Ричмонд. 1811–1815

Ричмонд. 1811–1815

После кончины Элизабет По ее детей — видимо, в тот же день — разлучили: Эдгара забрала к себе миссис Джон Аллан, а Розали отправилась в семью Маккензи. И та и другая принадлежали к имущему классу, их семьи были весьма состоятельны, но решение взять к себе детей, скорее всего, на тот момент было спонтанным. Упоминавшаяся выше С. Вайс утверждала: «После консультаций было решено, что дети будут находиться у господ Аллана и Маккензи до тех пор, пока не будут истребованы родственниками из Балтимора». Что же, это вполне возможно. Если у женщин и существовали какие-то далеко идущие планы относительно судьбы детей, то публично озвучены они не были. Благотворители взяли на себя и заботу о похоронах актрисы.

В такой религиозной стране, как Америка, тем более в тот век, когда земная жизнь рассматривалась в качестве пролога к жизни вечной, мероприятие это было чрезвычайно значимо. Похороны должны быть достойными. Но комедианта («сосуд греха»!) после смерти ожидал скорбный удел, и по обычаям того времени его хоронили за оградой кладбища, на неосвященной земле. Так должно было произойти и с Элизабет По. Но Алланам и Маккензи, очевидно, не без помощи внеочередных пожертвований (в конце концов, за разумное вознаграждение нетрудно найти компромисс, устраивающий обе стороны), удалось решить проблему: актрису похоронили пусть и в дальнем углу кладбища, но внутри ограды, о чем и была сделана соответствующая запись в приходской книге местной англиканской церкви Святого Иоанна. Правда (возможно, этот пункт был одним из условий договора), могила актрисы осталась безымянной. Надгробный камень установили только более века спустя, когда нравы несколько изменились да и мировая слава поэта заставила потомков разыскивать и сохранять даже малейшие следы его земной жизни.

Нет сомнения в том, что маленький Эдгар и его годовалая сестра присутствовали на скорбной церемонии. Впрочем, они были так малы, что едва ли могли удержать в памяти какие-либо ее подробности.

После похорон Эдгар водворился в доме ричмондского торговца Джона Аллана и его жены Фрэнсис. Дом располагался в центральной части совсем невеликого тогда Ричмонда (его население составляло около шести тысяч жителей), на углу Главной и Тринадцатой улиц[17]. Здание было двухэтажным. На первом этаже располагались магазин и контора фирмы «Эллис и Аллан», совладельцем которой был глава семейства, а на втором — жилые помещения. Пусть современного читателя не удивляет последнее обстоятельство: в эпоху первичного накопления капитала это было делом обычным. Хотя Джон Аллан был человеком небедным и позволить себе отдельный дом наверняка мог, но не считал это первоочередной задачей. Тем не менее он, безусловно, принадлежал к «городской верхушке» и был вхож в дома самых уважаемых и состоятельных горожан.

Кроме главы семейства в доме на Главной улице обитали его жена, миссис Фрэнсис Киллинг Аллан, ее незамужняя (старшая) сестра мисс Энн Валентайн и чернокожие слуги-рабы. Сколько их было, достоверно неизвестно, но, видимо, немного. Впрочем, для маленького мальчика они, скорее всего, сливались в единую массу, разве что кроме «мамушки», помогавшей хозяйке ухаживать за ним: купать, переодевать, кормить. Позднее, став постарше, среди челяди молодой человек выделял двух негров-рабов: пожилого, по имени Томас, и молодого, которого звали Сципион. Видимо, они были «домашними рабами», и мальчик с ними общался.

Как было принято на Юге, Алланы вели довольно активную светскую жизнь: посещали балы, приемы, ходили в театр, откликаясь на приглашения знакомых плантаторов, ездили в гости. Одна из таких поездок состоялась вскоре после появления мальчика в семье. К себе в имение отметить Рождество семейство Аллан пригласил местный богатей, плантатор Боулер Кок. Фирма «Эллис и Аллан» имела с ним дела, так что приглашение было вполне естественным. Усадьба располагалась в десятке миль от Ричмонда, на реке Джеймс, на острове Тарки-Айленд, которым владел плантатор. Вполне заурядное, казалось бы, событие приобрело символический смысл, совпав по времени с трагедией, случившейся в городе: 26 декабря ричмондский театр, в котором совсем недавно играла мать поэта, сгорел. Несчастье произошло во время представления, в огне погибли больше семидесяти человек (в том числе не только многие актеры и зрители, но даже губернатор штата Виргиния с семьей). Семейство Аллан, обычно не пропускавшее премьер, наверняка оказалось бы в театре, и, кто знает, каким мог быть итог этого посещения, находись они там. Но Провидение уберегло их и, таким образом, подвело своеобразную черту под «театральным прошлым» нашего героя.

В биографиях поэта, по сути, «общим местом» давно стали рассуждения о пагубной роли приемного родителя в судьбе пасынка. О том, что он был-де человеком очень черствым и даже жестоким, чуть ли не с самого начала третировал и унижал приемыша. Факты говорят об ином. И по крайней мере в первые четырнадцать-пятнадцать лет жизни будущего поэта ни о каких «репрессиях» со стороны Джона Аллана или о конфликтах между ними говорить не приходится. Напротив, появление мальчика в семье произошло при самой деятельной его поддержке.

В 1811 году, когда Эдгар вошел в семью, Джону Аллану шел тридцать второй год. Его жене Фрэнсис было двадцать семь. Они были женаты уже восемь лет, но детей у них не было. Винить в этом он мог только свою супругу: «на стороне» в разное время и от разных женщин у него были дети — мальчик и девочка. Но Фрэнсис была бездетна и очень страдала от этого. Поэтому он, конечно, не мог не понять тех чувств, что вспыхнули в душе супруги при виде несчастного отпрыска актрисы, и поддержал ее стремление взять ребенка к себе. Причем его не остановило то обстоятельство, что, как свидетельствуют некоторые биографы, дела фирмы в это время отнюдь не процветали и он даже подумывал свернуть бизнес. «Лишний рот» был, конечно, обузой, но не такой, чтобы противостоять желанию жены. Следовательно, жестокосердие Джона Аллана явно преувеличено. Было и еще одно обстоятельство, которое мешало ему поступить иначе: в свое время он сам познал, что такое сиротство, и не мог не сочувствовать мальчугану.

Джон Аллан, конечно, сыграл огромную роль в судьбе поэта, и познакомить читателя с этим человеком необходимо.

Как мы уже отмечали, почтенный торговец обзавелся новым членом семьи в возрасте тридцати одного года. В отличие от всей семьи он не был американцем по рождению. Он был шотландцем, родился в 1780 году на юго-западном побережье в графстве Эйршир, в деревеньке под названием Дандоленд, в семье потомственных мореплавателей. Довольно рано остался без родителей. Ему еще не было пятнадцати, когда одного, без взрослых, его отправили через океан к дяде в Ричмонд. Дядя (брат матери), Уильям Гэльт, был одним из ведущих местных торговцев (за двадцать лет до этого проделал тот же путь, что и племянник). Он торговал виргинским табаком с Британией и Европой, а оттуда завозил товары, на которые существовал спрос у южан-плантаторов. Первые годы в Америке молодой Аллан подвизался в фирме дяди, но по прошествии пяти лет решил обзавестись собственным бизнесом. Уильям Гэльт не только не препятствовал своему родственнику, но и предоставил тому кредит, и вот уже в ноябре 1800 года фирма «Эллис и Аллан» начала свою деятельность. Партнером Аллана стал товарищ по службе в предприятии дяди Чарлз Эллис. Каждый внес в уставный капитал компании по тысяче фунтов стерлингов.

Свой бизнес партнеры начали в удачное время. Спрос и цены на виргинский табак в Европе были высоки, а конкуренция — напротив: плантаторы-южане, производившие табак, считали ниже своего достоинства заниматься торговлей. Янки еще только создавали и осваивали собственные североамериканские рынки, а на Юге разворачивали свои дела пришлые, в основном ирландцы и шотландцы, такие же предприимчивые, как Уильям Гэльт и Джон Аллан. Дело спорилось, да и дядя помогал — где советом, а где и связями. Основными партнерами фирмы были торговцы из Шотландии и Англии (из Лондона и Ливерпуля), а также из Португалии (известно, что в 1811 году Дж. Аллан несколько месяцев провел по делам в Лиссабоне).

В 1804 году Дж. Аллан натурализовался (то есть стал американским гражданином). За год до этого, 5 февраля 1803-го, он сочетался браком с мисс Фрэнсис Киллинг Валентайн, родившейся в Ричмонде. Какое-то время они жили вдвоем, а затем (вероятно, по смерти родителей жены) к ним присоединилась незамужняя старшая сестра Фрэнсис — мисс Энн Валентайн, известная биографам поэта как «тетушка Нэнси», которую (как и свою приемную мать) Эдгар очень любил и которая тоже была весьма к нему привязана.

Несмотря на то что в обретенной семье мальчик был окружен заботой и лаской, статус его был все же сомнителен. Хотя в начале января 1812 года Эдгара крестили (сын актрисы крещен не был: мать то ли не успела, то ли не нашла сил для этого) и второе имя — Аллан — он получил в честь приемного отца, тот не усыновил его формально. Нет сомнения, что миссис Аллан очень хотела, чтобы ее приемный сын приобрел официальный статус — с соблюдением всех необходимых юридических формальностей. Но супруг не спешил с этим. В чем заключалась причина? Многие биографы поэта видели в данном обстоятельстве красноречивое свидетельство недоброжелательной предубежденности мистера Аллана в отношении пасынка. Исключать некоторую предубежденность, конечно, нельзя. Но едва ли ее можно считать недоброжелательной. Люди той эпохи имели слабое представление о механизмах наследственности, но знали, что «яблоко от яблони недалеко падает». В этом смысле рассудочного мистера Аллана понять можно: в его восприятии Эдди (или Нед, как часто звали в семье будущего поэта) — сын, внук и правнук актеров, отпрыск алкоголика и скандалиста (о характере и пагубных страстях Дэйвида По он знал), сын женщины, не отличавшейся высокой нравственностью. Где-то в закоулках сознания протестанту, пресвитерианцу Аллану (человеку довольно религиозному) мальчик вполне мог представляться неким «ящиком Пандоры». Но едва ли именно это отвращало от официального признания. Проблема, точнее целый ряд проблем, заключалась в другом. Прежде всего, торговец все-таки продолжал надеяться, что в будущем жена сможет зачать и родить собственного ребенка: несмотря на слабое здоровье, она была еще молода. Официальное признание Эдгара Аллана приемным сыном, безусловно, ущемляло права возможных будущих наследников (или наследника). Не было ясности и с отцом пасынка (судьба его была достоверно неизвестна): а вдруг он жив и со временем предъявит свои права на сына? Определенную (прежде всего процедурную) сложность представляло и неизбежное взаимодействие с родственниками — дедушкой, бабушкой, дядьями и тетками приемыша, проживавшими в Балтиморе и Филадельфии. Необходимо было заручиться их согласием. Хотя, насколько можно судить по письмам, которые в 1812 и 1813 годах миссис Аллан получила от Элизы По, тетки поэта, никто из тамошних родственников вовсе не горел желанием принять маленького Эдгара в свою семью. Скорее, напротив — испытывали признательность к госпоже Аллан и госпоже Маккензи за заботу о младших детях актрисы. Им вполне хватало забот со старшим — Уильямом Генри Леонардом[18]. Но юридическая процедура требовала взаимодействия с ними, следовательно — времени и денег. Едва ли расчетливый торговец желал этого.

Можно предположить, что все эти соображения (или хотя бы часть из них) были ведомы миссис Аллан. И она Скрепя сердце вынуждена была согласиться с ними (хотя, видит Бог, душа ее желала иного) и не настаивала.

Муж ее, человек очень занятой, относился к мальчику хорошо, причем оплачивал расходы не только на одежду, но, возможно, по собственному почину покупал ему и игрушки, заботился о его здоровье, ездил с ним в экипаже на загородные прогулки. Обо всем этом нетрудно узнать, ознакомившись с эпистолярным наследием Дж. Аллана[19], особенно с его письмами партнеру по бизнесу Ч. Эллису, с которым он был весьма доверителен и нередко обсуждал домашние дела, в том числе писал и об Эдгаре. А если и не испытывал особого желания играть и возиться с ним в выходные и праздники, то это можно отнести к общей сдержанности его характера. По крайней мере так могла думать Фрэнсис, и, скорее всего, она была недалека от истины.

Герви Аллен, автор единственной доступной русскоязычному читателю обстоятельной биографии великого поэта, писал по этому поводу:

«Кто знает, уступи Джон Аллан просьбам жены, и судьба Эдгара По, возможно, сложилась бы совсем иначе. Быть может, не возникло бы тогда преследовавшее его многие годы чувство, что он ест чужой хлеб, что живет лишь милостью своих благодетелей, — то ощущение собственной неполноценности, которое породило в нем почти болезненную гордость, сделавшуюся со временем одной из главных черт его характера. Жизнь, однако, распорядилась по-своему, лишив Эдгара успокоительной уверенности в нерасторжимости самых тесных из связывающих людей уз, ибо существование их, как он обнаружил с течением лет, зиждилось на ненадежном фундаменте благотворительности. Вера в незыблемость домашнего очага и прочность родительской любви является краеугольным камнем, лежащим в основе любой целостной личности. Разрушить или расшатать его — значит обречь душу на вечную тревогу и смятение, ибо все здание жизни кажется ей тогда возведенным на предательских зыбучих песках».

Все это верно и, видимо, вполне приложимо к судьбе будущего поэта. Но едва ли справедливо по отношению к Эдгару По-ребенку и его приемным родителям. Заявлять, что «мальчик, возможно, ощущал, что даже ласки, которыми осыпала его приемная мать, на самом деле предназначались не ему, а ее собственному, так и не родившемуся ребенку», как пишет Г. Аллен, означает наделить его сознанием и мыслями, совершенно неорганичными для маленького мальчика. Хотя миссис Аллан и не была ему родной матерью, едва ли в детстве он ощущал это, будучи (как и любой ребенок) в своем восприятии действительности центром маленькой семейной вселенной. Куда более разрушительным для его психики могло стать (и, видимо, стало) тотальное крушение этой личной эгоцентричной вселенной. Но это произошло позднее. Тогда, когда он повзрослел и смог более или менее адекватно судить о себе и мире.

Что можно утверждать с определенной долей уверенности, так это то, что ему, конечно, не хватало отцовского и — шире — мужского участия в его жизни. Он жил и воспитывался в «женской атмосфере» — в постоянном окружении женщин. Сначала «мир» этот был узок. Он включал «маму», «тетю», «мамушку». Постепенно расширяясь, захватывал новых персонажей: знакомых дам миссис Аллан, тех, кому они наносили визиты и принимали у себя дома, сиделок, которых нанимали, когда он болел, домашнюю учительницу и т. д. Но это по большей части был именно женский мир. Кто знает, не поэтому ли Эдгар Аллан По, уже превратившись во взрослого мужчину, мужскому обществу предпочитал женское, чувствуя себя в нем куда легче и свободнее, нежели среди лиц одного с ним пола?

Если же говорить о раннем детстве писателя, то оно, скорее всего, было, что называется, «безоблачным», можно даже сказать — счастливым. Эдгар рос в атмосфере любви и ласки. По крайней мере со стороны матери.

Г. Аллен так описывал детство малыша и атмосферу, в которой он рос:

«Мальчик был на удивление умен и хорош собой и вскоре сделался всеобщим любимцем не только в доме, но и среди многочисленных знакомых. Миссис Аллан доставляло большое удовольствие брать Эдгара с собой, когда она отправлялась навестить кого-нибудь из друзей или родственников. В таких случаях она наряжала его в красивую вельветовую курточку, свободные нанковые или шелковые штанишки и красное бархатное кепи с золотой кисточкой, из-под которого ниспадали длинные темные кудри на манер парика елизаветинского вельможи. Сидя на широком диване и болтая ножками в маленьких, с блестящими пряжками, башмачках, он с серьезным видом взирал на собравшихся в гостиной дам в изящных туалетах, с вплетенными по тогдашней моде в волосы лентами, обсуждавших за чаем последние известия о войне с Англией. Иногда, чтобы позабавить общество, Эдгара ставили на стул с высокой спинкой и просили рассказать какой-нибудь детский стишок. Выступления эти, как говорят, неизменно вызывали восторг и умиление присутствующих. Даже Джон Аллан не остался равнодушен к юному таланту, и после семейных обедов, когда убирали скатерть, Эдгар, скинув туфли, взбирался на стол, чтобы станцевать недавно разученный в школе танец, или, стоя посреди зала, с мальчишеским пылом декламировал перед гостями „Песнь последнего менестреля“. В награду за представление ему обычно наливали маленький стаканчик сладкого, разбавленного водой вина, который он выпивал за здоровье собравшихся».

Упоминаемые биографом выразительные штрихи и детали вроде «красивой вельветовой курточки, свободных нанковых или шелковых штанишек, красного бархатного кепи с золотой кисточкой», исполнения на столе «разученного в школе танца», публичной декламации «Песни последнего менестреля» В. Скотта, а тем более «маленького стаканчика сладкого, разбавленного водой вина», который малыш «выпивал за здоровье собравшихся», конечно, следует скорее воспринимать как результат усилий по творческой реконструкции прошлого, нежели числить по ведомству фактов. Тем не менее сам «воздух детства», его атмосферу, насыщенную радостью и весельем, Г. Аллен передает вполне правдоподобно.

Впрочем, жизнь маленького человека в его новой семье состояла не только из праздников. Были и трудности, и испытания. Например, болезни. Дж. Аллан в письме от 14 мая 1813 года пишет Ч. Эллису о коклюше, которым болеет Эдгар, и сообщает, что «Фрэнсис расстроена и ходит с опухшим от слез лицом». 18 мая делится новостью, что «им уже лучше». Но 26 июля посылает весть, что пасынок «серьезно болел корью, но теперь пошел на поправку».

Это была настоящая обычная жизнь. Испытания, которые только сближают семью. И они, конечно, сближали малыша с его приемной матерью. А с приемным отцом? Вряд ли. Хотя, как мы видим, и он вовлекался в повседневную жизнь семьи, но главным для него было все-таки Дело — торговые операции, которыми он занимался. А семейные новости, если они и всплывали в его переписке, то на периферии — после информации о ценах на табак, тарифах на перевозку и «растаможку», процентах прибыли и кредита.

А вот упоминание о домашней учительнице неизбежно выводит нас на важнейшую тему — образование поэта. Джон Аллан много лет спустя, когда его пасынок из ребенка давно превратился в молодого человека, утверждал, что дал тому куда лучшее образование, чем обладал сам. Вне зависимости от того, в каком контексте прозвучало это высказывание, едва ли отчима можно упрекнуть в неискренности — оно вполне соответствует действительности.

Судя по всему, начатки грамоты маленький Эдгар получил дома — от приемной матери и тетушки Нэнси. Но уже с осени 1813 года у мальчика появилась домашняя учительница — об этом можно судить по чеку в четыре доллара, выписанному Дж. Алланом некой Клотильде Фишер за «обучение в течение четверти года Эдгара А. По». Помимо самого факта существования документа, важно и то обстоятельство, что госпожу Фишер мистер Аллан величает «доктор». Следовательно, преподавательница была дипломированным специалистом и, скорее всего, окончила семинарию[20]. Очевидно, что мистер Аллан весьма серьезно подошел к вопросу о начальном образовании для своего пасынка и нанял педагога с высшим образованием. В тогдашней Америке учителя с дипломом были большой редкостью.

Осенью 1814 года Эдгар пошел в школу. Что это была за школа, какие предметы в ней преподавали — об этом мы можем судить только косвенно. Скорее всего, набор предметов был вполне обычным для начальной ступени, но это была хорошая школа. Во всяком случае, в другую мистер Аллан не стал бы отдавать своего пасынка. И дело даже не в личном к нему отношении: социальный статус не позволил бы остановить свой выбор на чем-то ином, нежели «самое лучшее». Косвенным свидетельством «качества» школы может служить и письмо ее директора мистера Ювинга мистеру Аллану, в котором наставник справляется о своем подопечном.

«Я уверен, что дела Эдгара продолжают идти хорошо и ему по душе новая школа — так же, как нравилась ему та, что он посещал в Ричмонде. Он чудесный мальчик, и мне будет приятно услышать, как идут его дела в той школе, что Вы для него определили, а также интересно узнать, какие книги он читает… Прошу Вас также передать мое почтение Вашей супруге миссис Аллан и ее сестре. Надеюсь, у них все хорошо, и еще не забудьте передать от меня привет Эдгару, которого они так пестуют».

Письмо датировано ноябрем 1817 года. К тому времени мальчик уже два года жил в Англии и учился в другой школе. Тем не менее бывший педагог справлялся о своем бывшем воспитаннике. И дело, видимо, не в особой любви, что он испытывал к одному из многих своих учеников. Просто в «приличной школе» — «так принято».

Почтенный торговец не ответил на вопрос о том, что читает его ученик. Вероятно, не обращал внимания — у него были дела поважнее. Но, как принято между «приличными людьми», поблагодарил его:

«Примите слова благодарности за то, что Вы так лестно отзываетесь об Эдгаре и нашей семье. Эдгар — хороший мальчик, и у меня нет оснований жаловаться на его успехи».

Школу У. Ювинга (она располагалась в центральной части Ричмонда, неподалеку от конторы и квартиры мистера Аллана) ребенок посещал в течение года. Судя по всему, в школе он преуспевал, невеликие школьные премудрости давались ему легко, и он числился среди первых учеников своего класса. Но, видимо, преуспевали многие. Что его действительно выделяло среди товарищей — он был очень живой и непоседливый, любил шумные игры.

О друзьях его в этот период известно мало — да и можно ли вообще говорить «о друзьях» шестилетнего мальчика? В случае с маленьким Эдгаром, оказывается, можно. У него был друг, точнее, подруга — маленькая мисс Кэтрин Потью, крестница Фрэнсис Аллан. По свидетельствам современников, между детьми была даже не дружба, а некая просто-таки неуемная страсть общаться друг с другом. В тот год, когда Эдгар ходил в школу, они виделись очень часто, затевали шумные игры или чем-то занимались и… постоянно объяснялись в любви (!). Детская память коротка, но даже год спустя маленькая Кэтрин помнила о своем «сердечном друге», и ее мать — со слов дочери — писала своей подруге в Англию: «Скажи ему, что я очень сильно хочу его видеть…» И, видимо, спохватившись, добавляла: «…скажи ему, что Жозефина и все дети очень хотят его видеть тоже…» «Жозефина и все дети» — это те, кто принимал участие в играх, в которых наш герой был неизменным заводилой. Добавим, что не только «Жозефина», но «и все дети» были девочками. Наш герой, напомним: возможно, в силу обстоятельств, в раннем детстве был окружен в основном представительницами прекрасного пола.

Первый школьный год будущего поэта завершился в июне 1815 года. Окончание учебного периода совпало с очень важным событием — мистер Аллан объявил, что они переезжают в Англию. Как свидетельствуют биографы, торговец давно вынашивал такие планы и, судя по всему, уже в 1811 году собирался их осуществить. С этими планами была связана и упоминавшаяся поездка торговца в Лиссабон. То был самый разгар Наполеоновских войн, сотрясавших Европу. США напрямую не участвовали в войне, но морская торговля очень страдала от блокады, устроенной Британией. Видимо, поездка в Португалию не принесла нужных результатов, а вскоре Америка вступила и в открытую конфронтацию с англичанами, и началась вторая англо-американская война (1812–1815). Она поставила крест на планах Аллана — ему пришлось на несколько лет отложить затею.

Но весной 1815 года война закончилась, и торговец засобирался в Англию. Его переписка, относящаяся к этому периоду, красноречиво свидетельствует, что он отправлялся туда надолго, если не навсегда. Он освободил квартиру над конторой, вывез и распродал часть имущества. Уже с дороги, из Норфолка, 22 июня писал Ч. Эллису, чтобы тот сдал рабов в аренду по цене 50 долларов в год, а молодого Сципиона (видимо, самого ценного) продал за 600 долларов.

Война «придушила» торговлю, дела запутались, поступления упали, состояние и финансовое положение многих контрагентов было неясно. В этих обстоятельствах задуманное Алланом и Эллисом учреждение фирмы, действующей на территории Великобритании в интересах партнеров, было совершенно оправданным. Предприятие должно было обеспечить надежную бесперебойную связь между американскими производителями и европейскими потребителями, внести ясность и финансовую стабильность в торговые операции. Они договорились разделить свое общее дело на две взаимодополняющие составляющие — американскую и британскую. Оно останется общим, но руководить делами в Америке будет Ч. Эллис, в Европе — Дж. Аллан, и то будет своего рода брат-близнец американской фирмы. Соответственно, предполагалось, что и называться компания будет немного по-другому: не «Эллис и Аллан», а «Аллан и Эллис» — ведь «заправлять» всеми европейскими делами станет Дж. Аллан.

На этот раз Джон Аллан уезжал в Европу не один. С ним отправлялась вся его семья: жена, ее сестра Нэнси и маленький пасынок Эдгар. И это говорит о серьезности планов торговца.

23 июня их корабль отплыл из Норфолка, штат Виргиния, в Ливерпуль.