообщали разные коммерческие новости… тайны…

У Гуковского в кабинете тоже шла деловая жизнь. Вертелись те же поставщики, шли те же разговоры… Кроме того, Гуковский тут же лично производил размен валюты. Делалось это очень просто. Ящики его письменного стола были наполнены сваленными в беспорядочные кучи денежными знаками всевозможных валют: кроны, фунты, доллары, марки, царские рубли, советские деньги… Он обменивал одну валюту на другую по какому-то произвольному курсу. Никаких записей он не вел и сам не имел ни малейшего представления о величине своего разменного фонда.

И эта «деловая» жизнь вертелась колесом до самого вечера, когда все — и сотрудники, и поставщики, и сам Гуковский — начинали развлекаться. Вся эта компания кочевала по ресторанам, кафе-шантанам, сбиваясь в тесные, интимные группы… Начинался кутеж, шло пьянство, появлялись женщины… Кутеж переходил в оргию… Конечно, особенное веселье шло в тех заведениях, где выступала возлюбленная Гуковского… Ей подносились и Гуковским, и поставщиками, и сотрудниками цветы, подарки… Шло угощение, шампанское лилось рекой… Таяли народные деньги…

Так тянулось до трех-четырех часов утра… С гиком и шумом вся эта публика возвращалась по своим домам… Дежурные курьеры нашего представительства ждали возвращения Гуковского. Он возвращался вдребезги пьяный. Его высаживали из экипажа, и дежурный курьер, охватив его со спины под мышки, втаскивал его, смеющегося блаженным смешком «хе-хе-хе», наверх и укладывал в постель… На первых же днях моего пребывания в Ревеле мне пришлось засидеться однажды в своем кабинете за работой до утра, и я видел эту картину втаскивания Гуковского к нему в его комнату.

Услыхав возню и топот нескольких пар ног, я вышел из кабинета в коридор и наткнулся на эту картину. Хотя и пьяный, Гуковский узнал меня. Он сделал движение, чтобы подойти ко мне, и безобразно затрепыхался в руках сильного и крупного Спиридонова, державшего его, как ребенка.

— А-а! — заплетающимся, пьяным языком сказал он. — Соломон?.. по ночам работает… хи-хи-хи… спасает народное достояние… А мы его пррапиваем… день, да наш!.. — И вдруг совершенно бешеным голосом он продолжал — Ссиди!.. хи-хи-хи!.. сстарайся (непечатная ругань)!.. уж я не я, а будешь ты в Чеке… фьюить!.. в Чеку!.. в Чеку!.. к стенке!..

— Ну, ну, иди знай, коли надрызгался, — совсем поднимая его своими сильными руками и говоря с ним на «ты», сказал Спиридонов. — Нечего, не замай других… ведь не тебе чета…

И он внес его, скверно ругающегося и со злобой угрожающего мне, в его комнату…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.